Проза

         Сижу, болтаю ногами, смотрю, как плывут облака. Дед говорит, что я «ловлю гав», а я просто смотрю на небо, смотрю на дорогу – кто по ней идёт-едет. Вот показался Яник, в деревне все зовут его Поляк, и только мама величает его по имени. У Яника нет ноги, он прихрамывает, протез, сделанный им, разукрашен красивой резьбой. У меня две ноги, каждый вечер дед отсылает меня в топлюшку, где приготовлены вагонЫ с тёплой водой, вдогонку репяшит:

         – Если бы твои грязные ноги отдать собакам, то и они не стали бы их есть.

         Мне же так хочется, чтобы их отдали, тогда Яник сделает мне деревянные, все будут смотреть и завидовать:

         – Какие деревяшечные красивые ноги! Их не надо каждый день мыть, и никогда не заведутся цыпки.

         Но тут же вспоминаю о голодных собаках: как они страдают, не притрагиваясь к моим ногам. Чуть не плача, то ли от жалости, то ли от нежелания мыть, бреду в топлюшку. Яник ковыляет к себе домой (правда, дом не его, а Любки-артистки). Любка притаранила Яника из города, где перебыла военное лихолетье благодаря его золотым рукам. Сколько я ни смотрел – враньё всё это: руки у него как и у всех – только длинные и тонкие пальцы.

         Наших деревенских просторов Любке оказалось мало, вот и укатила с залётным шофёром осваивать целинные земли, а Яник живёт один-одинёшенек, Любкину развалюху подправил, как говорит бабка Феёна, «разузорил, что тебе яечко пасхальное». Фронтоны, концы стропильных ног, конёк крыши, наличники, крыльцо и даже домики для птиц украшены резьбой. Во всей деревне не сыскать дома, в котором не было бы чего-нибудь сделанного Яником. Он вязал рамы, делал двери, мебель, чинил прялки. Я никогда не хожу домой напрямки, обязательно нарежу круг, хотя небезопасно: однажды гордеевский петух взобрался мне на голову, чуть не лишил меня глаза; гусыни, оберегая свой выводок, щипали за ноги, – меня будто магнитом тянет посмотреть сказку, вырезанную Яником.

         Сколько помню, Яник всегда работал, но были дни, когда он всё оставлял, приводил себя в порядок и уезжал в город: там, на еврейском кладбище, в общей могилке похоронены его жена и дочка. Возвращался под вечер, брал скрипку, сделанную им же саморучно (говорят, что она как настоящая, да только одна моя мама видела настоящую, ещё до войны, на концерте в Ленинграде).

         Яник идёт к скамеечке под старой яблоней, замирает, долго стоит, точно болотная серая цапля, садится, кладёт на плечо скрипку, гладит её небритой щекой и так же нежно ласкает смычком. Звуки дрожат осиновым листом, отрываются, кружа, летят в неизвестность.

         Заслышав, мама бросает все дела, укладывает модно волосы, надевает маркизетовое платье, обувает румынки, в ридикюль кладёт трофейный веер, себя и дамский платочек, отороченный кружевом, одаривает «Красной Москвой». Дед говорит:

         – Опять этот Поляк хвилармонию устраивает, родимец его побрал бы, работы полон зоб.

         – Тебе бы, папашка, одно только – работа! – полусмеясь, отвечает мама.

         Дед и правда (я сам не единожды слыхал) говаривал:

         – Господи, ничего не прошу, только скажи – когда умру, я бы перед смертью пару недель отдохнул.

         Мама берёт меня за руку, мы идём деревенской улицей, где только что улеглась пыль, поднятая прошедшим колхозным стадом, вобравшая духмяный запах полыни и парного молока. Проходим мимо дома, мимо старой яблони, под которой сидит Яник: глаза у него закрыты, брови домиком собраны у самой переносицы, длинные пальцы левой руки порхают над струнами, правая смычком извлекает чарующие звуки. Я готов закричать, чтобы он открыл глаза, посмотрел на маму, увидел какая она красивая, но мне стыдно, по её щекам текут слёзы:

         – Ма, ты чего?

         Она, будто у зыбки, боясь растревожить счастливый детский сон, чуть шевеля губами, шепчет:

         – Паганини…