Проза

                                                                                          Деду моему, солдату дошедшему до Берлина

Мой дед знал уйму сказок, да что там знал, подозреваю, он многие придумывал сам. Страсть рассказчика в нём была необузданной: сколько сюжетов, тайн! Неизменным началом всему, о чём вёл сказ что тебе гербовая печать – присказка: «Бухарбай был молод и глуп». Бывали случаи, когда, беседуя, он в задумчивости, словно колечки дыма, пускал свою знаменитую присказку, отсюда и прозвище Бухарбай. Ростом он был за два метра, плечист, красавец, однако недуг, которым страдал с детства, смазывал благостную картину. А страдал он косоглазием, рассматривая что-либо наклонял голову на манер птицы и замирал, этим вызывал улыбку, но глядя на его кулачищи, желающих похихикать не находилось. Как-то я спросил у бабушки:

- Дразнили ли его в детстве?

- Нет, да разве бы дозволил.

А вот Бухарбай ему пришлось по сердцу, и даже будучи многократно выдворенным с призывного пункта за непригодность, войну познал на фронте, оставаясь сказочником Бухарбаем. Вначале пристроился в медсамбат, а потом и до Берлина дотопал; домой вернулся с двумя орденами Красной Звезды, о войне рассказывать не любил. Однажды приехал его дружок-однополчанин Савелий, моя память хранит до сего дня: деревянный стол, гранёный стакан, в котором покоились фронтовые сто грамм, накрытые краюхой хлеба и страшное, покаянное воспоминание деда. Будучи ещё при медсамбате, пошёл в сарай за сеном лошадям, там схоронились десять немецких автоматчиков, они сдались, с вилами привел их в штаб, да тут команда наступать, возиться с немцами некогда, поставили к стенке и… выпили за наших и за тех сдавшихся немцев. У войны свой расклад, своя философия, своя, правда.

А дед мой, надо же такому быть, сроду курчёнка зарезать не мог, бывало, рассерженная бабушка идёт в топлюшку за ножом (утром решила домашней лапшички на бульоне), просит принести на задки двора закланную пеструшку, дед и ухом не ведёт, сидит, скукожившись, что тебе дитятко неразумное. В деревне спокон веку заведено: пока ребёнок в разум не войдёт, при забое животного присутствовать не должен.

«Герой – кверху дырой» -пробубнит бабушка, маленькая, сухенькая и пойдёт итожить деревенский труд - в нём те волнительные минуты ожидания, когда наседка высиживала цыплят, та неподдельная любовь к живому. Зато после бани дед – что тебе «андел», в белом исподнем белье пружинистой походкой не идёт, а летит.  Я знаю, сейчас из своих закромов достанет листы бумаги (он завсегда аккуратно разворачивает купленное в сельмаге), смочит их водой, положит на ровненькую досочку; получается вроде натянутого холста на подрамнике, подождёт пока бабушка» продезинфецирует» меня в вагонАх, мы возьмём с ним по химическому карандашу и будем до самой вечЕри рисовать лошадей. Дедовские кони летят, высекая копытами искры, в их гривах ветер; он же ещё смачивает бумагу водой в тех местах, где линия должна иметь утолщения, рисунок получается объёмным, как у настоящего художника, а мои лошадки как на ходулях стоят - не двигаются, хоть лоском ложись.  Начинаю канючить:

- Деда, нарисуй.

  Дед  рисует! Я, затаив дыхание, смотрю, остаётся пририсовать хвост, вдруг дедовская рука резко взлетает вверх, крутит крендель, такой у нашего кобеля РябкА, я хватаю его за руку. Поздно. Получился конь с собачьим хвостом. Чуть не плача мну дедовский рисунок и начинаю рисовать сам. Когда, вот-вот моё упорство должно последовать за дедовским скомканным листом, но тут нарисованный мной конёк начинает бежать.

- Деда-деда! Получился!

Он огромной шершавой рукой гладит мою голову и почти шёпотом: Бухарбай был молод и глуп.