Онтологические прогулки

«Все – ничто, да и сам человек ничто, – заявляет персонаж новеллы Хэмингуэя «Там, где светло и чисто». – Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и снова ничто, ничто и снова ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Nada y pues nada». [4, с. 71]

Как безжалостно сообщил нобелевский лауреат по физике Стивен Вайнберг, чем больше мы познаем вселенную, тем более бессмысленной она перед нами предстаёт.

Интересно, что Сиоран в эссе «Самый древний из страхов» подверг критике финал рассказа Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича». В последние минуты жизни Иван Ильич почувствовал радость и увидел свет. Сиоран по этому поводу пишет: «Эта радость и этот свет не убеждают, они привнесены извне, они искусственны. Нам трудно допустить, что им удаётся рассеять мрак, в который погружается умирающий: ничего, впрочем, не предрасполагало его к этому ликованию, которое никак не гармонирует ни с бесцветностью героя, ни с одиночеством, которое подстерегло его. С другой стороны, описание его агонии производит такое гнетущее впечатление в силу точности деталей, что его невозможно было бы закончить, не изменив тональности и масштаба повествования». [3, с. 71]  Мы не знаем наверняка, что испытывает в последние минуты покидающий этот мир человек. Когда нам доведется проходить сквозь врата смерти, мы узнаем это, только вот рассказать никому не сможем. Но наши попытки хоть немного приоткрыть завесу тайны продолжаются, и мы рисуем в своем воображении разные картины. К примеру, вполне допустимо, что на каком-то этапе умирания страх может исчезнуть и может смениться радостью. А почему бы и нет? Хотя всё это предположения... Люди умирают по-разному, а посмертная гримаса иногда показывает самые разные эмоции. Так, автор книги «Формула смерти» Евгений Черносвитов коллекционирует посмертные маски известных людей, и осуществляет эксперимент – в полумраке водит зажженной свечой над той или иной маской и они оживают: на гипсовых лицах отчетливо проявляются эмоции. У кого-то недоумение, у кого-то удивление, у кого-то гнев, у кого-то – плаксивая гримаса. Если это не субъективные ощущения экспериментатора, то получается, что в момент умирания (если смерть не наступила мгновенно) люди могут испытывать самые разные эмоции.

И это неудивительно. Смерть, безусловно, имеет положительные свойства. В частности, она находится ближе всего к справедливости, понимаемой через равенство, ибо уравнивает всех. И, в конечном итоге, освобождает от наличного зла.

Субъективно (да!), на уровне ощущений, мы не знаем ни рождения, ни смерти. Их не было для нас и не будет никогда. Вот почему мы ощущаем себя – вопреки всякому пониманию – вечными. Но это не длящаяся бесконечность, а точка настоящего: когда бы мы ни остановились и ни попытались помыслить о себе, мы всегда здесь и сейчас, всегда в этот момент. Вы понимаете, что речь в данном случае идёт и о небытии? Небытие до рождения и небытие после смерти никак не могут для нас быть, их, попросту говоря, нет с точки зрения субъективного восприятия. А что же есть? Есть настоящее, в котором, как в фокусе, сходятся фрагментарные, но структурно упорядоченные, воспоминания о прошлом и мысли о будущем. Короче говоря, мы не рождались и не умрём, мы есть всегда... Субъективно, конечно же. Что из этого следует в отношении философии небытия? Только то, что ей действительно мало что есть сказать о бытии. Поэтому не написано объёмных томов по философии небытия. А если двинуться дальше, то можно сказать, что небытие не может быть для нас опытным переживанием. Только косвенно, опосредованно – в виде отсутствия чего-то или кого-то. Скажем, смерть значимых для нас людей ощущается нами как горькая утрата – в этот момент мы остро чувствуем дыхание небытия. Но мы-то продолжаем существовать и печалиться по поводу ушедшего человека. Небытие рядом, оно незримо присутствует в каждое мгновение, оно поистине вездесуще, но оно не может стать для нас положительным опытом, чем-то осязаемым и воспринимаемым. Однако оно может быть осознано нами и осмыслено, что само по себе уже ценно. К сожалению (?), философия небытия не в состоянии стать для нас религией: небытию невозможно поклоняться и нельзя выжать из него что-либо... кроме небытия. Которое непостижимо.

Когда мы слышим о том, что кто-то умер, у нас иногда возникает весьма странное чувство. Это ощущение возникает помимо нашей воли, и мы подвергаем себя жесткому анализу в такие моменты. Мы честно спрашиваем себя: «А ты готов умереть прямо сейчас? Сию минуту?» Признаемся: далеко не всегда мы отвечаем утвердительно.  Мы почему-то вспоминаем, что у всех мертвецов глубоко в носовые пазухи вложена вата, чтобы не вытекала жидкость. Мы представляем, как их перед похоронами выпотрошили и наскоро заштопали от лобка до горла. Мы слышим глухие удары молотка по гробу и видим, как ящик опускают в холодную глиняную яму. Мы видим могильщиков, за считанные минуты засыпающих эту яму. Блин, а как там дышать-то?!

Трагизм завораживает, подобно взгляду змеи. И при этом он доставляет какое-то мрачное удовлетворение. В отличие от комедии, трагизм невозможно более или менее успешно имитировать. Бездарная подделка под трагизм мгновенно кричит о себе, и трагическое неизбежно превращается в свою противоположность, то есть, в фарс. Трагизм – это ведь не что-то такое, что придумал некто. Вся жизнь человеческая предоставляет столько материала для размышлений в трагическом ключе, что удивительно, как некоторые люди ухитряются «не замечать» трагизма существования.

С точки зрения продолжительности каждой, отдельно взятой жизни, можно смело утверждать, что нас всех фактически (ещё) уже нет. Если поразмыслить над течением жизни, над её хрупкостью и кратковременностью, а также над тем, что смерть очень часто приходит внезапно, то, получается, что так и есть – нас нет. В этом и состоит философия несуществования (небытия). Но фактически – это не означает «совсем нет». Кажется, мы стоим над гигантской небытийной пропастью, но всё-таки еще пока стоим, пока мы не в ней. А иначе как понять, что вы в данный момент читаете эти строки и что-то ощущаете? Происходит дление того, что мы называем жизнью... Фактически – кажется, что вот-вот, считайте, что свершилось, но это «фактически» на самом деле оказывается весьма коварной вещью. Годы и годы, наполненные самыми разными событиями и переживаниями, могут пройти, прежде чем «фактически» превратится в окончательную реальность – реальность нашего небытия. Вот мы и думаем часто, что же это такое, как это постичь, как вместить, что происходит между «фактически» и «на самом деле»? Мы называем это жизнью, но само слово «жизнь» мало что объясняет. Поэтому мы вновь и вновь возвращаемся к двум вопросам, о которых уже говорилось выше. Первый – почему что-то вообще есть (хоть и условно, но оно есть)? Второй – почему оно такое, а не другое? И, полагаем, что эти вопросы – особенно второй вопрос – не возникли бы, если бы жизнь не была пронизана трагизмом. Существование, лишенное боли и страданий, не представляло бы для нас проблемы.

Но проблема есть, хотя, пока страдание не затронуло непосредственно нас самих, мы стараемся её не видеть. Поэтому философствование в духе небытия и нигилизма в принципе не может быть уделом многих философов – мы уже не говорим, уделом многих людей. Вот религия – она для многих: умных и глупых, образованных и не очень, богатых и бедных. В этом смысле она удобна и комфортна – любой может постараться уверовать в невозможное и принять его. В отличие от религии, в философском нигилизме нет ритуалов и форм, точнее, в качестве ритуала выступает повседневная жизнь. Действительно, зачем искать что-то искусственное, если каждодневное проживание жизни может быть ритуалом?  Разумеется, сложно все время удерживать в себе беспощадную мысль о несправедливости, которой пронизано наше существование, и том обмане, который содержится во всех жизненных проявлениях. Ведь, чтобы продолжать жить, нам нужно сохранять хоть малую толику иллюзий – «жизнь расцветает от тепла иллюзий», говорил Сиоран. Иначе мы рискуем впасть в полную прострацию и стать неспособными ни к какой деятельности. Но это уже крайнее проявление трезвомыслия.

У нас не вызывает сомнений, что оптимизм – это, в первую очередь, защитная реакция психики. Для того, чтобы нормально функционировать (попросту говоря, продолжать жить), получать какие-то удовольствия от жизни, ставить перед собой цели и испытывать радость от их достижения, в организме должна быть выставлена некая внутренняя заслонка, не допускающая заполнение сознания негативными мыслями. Должен быть фильтр, не пропускающий (или очень дозировано пропускающий) информацию, способную нарушить нормальное функционирование организма. Оптимизм, как мы полагаем, идет не от рассудка (рассудок-то как раз может камня на камне не оставить от оптимизма), а от более глубоких пластов психики, которые связаны с какими-то органическими процессами мозга. Организм ведь нацелен на то, чтобы выживать и продолжать жить, а не разрушаться сразу после появления на свет. Отсюда и защитные механизмы, призванные обеспечить это выживание. Причем в организме есть не только защитные барьеры, но и «естественные источники радости» – вброс определённых веществ в кровь (организм же их и вырабатывает) вызывает чувство радости, удовлетворенности, эйфории. Но природа не может полностью обеспечить эту защиту, поскольку мы наделены еще и разумом, который часто вступает в конфликт с защитными механизмами. Ведь «оптимизм» и «пессимизм» – это сугубо человеческие понятия. По всей вероятности, есть индивидуумы, у которых ресурсы организма оказываются сильнее всех доводов рассудка. Или так: их рассудок не дотягивает до пессимизма, потому что слишком сильны защитные барьеры и слишком интенсивно работают «естественные источники радости».

Среди сочинений по логике выделяется книга Пола Слоана «Искусство мыслить незаурядно». [3] Автор утверждает, что большинству обычных людей свойственно так называемое конвергентное мышление. То есть, они, не мудрствуя лукаво, берут некую общепринятую точку зрения и начинают ей придерживаться. При этом чисто механически отбрасывают, не видят и не слышат никакие аргументы, ей противоречащие. Но есть иная модель мышления – дивергентная. Она предполагает рассмотрение объекта с самых разнообразных, часто взаимоисключающих позиций. При этом принимаются во внимание самые экстравагантные и нелепые утверждения. Данный тип мышления представляется более продуктивным. Далеко не все считают, что жизнь имеет какой-то смысл. Далеко не все (заметьте, речь идет не о философах) стремятся обзавестись семьей и родить детей – есть люди, которые желают жить свободно. Далеко не все ужасаются при мысли о грядущей смерти. Но все (включая и философов) имеют какое-то свое жизненное мировоззрение, пусть оно и не формулировано чётко. Поэтому  философ, как нам кажется, в своих попытках понять реальность, ухватить её, должен учитывать наличие и у себя самого, и у других, такого жизненного мировоззрения. Это его повседневность, его контакты с окружающими,  пристрастия и привычки, страхи и надежды, интересы и предпочтения. В нашем понимании, философу следует почаще заглядывать в себя и других людей, для того, чтобы его картина мира выстраивалась в большей степени не «как надо», а «как есть». Возможно тот факт, что Арсений Чанышев и философы мадхьямики избегали «крайностей нигилизма», вызвано не ужасом перед пропастью, а страхом перед разрывом между человеком и философом в самих себе?

Известно, что Лев Толстой в «Исповеди» делил всех людей на четыре вида:

1). Не видящие трагизма и бессмысленности жизни (интеллектуально неразвитые мужчины и многие женщины. Последние последовательно рассматривают фрагменты сложного объекта, в то время, как мужчины обычно видят проблему в целом).

2). Видящие бессмысленность, и пытающиеся забыть о ней, предаваясь, пока возможно, удовольствиям.

3). Видящие отсутствие смысла и самоубивающиеся (храбрые)

4). Видящие трагизм и продолжающие жить из трусости. К этим Толстой относил себя.

Но отчего Толстой не присоединился к большинству представителей своего сословия (категория 2)?

«Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это – обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина то, что жизнь есть бессмыслица.

Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти – полного уничтожения». [1, с. 63]

Поразмышляем о прочитанном. Допустим, что я, как философ, решил попытаться пойти в своих рассуждениях дальше Толстого и многих других. Не побоялся пропасти. И вот я говорю: «Лучше совсем было бы не родиться. А уж раз такая беда случилась, то я считаю единственно правильным поскорее добровольно покинуть этот мир. Люди – трусы, потому что не делают этого». Смелая мысль, правда? Не испугался ведь, как другие. Но что происходит дальше? А ничего. Я продолжаю, как в своё время Толстой, жить своей повседневной жизнью, получая свои порции радостей и горестей. В чем же дело, почему я до сих пор жив? И здесь нам придется позвать на помощь старую добрую логику. Первое – я сам трус. Второе – я так не считаю на самом деле, но у меня есть желание, чтобы другие были порасторопнее и побыстрее освобождали жизненное пространство. Третье – в моем высказывании скрывается какая-то ошибка, потому что я так считаю, как сказал, но сам подсознательно не хочу уходить из жизни и знаю, что во мне говорит не трусость, а что-то еще. Можно допустить ещё один вариант: я сказал как философ, но как человек – вы что?! Не собираюсь я покидать этот мир! Последний вариант, на мой взгляд, глубоко ошибочен, ибо раскалывает человека надвое. Какое доверие может быть к моим радикальным суждениям в этом случае? Да никакого. Доверие как раз будет к моим действиям (вернее, к моему красноречивому бездействию). Но давайте допустим, что я искренен в своем суждении. В этом случае я, как философ, должен понять для себя, почему я утверждаю одно, а делаю совсем другое. Если я честно отвечу себе на это вопрос, этот будет восстановлением недостающего звена в цепочке моего проживания-философствования. «Я, возможно, не учитываю в своем рассуждении чего-то еще, я что-то упустил. Иначе бы я сам сделал последний шаг. Или бы не домыслил свою мысль до конца. Что же я упустил?» – такой примерно ход мыслей возник бы у меня. Подтянуть себя к мысли или подтянуть мысль к себе – это значит расширить свое мышление, включить в него элементы, которые, возможно, оказались вне поля моего зрения, в конце концов, пересмотреть свое суждение с других позиций, сделать все возможное, чтобы докопаться до сути. Философ я или не философ?! Объясниться с собой или отказаться от философствования. Вот о какой адвайте (недвойственности) я говорю, понимаете?

Ведь если бы всё упиралось в безупречность логических аргументов, неужели до сих пор не нашлось бы ума, который предложил бы человечеству идеальную модель реальности, основанную на логических построениях? И все бы убедились, что вот она, истина. И не нужно бы было философам отчаянно спорить друг с другом и что-то отстаивать – истина сияла бы перед ними, покоясь на вершине величественной логической пирамиды. Мигель де Унамуно написал: «Сперва человек, потом – философ». [4, с. 85] Он, как и мы, считал, что наше философствование определяется особенностями нашей натуры. Которые суть случайность.

Таким образом, наше существование не имеет ни смысла, ни цели, ни необходимости. (То же самое было бы верно и в отношении Бога, если бы Он существовал.) Каждый может смело сказать: я существо случайное и произвольное. С большой долей вероятности меня могло бы вообще не быть.

Не только в религиозной, но и в обычной, повседневной жизни мы непрерывно совершаем большие и маленькие ритуалы, не задаваясь вопросом о смысле совершаемого. Именно потому, что смыслов никаких нет. Любые смыслы мгновенно разбиваются о вопрос «зачем?». И вся жизнь, взятая в целом, она именно такой набор ритуалов и есть. Но если мы хотя бы один раз спросили о жизни «зачем?» и получили ответ «а ни зачем, просто так», то нам не нужно уже ничего конструировать. От этого знания никуда не уйти. Конечно, называть отсутствие смысла смыслом это такой же парадокс, как  рассуждения о «бытии небытия». Мы ведь никогда не сможем полностью вставить небытие в нашу человеческую шкалу смыслов, вот в чём проблема. Это все равно, что попытаться засунуть слона в презерватив. Небытие находится за пределами наших смыслов. Например, ответить на вопрос «зачем есть Бог?» мы вполне можем, а вот «зачем небытие?» – увы.

Литература: