Комментарий | 0

Почему надежда не оставляет нас?

 
 
 
 
Что самое общее для всех? – Надежда, ибо если у кого более ничего нет, то она есть.
                                                                                                               Фалес
 
Надежда – это сон наяву.
                                                                                                      Аристотель
 
Надежда - это стремление души убедить себя в том, что желаемое сбудется.
                                                                                                      Рене Декарт
 
Надеяться всегда лучше, чем отчаиваться.
                                                                                                       Иоганн Гете

 

 

 

Введение

 

Позитивный смысл надежды во все исторические эпохи проистекает из того соображения, что нельзя надеяться на худшее, хотя оно тоже возможно, но за него отвечает не надежда, а феномен страха.

Однако противоречивость надежды состоит в том, что, предполагая благое будущее, она может ориентироваться только на прошлые знания, то есть всего лишь на их экстраполяцию в будущее, которое может не соответствовать этим знаниям, и данный фактор большей частью приводит к крушению надежд на благо, разрушая человеческую жизнь. Поэтому, по возможности, каждый человек должен пытаться переводить надежду в цель, для достижения которой он уже сможет не просто желать в ожидании, а выработать план действий с применением, по крайней мере, известных ему способов, способствующих достижению цели. К сожалению, большинство людей малоактивны и предпочитают ждать манны небесной, ориентируясь только на надежду, и получая чаще всего разочарование, да и то - в лучшем случае.

Собственно говоря, объективная причина недееспособности надежды - это почти полное отсутствие информации, которая может помочь перевести образ желаемого в реальность.

Негативизм надежды так же состоит в ее слабости, поскольку надеющийся на кого-то или на что-то человек не имеет уверенности в осуществлении надежды из-за отсутствия знаний о сути событий, и может только предполагать ход событий, в связи с чем вероятность осуществления искомого, не слишком высока, и она зависит большей частью от опыта надеющегося, то есть надежда в своем настоящем ищет опору в прошлом, предполагая желанное будущее, но при этом совершается чисто объективно масса ошибок и глупостей, которые существенно замедляют процесс развития.

Вместе с тем сравнительно краткая жизнь человека, в которой он мало чего успевает сделать, потому что не улавливает ход времени вследствие медленного развития самосознания и, стало быть, адекватного массового усвоения информации, поступающей в результате его же собственной деятельности, дает ему в начале пути всего лишь надежду на благополучное будущее, а в конце жизненного пути также оставляет человеку не более чем надежду на жизнь после смерти.

Получается, что надежда едва ли не главный феномен в жизни человека, несмотря на свою эфемерность. Это несомненно указывает на мимолетность и малозначимость человеческой жизни, как таковой, перенося центр рассмотрения реалий с человека на его сознание, поскольку остается только надежда на то, что, хотя бы оно не пропадает бесследно.

То есть и тут сохраняется лишь бездоказательная надежда, но всё же именно она способна ободрить или, по крайней мере, утешить человека в его отнюдь не бесконечной жизни.

Но сначала обратимся к идеям некоторых мыслителей по поводу надежды за последние несколько тысячелетий.

 

1. Исторический экскурс

 

В своих «Диалогах» (Филеб) знаменитый философ древней Эллады Платон утверждает, что надежда есть ожидание блага, которое для разумных людей достижимо, а для неразумных (дурных) несбыточно.

Вместе с тем Платон считает, что надежда не зависит от человека, полагая ее привязку к нему довольно сомнительной (Тимей): «…Они (божественные существа) приладили к нему еще один, смертный вид души, вложив в него опасные и зависящие от необходимости состояния: …удовольствие, страдание, дерзость и боязнь, гнев и надежду, которая не в меру легко внемлет обольщениям» [1. Платон. Собрание сочинений в 4 тт. Т. 3. М. Мысль,1994].

Действительно, разумный человек не станет надеяться на невероятное, сказочное, глупое, но, тем не менее, вероятностный, неопределенный характер надежды предполагает в любом случае сомнительность надежды, поскольку пассивное выжидание может привести к чему угодно, если не действовать, а действовать, согласно Платону, тут невозможно, так как не имеется способов достижения желаемого. Очевидно, это и имел в виду Платон, утверждая, что надежда не зависит от человека. Тут же Платон подметил негативное свойство надежды, сказывающегося в ее частой неверности и обмане.

Указав совершенно справедливо на некоторые свойства надежды, Платон, тем не менее, не прояснил, откуда, собственно, надежда взялась, поскольку ссылка на богов указывает именно на это, и не дал четкого определения надежде, так как ожидать благ можно не только надеясь, но и подставляя руки под их поток, что случается не так уж редко.

Не менее знаменитый философ античности Аристотель полагал, что надежда – это сон наяву [2. Книга V, 1].

С этим утверждением трудно спорить, поскольку надежда всего лишь образ, а не реальный объект.

Однако вместе с тем надежда появляется не произвольно, как какой-то сон, а выдвигается человеком как перспектива на сей момент – в виде желаемого, но пока недостижимого, и тем не менее возможного, что само по себе делает ее «указующим перстом» для человека, позволяя ему не останавливаться на достигнутом, а заглядывать в будущее, которое благодаря надежде становится возможным в предпочтительном варианте, что настраивает индивида на оптимистичный лад.

То есть, Аристотель, подобно Платону, отметил лишь одну из негативных характеристик надежды.

Стоики сопоставляли надежду со страхом и ничего особенно приятного ни в том, ни в другом не видели. В частности, Сенека в своих письмах к Луцилию утверждал следующее: «Как одна цепь связывает стража и пленного, так страх и надежда, столь несхожие между собой, приходят заодно: вслед за надеждой появляется страх. Я не удивляюсь этому: ведь оба они присущи душе неуверенной, тревожимой ожиданием будущего. А главная причина надежды и страха – наше неумение приноравливаться к настоящему, и привычка засылать наши помыслы далеко вперед. Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха. Нас же мучит и будущее, и прошедшее…» [3. Письмо V].

Реалисты-стоики предпочли проигнорировать позитивное значение надежды для человека в жизни, склоняясь больше к мужеству, стойкости и терпению, хотя, конечно, человек всё же не зверь, и в трудную минуту надежда может его ободрить, но зато стоики в лице Сенеки совершенно справедливо указали на особенность и важность настоящего, поскольку в быстротекущей реальности прошедшее уже не вернешь, а будущее еще отсутствует, да и оно, вопреки всем расчетам, может обернуться в настоящем отнюдь не желанным, вопреки всем надеждам.

Стоики, предпочитая мужество надежде, имели в виду слабость и неверность надежды, которая, в частности, не способна повлиять на смертельный исход некоторых болезней близких людей, а последняя надежда на посмертную жизнь на самом деле недостоверна, так как с того света никто не возвращался. Поэтому, что же кроме стойкости может удержать от падения в пропасть отчаяния из-за собственной беспомощности.

Таким образом, стоики, так же как Платон и Аристотель, отметили негативный характер надежды, с тем отличием, что они акцентировали свое внимание не на ней, а на мужестве и терпении.

Если стоики в своих определениях надежды оперируют ею в рамках реального мира, обозначая тем самым, что всё для живого человека кончается с его смертью, то христианство в своем понимании о том, что возможности познания кончаются за порогом смерти, наоборот, выводит надежду за пределы действительности в потустороннее, предполагая спасение в нем как последнюю надежду, которая вместе с тем всегда утешит в любых тяготах реальности, определяя надежду в лице Филарета в «Православном катехизисе» как: «успокоение сердца в Боге с уверенностью, что Он непрестанно заботится о нашем спасении и дарует нам обещанное блаженство» [4].

Вместе с тем христианство указывает, что надежда в жизни есть проявление участия в ней Бога, способствующего стремлению человека к идеальному, то есть к справедливости, любви, добру, свободе, становясь уже не сомнительным ожиданием и обманом, а добродетелью.

В частности, русский религиозный философ А. С. Хомяков указывает на веру и надежду как на святые дары: «В символе веры заключается исповедание учения церковного, но, чтобы было ведомо, что и надежда церкви от ее учения нераздельна, исповедуется также и надежда ее: ибо говорится «чаем», а не просто веруем, что будет» [5].

С другой стороны, христианство не отличаясь фатализмом, не считает, что в мире господствует предопределенность, и поэтому оно не могло не признать надежду в качестве обладания «будущим благом», которое тем самым достигается [6].

Кроме того, надежда, как предполагает христианство в его утверждении идеального, способствует очищению, исправлению и покаянию.

В протестантизме надежда на земное благополучие в упорном труде соответствует следующая сентенция Христа: «Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю». (Евангелие от Матфея. Гл. 5 п. 5). А Лютер, в частности, заявил, что раз Бог создал человека для стремления к духовному и для реализации этой цели наградил человека теми или иными способностями и талантами, то единственным реальным способом для проявления этого божеского дара может быть только труд [7].

Надеяться на решение своих проблем с помощью Бога свойственно не только христианству.

Но, если христиане надеются на освобождение от страданий земной жизни после смерти, то иудеи верят, что «Бога надо искать не по ту сторону творения, а в самом творении» [8, с. 343].

Поэтому евреи, в отличие от христиан, надеются в своем ожидании на приход мессии, который «…освободит их от чужеземного владычества, отомстит всем врагам, воцарится над евреями и поработит им все народы земли, причем даст им чисто сказочное благополучие: велит морю выбрасывать жемчуг и все свои сокровища, оденет народ свой в багряницу, украшенную драгоценными камнями, и будет питать его манною еще более сладкою, чем та, которая посылалась им в пустыне» [там же, с. 115].

Ислам как авраамическая религия так же возлагает свои надежды на помощь Бога и награду от него после смерти, но, в дополнение к этому довольно прагматично полагает, что надежда может оказать помощь больному человеку, впавшему в уныние, не как лекарство, а как средство вывода его из ступора в свете возможного исцеления [9].

Следует также отметить, что в развитие христианских идей относительно надежды появились соображения весьма разнородного толка.

В частности, французский религиозный философ Габриель Марсель полагает, что надежда раскрывает глубины души, сопротивляясь воле и познанию, сугубому прагматизму до степени утверждения живой длительности, афористично выражая это соображение в словах: «…надежда для души – то же, что дыхание для тела» и «быть» для души значит «быть в пути» [10, с. 198-211].

Согласно Марселю, надежда настолько сильно сопротивляется воле и познанию, что сосредоточивается только на себе.

Этот тезис Марселя означает непонимание им сущности души и надежды, которая есть лишь одно из свойств души, и она способствует душе стремиться к изменениям: с надежды эти изменения виртуально начинаются, основанием чего является ее неудовлетворенность имеющимся, а затем уже – с постановкой целей - душа человека с помощью воли стремится к познанию сущего, к истине, преодолевая все возможные трудности в бытии. Иначе ее пребывание в бытии не имеет смысла, тем более что именно она строит это бытие, используя, в частности, надежду как часто неверного, но всё же поводыря в своих ожиданиях.

В отличие от Марселя немецкий философ Эрнст Блох в работе «Принцип надежды» выражает идею о том, что надежда связана не с верой в Бога, а с устремленностью к справедливому будущему, опираясь в этом отношении не только на иудаизм, но и смыкаясь с марксизмом [11. Bloch E Das Prinzip Hoffnung. Bd. 1-3. B., 1954-59].

Однако подобные позитивные надежды не оправдались вследствие утопизма наступления мировой гармонии, причем реализация идей Маркса потерпела на практике крах в достижении всего лишь социалистической «гармонии».

Немецкий религиозный философ Юрген Мольтман пытался объединить в надежде социальные и религиозные воззрения, поскольку, как он считал, надежда не только усиливает веру, но и ведет человека к новым свершениям, а непрерывно продолжающийся процесс творения есть триумф христианских идеалов и спасение мира и человека: «Историческое будущее без небес не может быть преддверием надежды и мотивацией какого-либо исторического движения. «Трансценденция без трансцендентности», как ее предлагает Блох, превращает вечность в неопределенную бесконечность, а стремление к завершенности превращает просто в безостановочное движение» [12, с. 180].

И далее: «Эсхатология означает не просто спасение души, личное спасение из злого мира, одно лишь утешение обеспокоенной совести, но также и осуществление правомочной надежды последнего времени, гуманизацию человека, социализацию человечества, достижение гармонии всего творения. Творческое следование Христу в любви эсхатологически стало возможным благодаря перспективе христианской надежды на будущее Божьего царства и человека [13, с. 240-241].

Подобная аргументация Мольтмана сводит надежду к воскресению Христа и общему воскресению верующих в него, то есть на внешние причины, что само по себе нонсенс. Не менее вздорно и его утверждение о приходе Божьего царства и человека. Интересно, что человек будет делать там в сплошной благости и гармонии, к чему стремиться, если всё уже есть и ничего не надо больше.

Таким образом, авраамические религии и их последователи придают чрезмерное значение позитивности надежды.

Если для животных предтеча надежды - ожидание выгодного момента для нападения или защиты, действительно, носит позитивный характер, так как редко их обманывает, то надежда человека, «испорченная» в его самосознании сомнениями, сожалениями, опорой на теории и гипотезы, не выдерживающие никакой критики, дурными привычками, бессмысленным упрямством, лицемерием, стремлением поддаваться фальшивым лозунгам и обещаниям радостного и счастливого завтра, следованием ложным авторитетам и т. п., большей частью не может не обманывать не только отдельного человека, но и целые народы.

Примеров тут масса. Только Гитлер, человеконенавистнические секты, Карл Маркс, масоны и прочие маловразумительные сообщества, претендующие на руководство миром, чего стоят.

Пастыри христиан, евреев и мусульман слишком рассчитывают на «надежду», объединяя ее, в сущности, с верой в грядущее спасение неизвестно где и неизвестно кем, то есть в иллюзию, не проанализировав ее сущность и истоки, но всё же отмечая ее позитивную роль в обычной жизни.

Индуизм полагает, что ничего случайного в мире не происходит.

Это означает, что надежда человека сводится лишь к угадыванию чего-то, заведомо запланированного опять же кем-то неизвестным, что лишает ее собственной основы, которая состоит в свободном творчестве. Все «надежды» последователей индуизма сводятся, по сути, к стремлению продвинуться выше по кастовым ступеням и слиться с Абсолютом. Что касается реинкарнации, то в силу представления индуизмом этого процесса цикличным, ничего нового в нем происходить не может [14].

Иначе говоря, благо для индуиста связывается с верой, а не с надеждой, и если надежда всё же имеет отношение к познанию, то чистая вера сводится к тому или иному заблуждению, поскольку про потустороннее никому ничего не известно. Индуист не боится смерти потому, что не надеется, а твердо верит в свои перерождения. Отсутствие творческого начала в индуизме на практике привело целую страну к застою на много сотен лет, и даже в настоящее быстротекущее время она очень медленно выходит из спячки.

То есть фактическая подмена надежды верой показала на примере целого многочисленного народа реальную роль надежды как творческого инструмента в развитии сознания, культуры и технологий, которого этот народ лишился.

Буддизм так же относится к феномену надежды весьма скептически: «Надежда, по мнению Будды, - просто иной лик желанья. А желанье –тот еще козел». Падмасамбхава о надежде высказывается так: «Освободившись от надежды, страха и всех сомнений, упражняйся, предоставляя преходящим переживаниям естественно возникать и естественно освобождаться. Тогда все переживания будут способствовать продвижению по пути».

По-видимому, буддизм, полагая в страхе угрозу, а в надежде – обман неразумного желания, обращается к вере в перерождения с тем, чтобы избежать плохой кармы, а не к надежде на получение заслуг [15].

Придание надежде только негативного оттенка так же сказалось на отставании в развитии народов, которые следуют этому религиозному направлению.

Французский мыслитель - философ и математик - Рене Декарт в своих воззрениях на надежду, сопоставляя ее со страхом, дает им следующие определения: «Надежда – это стремление души убедить себя в том, что желаемое сбудется. Страх же есть склонность души, убеждающая ее в том, что желание не сбудется» [16].

Ниже проблема надежды и страха будет рассмотрена более подробно, а здесь о них можно кратко сказать следующее.

В это определении надежды и страха Декарт указывает только на отдельные стороны этих феноменов.

На самом деле страх есть предупреждение об угрозе, а надежда – перспектива, позволяющая оценить возможности выхода за пределы угрозы, если таковая имеется, или же перспектива получения лучшего, то есть надежда может быть откликом на предупреждение, о чем свидетельствует страх, а может быть и ожиданием более приятного, чем в настоящий момент.

Таким образом, если соотносить страх с надеждой, то страх является своего рода детонатором в создании для существа ситуации, выгодной, как минимум, для выживания, а надежда позволяет переводить предупреждения, даваемые страхом, в образы, которые при их дальнейшем развитии трансформируются в объекты, способствующие ликвидации угрозы.

Более общее определение надежды состоит в следующем: надежда - это потребность через желание того, что явно более интересно или более необходимо наличного, и этот образ пока недоступного объекта или явления, если удастся трансформировать его в реальных объект, способен, как полагает индивид, изменить его жизнь, однако способов этой трансформации на сей момент не обнаруживается, и приходится выжидать.

Немецкий философ Иммануил Кант не слишком далеко отошел от воззрений христианства на надежду в отношении добродетели. Он полагает, что совершенное осуществление добродетели и соответствующего ей счастья невозможны для человека в жизни – на это человеку можно только надеяться, то есть Кант, по существу, считает иллюзией надежду в соотнесении с высшей добродетелью и счастьем и поэтому основание надежды переносит на бытие Бога и бессмертие души.

Однако, что касается надежды в жизни, то, в отличие от христианства, для которого надежда в жизни есть проявление участия в ней Бога, способствующего стремлению человека к идеальному: к справедливости, любви, добру, свободе, то надежда в жизни человека, согласно Канту, несет негативный оттенок, поскольку отстраняется от выработанных моральных установок, которые Кант возвел в моральный закон: «На что я мог надеяться, если я делаю то, что мне надлежит делать?» [17, с. 662].

Таким образом, Кант по отношению к надежде проявил двойственность, отметив ее позитивный смысл в религиозном контексте, и разрушительный характер - в жизненных реалиях, связанных с моралью, не прояснив истоки надежды и не дав ей определения.

Немецкий мыслитель и литератор Фридрих Ницше, подобно античным философам, так же сугубо негативно относится к надежде: «…Для того он (Зевс) дал человеку надежду: она на деле худшее из зол, ведь продлевает она муку людскую» [18, с.281].

В подобном взгляде на надежду как обман Ницше следует Платону, уточнив его тезис о неверности надежды тем, что полагает ее неумышленным обманом, который только «продлевает она муку людскую», отметив тем самым одно из свойств надежды, но не лав ей определения.

Такое отношение к феномену надежды не могло не привести Ницше к пессимизму, который выразился, в сущности, в том, что человечество, если и придет к чему-то в развитии, то это будет сверхчеловек в виде полу-животного, судя по тем характеристика, которые дал ему Ницше.

Французский философ и литератор Альбер Камю так же пытался прояснить смысл феномена надежды в мире, который, как он считал, абсурден по отношению к человеку, не завися от его воли [19, с. 152-180]. Человек не способен в своей короткой жизни познать смысл мироздания.

Мир не оправдывает возлагавшихся на него надежд, так как дух и мир не способны соединиться [там же, с. 60, 71]: «…жизнь, если она питает надежду, это неисправимо порочная жизнь» [20. С. 147]. Надежда не что иное, как иллюзия, поскольку «абсурд противоположен надежде» [19, с. 54].

В частности, Камю выводит абсурдность мира из неспособности человеческого мышления постигнуть реальность, передав тем самым пальму первенства ощущениям. Разум человека, по мнению Камю, может только описывать реальность: «Только исповедующие иронию философы способны создавать захватывающие произведения» [там же, с. 131, 136, 157]. Это - единственно, на что способен человек в мире, который, как и сам человек, рано или поздно исчезнет вместе со всем, что сотворило человечество. Поэтому надо жить не без пользы для себя, не отказываясь от плодов ощущений, сохраняя стойкость и разум в испытаниях абсурдного мира, не имеющего будущего, а значит, и надежды вследствие отсутствия непрерывного существования – спасение в таком мире невозможно [там же, с. 153].

Отказывая надежде в реальном мире, Камю так же считает иллюзорной надежду на загробное существование человека, которая к тому же превращает саму жизнь человека в иллюзию ожидания жизни после смерти, а это означает, по мнению Камю, что человек должен искать удовлетворение в настоящем. Тогда человек перестанет искать утешения в бесплодных надеждах на убежище на том свете и обретет свободу в действиях [там же, с. 151].

Альбер Камю, по существу, в своих построениях относительно неверности надежды следует стоикам, которые полагали, что в мире, наполненном невежеством, пороками, бедами и катастрофами, следует игнорировать подобную действительность, придавая ей тот смысл, который в настоящий момент требуется, перенося мужественно его воздействие, о чем, например, Сенека говорил так: «Пока мы суетливо бродим без проводника, прислушиваясь к шумихе вздорных криков, манящих нас к разным соблазнам, жизнь проходит даром среди заблуждений, а она коротка даже в том случае, если мы день и ночь будем заботиться о своем духовном развитии… Главнейшая наша задача должна заключаться в том, чтобы мы не следовали, подобно скоту, за вожаками стада, чтобы мы шли не туда, куда идут другие, а туда, куда повелевает долг… Никто не заблуждается во вред себе, но всякий бывает причиною и виновником чужого заблуждения… жизнь – счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужественен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом… Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений, наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью» [21, с. 47-74].

Но, в отличие от стоического отвержения удовольствий, Камю предпочитает взгляды на них Эпикура, который полагал, что свободное времяпровождение зависит прежде всего от ощущений, поскольку в них дается жизнь, а также устраняясь от ложных мнений, которые несет надежда [там же].

Таким образом, Камю, в сущности, следуя стоикам и Эпикуру, отстраняется от внешнего мира. А ведь он как раз и дан для развития личности, а значит и ее сознания в преодолении трудностей, бед и собственных пороков. То есть Камю, возможно, не сознавая сам, проповедует равнодушие и тем самым застой в развитии как индивидуального сознания человека, так и единого сознания, которое и представляет жизнь, делая тело и всё, что с ним связано, не более чем своим необходимым орудием.

Любое развитие немыслимо без проектной деятельности, переход к которой невозможен без надежды на осуществление задуманного, пусть даже и маловероятного. Именно то, что поначалу кажутся невыполнимым, часто дает самый интересный и эффективный результат. Но дело не в результате – надежда – это всегда проблеск во тьме, и он не всегда обманывает даже после смерти, так как незнание потустороннего не означает полного прекращения всего после смерти тела, которая есть лишь уход от него сознания.

Немецкий философ и социолог Эрих Фромм придает надежде сугубо позитивную ценность в рамках текущей реальности – «когда для этого настанет момент» [22], то есть только в настоящем, полагая, то она есть ожидание в этом настоящем.

Он характеризует надежду так: «Надежда парадоксальна. Это не пассивное ожидание и не форсирование событий, которые не могут произойти в реальности. Она подобна затаившемуся тигру, который прыгает лишь тогда, когда для этого настал момент. Это не усталый реформизм и не псевдорадикальный авантюризм. Надеяться – значит в каждый момент быть готовым к тому, что еще не родилось, и при этом не отчаиваться, если этого не произойдет при нашей жизни. Нет смысла возлагать надежду на то, что уже существует, или на то, чего не может быть. Люди, утратившие надежду, успокаиваются, пребывая либо комфорте, либо в отчаянии, те же, у кого надежда сильна, видят и заботливо взращивают все признаки новой жизни, они готовы в любой момент помочь рождению того, что готово появиться на свет» [там же].

То есть Фромм, в отличие от некоторых своих предшественников (см. выше), не отождествляет надежду с иллюзией, полагая, что надежда требует добиваться целей.

На самом деле это далеко не так, поскольку надежды в основном иллюзорны именно потому, что вероятность их достижения невелика из-за отсутствия видимых средств достижения желанного объекта, а недоступность способов достижения желанного не делает их целью, а всего лишь составляет образ желанного, который, конечно, влечет к себе, но потребность в нем лишь виртуальна и часто сменяется другими надеждами, которые кажутся более перспективными.

Поэтому сведение надежды к «рациональной вере», или «видению настоящего, чреватого будущим» которое проникает в суть явлений [там же], есть чистая фантазия Фромма, поскольку даже интуиция составляет лишь контур искомой сути, а не саму суть.

Таким образом, Эрих Фромм, который в своем позитивистском настрое проповедует положительное значение надежды не как иллюзии именно в настоящем, гиперболизирует позитивный аспект надежды, поскольку, как он считает, она есть «видение настоящего, чреватого будущим», причем это «знание» реальности состоит в умении проникать в суть событий (рациональная вера).

Тут просматривается явная односторонность Фромма в его видении феномена надежды.

Практика показывает неверность надежд, как, впрочем, и любых желаний, и их переменчивость, которые большей частью не оправдываются в том же настоящем, можно сказать, ежедневно, что означает, как правило, их недостижимость именно из-за недостаточного знания обстановки, всего лишь появления у человека обычного «хотения» чего-то.

Этим самым опровергается основная идея Фромма, состоящая в таинственном «умении» надежды усматривать суть событий. На самом деле сам глагол «надеяться» означает сугубо вероятностный характер этого «видения сути», так как даже в настоящем события так переплетаются и накладываются друг на друга, что разобраться в них обычному человеку довольно трудно, и он может только предполагать, куда жизнь повернется, поскольку часто не знает, что случится в следующее мгновенье.

Что касается достижения целей, которые Фромм смешивает с надеждами, то отнюдь не надежда лежит в основе постановки целей. Этой основой является неудовлетворенность сознания человека существующим, которая сначала заставляет его желать иного для собственного потребления в течение более-менее продолжительного ожидания, которое большей частью кончается ничем, но иногда - после некоторой паузы для «собирания» мыслей – человек изыскивает средства для удовлетворения собственного желания, которое только в этом случае превращается в цель, и к ней уже можно стремиться найденными способами.

Так что это желание в ожидании при незнании как быть и что делать для его удовлетворения и называется надеждой, посредством которой желание обретает в виде образа соответствующий объект, но он, как «виноград для лисы», пока недостижим.

Вместе с тем объектом надежды, может быть, вопреки утверждению Фромма, не только настоящее, но и прошлое, и будущее, однако, как правило, надежды связаны с будущим потому, что на это их провоцирует неудовлетворенность сознания человека, которому хочется лучшего, чем у него имеется: меньше угроз и опасностей, больше вкусной еды, разнообразных удовольствий, приятных новостей, более комфортного жилья, интересной и хорошо оплачиваемой работы, настоящей любви и искреннего уважения к себе, большей внешней свободы для удовлетворения своих желаний, что требует и больших денег, а также, по возможности, большего простора для творчества.

И от подобной неудовлетворенности сознания человеку никуда не уйти. Она и есть исходная точка всех потребностей любого живого существа, в том числе и человека, и эти потребности в виде образов проявляются в сознании человека как надежды, которые потом уже могут превратиться в цели, если к ним приложатся средства достижения искомых объектов.

Если же, как полагает Фромм, объекты надежды находятся только в текущей реальности, то тем самым, в частности, он автоматически уходит от проблемы смерти, которую в силу незнания последействия этого феномена, не спасает «состояние бытия», но спасает надежда на жизнь после смерти, которая ничем не оправдана, но надежда и не должна оправдывать себя и всё остальное. В конце концов, и иллюзорные надежды не только негативны, но и имеют свойство утешать, раз ничего больше не имеется.

Сторонник релятивистского прагматизма американский философ Ричард Рорти рассматривает феномен надежды с точки зрения соответствия его пользе, полагая, что если человек находится внутри объекта, например, в рамках общественных отношений – в социуме, то он прежде всего имеет дело с текстами, разговором. Познание мира ограничено его положением и нахождением к определенном контексте истории, поэтому он не способен понять истинную природу реальности, а также не может  «заглянуть» и во вне, да всё это ему и не нужно, поскольку, обращаясь к прошлому, он может создавать образы будущего в форме социальных надежд, трансформируя желания в ожидания лучшего, которые не могут быть определенными окончательно из-за фактора случайных изменений, но, тем не менее, ведут к творческому поиску нового, внушающего оптимизм и содействуя стремлению к бесконфликтному существованию.

То есть Рорти полагает, что люди всегда могут договориться благодаря некоей общности социальных надежд: «Ту работу, которую предполагалось делать доказательствами общей природы человека, должны совершать в особенности романы и этнография, которые делают чувствительными к боли тех, кто не говорит на нашем языке. Солидарность должна быть сконструирована из маленьких кусочков, она не ждет того, чтобы ее нашли в форме пра-языка, который мы все сразу признаем, как только его услышим» [23. Part 2, chapter 4].

Подобный «базарный» подход Рорти к феномену надежды граничит с абсурдом, поскольку он сделал надежду главным фактором улучшения состояния общества на ненадежном основании конформизма.

Во-первых, надежда – всего лишь ожидание чего-то более благоприятного, ничего не гарантирующее, причем чаще всего приводящее к очередной глупости или даже катастрофе потому, что не имеет под собой твердой основы, которую Рорти еще более ограничивает только литературой и разговорами, отрицая поиск истины, как фактора, влияющего на наиболее действенный подход к изменению реальности на экспериментальной и доказательной, а не «разговорной» базе. О каком улучшении ситуации в обществе, а тем более о социальной гармонии в этом случае можно говорить?

Во-вторых, прогресс основывается не на «голой» надежде, а на переводе ее в цель, которая потому является оной, что уже просматриваются реальные способы и пути ее достижения, вследствие чего вероятность достижения цели существенно повышается, тогда как только одна надежда ввергает социум в сферу действия случайности, сводя его к стадному существованию.

В-третьих, гармония в социуме недостижима, несмотря на все надежды на нее, в силу двойственной природы человека, «дикое» (природное, или сугубо эгоцентричное) сознание которого никогда смирится с призывами культурного самосознания к равенству и братству, разрушая любые попытки приведения общества к гармонии, что само по себе, то есть в борьбе обеих форм сознания, обеспечивает изменение самого сознания.

Надежда на самом деле есть одно из орудий продвижения к новому, не позволяя человеку успокоиться на достигнутом наряду со страхом, интересом, воображением, свободой на основе неудовлетворенности сознания собой и своим окружением.

 

2. Выявление источника и смысла феномена надежды.

 

До сих пор феномен надежды в значительной степени не исследован, по всей вероятности, потому что кажется очевидным сам по себе, хотя при ближайшем рассмотрении в этом явлении обнаруживаются самые разные и часто противоречивые стороны.

Кроме того, о надежде говорят только в применении ее к человеку, не удосужившись обрести понимание того, что в каждом человеке существуют и взаимодействуют между собой древнейшее природное сознание и существующее только у человека самосознание, базирующееся в основном на культуре поведения, а не на следовании только природным законам.

В человеке проявляются особенности природного сознания, которое есть та единственная форма сознания, которая присуща животным. Поэтому некоторые характерные черты природного сознания становятся основой высшего сознания (самосознания) человека. Иначе говоря, если у животных они проявляются в инстинктивно-рефлекторной форме, то человек может пользоваться ими совершенно сознательно, но, конечно в усовершенствованной форме.

Поэтому имеет смысл сначала посмотреть, есть ли у животных или даже у земноводных особенность сознания, напоминающая надежду человека.

Для этого прежде всего следует отметить тот факт, что любая надежда изначально есть ожидание чего-то или кого-то.

А само по себе ожидание характеризует любое живое существо, которому непременно требуется пауза перед совершением любого действия, поскольку к действию необходимо ментально и физически подготовиться, будь то прыжок или решение задачи.

Таким образом, становится понятным, что ожидание, или пауза перед действием не продукт только опыта, а она заложена в генетической программе любого живого существа, а опыт лишь детализирует ожидание для живого существа.

В частности, хищник выжидает удобный момент для нападения, антилопы сбиваются в стаю, помещая в ее середину свое потомство, ожидая каждый миг нападения, а такая продвинутая и сообразительная тварь, как домашняя собака, выжидает у порога хозяйской подачки в виде кусочка повкуснее. И эта «надежда» собаки иногда оправдывается.

Удивительно, но это собачье поведение сильно напоминает манеры отдельных людей, например, нищих на паперти, так же ждущих подачки непонятно за что.

То есть опыт и генетическая программа, например, животных основываются на использовании случайностей, которые систематизируются путем реализации системы проб и ошибок для повышения эффективности подготовки к последующему действию в соответствующей паузе.

Вообще говоря, случайность, более тяготея к хаосу, не способна быть надежной опорой структурному порядку, нарушая его всё время. Поэтому, давая непрерывные изменения живой среде, она же способствует столь же непрерывному разрушению складывающегося порядка, заставляя живые существа полностью подчиняться себе, особенно не размышляя, основой чего является рефлекторно-инстинктивный механизм действия - один и тот же для всех живых существ, что бы с ними не происходило.

Однако мирозданию требуется как разрушение, так и более-менее успешное созидание, которое может удовлетворить сознание, придав стимул его развитию удалением от бессмысленности существования только на уровне потребления ощущений.

Таким образом, в мироздании наиболее преуспевает в отношении приобретения смыслов в соединении их с ощущениями только то, что может сообразить, как эффективнее разрушить или создать, чему способствуют отнюдь не случайные процедуры и не какой-то порядок, непременным условием которого является стабильность, а только креативность и самодеятельность, всегда приводящие к сравнительно быстрому достижению ожидаемого или неожиданного результата, вред, пользу или даже невеликий смысл которого  может понять только существо с этими свойствами, то есть сознающее себя существо.

Поэтому наиболее эффективно созидать и разрушать, кроме субъекта, обладающего как сознанием на уровне ощущений, так и самосознанием, никто и ничто не способно, что означает невозможность как единому сознанию, так и индивидуальному сознанию обойтись без него в качестве наиболее эффективного орудия собственного развития и потребления жизненных коллизий.

Получается, что, с одной стороны, для человека, который вместе с тем и животное, феномен ожидания в качестве инстинктивной подготовки к действию заложен в его природном сознании, а с другой стороны, осознанное ожидание для человека есть не что иное, как желание получить тот или иной подарок от жизни за труды и жизненные тяготы, и это ожидание подарка в виде того или иного образа, то есть надежды на его обретение в реальности, не может не проявляться в его самосознании, раз оно сначала предоставляет человеку ту или иную возможность, которая в дальнейшем может превратиться в действительность, если человек окажется способным спланировать свои действия целевым образом, то есть рассчитывая на определенный результат за счет применения неких способов его достижения.

Тем самым, в отличие от животного, человек, благодаря имеющемуся у него самосознанию, оказывается способным на целевой порядок действий, несмотря на изначально спонтанный характер желаний и ожиданий, поскольку точных знаний для этих ожиданий не имеется.

Однако, раз изначально в проявлении у человека надежды заложена случайность в форме спонтанного ожидания лучшего или более приятного - без точного знания предстоящего и путей его достижения, то человек способен обрести в своем сознании лишь образ желанного, который обещает что-то полезное или необходимое, но пока это желанное недоступно в силу своей внеплановости и не полной определенности, однако оно возможно в достижении, если в ожидании не сидеть сложа руки, а пытаться конкретизировать пока зыбкий образ желанного для того, чтобы понять, что следует предпринять для перевода ожидания в действие, либо, натолкнувшись на иной случай, обратиться к другой надежде, которая может показаться более перспективной.

Таким образом, инстинктивное ожидание угрозы или подготовка нападения, характерные для природного сознания, в человеке сочетаются с более или менее смиренным желанием обретения некоего конкретного воздаяния с соответствующим удовлетворением за труд и страдания в обозримое время, но, желательно, быстрее.

Поскольку обе эти формы сознания взаимодействуют между собой, как правило, при доминировании одной из них, то предметом надежды может быть как грубое желание тех или иных телесных услад, пока еще недоступных, так и желание творческих успехов, то есть в большей или меньшей степени соответственно грубо физическое или ментально-культурное.

Вот это осознанное ожидание получения от жизни не только тягот, но и чего-то наиболее интересного или полезного, либо необходимого можно квалифицировать в качестве в той или иной мере обоснованной надежды не в загробном мире, а еще при жизни.

Однако, как и всё прочее, та или и иная жизненная возможность способна выродиться в свою противоположность в осознанных поступках человека, которые часто замешаны на ошибочных постулатах и непродуманных действиях.

В этом отношении надежда есть фантом, когда человек надеется, как он считает, на лучшее совершенно безосновательно или на авось.

Например, он начинает воровать, надеясь разбогатеть, но, статистика гласит, что почти все воры, кроме, конечно, представителей властной элиты, попадают рано или поздно в тюрьму.

Тем не менее, даже безосновательная надежда имеет то позитивное свойство, что добавляет оптимизма при совершении в общем-то неразумных поступков, одним из которых, в частности, является борьба за справедливость с вооруженными до зубов властными структурами. Эта борьба будоражит общество, не давая ему застыть и сгнить в стагнации, хотя справедливость, которая на самом деле для каждого своя, достигнута быть не может, а революционеры погибают или становятся ретроградами.

Сама по себе надежда отражает ту особенность самосознания, неудовлетворенность которого не способна сразу преобразоваться в цель, поскольку спланировать свои действия первоначально идеально точно человеку не удается никогда. Дело в том, что объем информации редко является достаточным и на всякое действие может быть сильное и неожиданное противодействие, а разобраться в хитросплетениях событий чаще всего удается лишь применением разрубания «гордиева узла» или, например, типичной для китайцев политикой выжидания, когда всё встанет на свои места, и можно будет оттеснить или уничтожить противников, ослабленных в сражениях между собой.

Поэтому надежда есть необходимое промежуточное звено между неудовлетворенностью самосознания и целью. В этом звене неудовлетворенность обретает смысл и форму потребности в некоторой паузе между действиями путем создания образ потребности, но не имея подходов к ней.

Надежда является личным достоянием самосознания, а не ослабленным видом веры, обретение которой означает перенесение уверенности в себе, в частности, на уверенные действия некоего постороннего всесильного и всезнающего верховного существа, тогда как надежда есть уверенность в том, что еще при жизни собственными силами можно обрести некие желанные плоды, а не только болезни и беды. Вопрос лишь в том, насколько обоснованы эти надежды.

Достаточная определенность этих желанных плодов отличает надежду от фантазий и мечтаний, которые, как правило, далеки от реалий жизни, и наиболее характерным примером этаких фантазий является маниловщина (см. «Мертвые души» Н. В. Гоголя).

А примером вполне определенной надежды могут быть соображения молодого Владимира Ульянова, известного в дальнейшем как Ленин.

Поначалу он просто надеялся сделать всех остальных людей, по крайней мере, довольными жизнью в мире без эксплуатации человека человеком, не ведая конкретных путей достижения подобного результата.

Но со временем он нашел в марксизме, как ему казалось, действенные методы достижения гармонии в обществе путем уничтожения всякого рода эксплуатации трудящихся, а заодно и эксплуататоров. Этим самым он преобразовал свою надежду на всемирную гармонию уже в цель.

Правда, эта цель не была достигнута как из-за негодности средств, так и вследствие ее утопичности, что, в свою очередь, демонстрирует проблематичность любой цели, если ее сближать с желанием, в котором кажущееся разумным, достижимым и даже необходимым, может быть обычным фантомом.

Отсюда видно, что надежда и цель стоят рядом, но в надежде не наблюдается способов достижения желанного и состоит она всего лишь в ожидании его, а цель предполагает использование тех или иных методов, которые позволяют организовать стремление к установленной потребности, что, тем не менее, не гарантирует достижение цели.

То есть надежда может перейти в цель, если найдутся адекватные способы достижения желанного или необходимого. И наоборот, если способы достижения цели оказываются недейственными, то она или теряется, либо превращается в бесплодную надежду, которая, тем не менее, может еще долго морочить голову, потому что желания, даже глупые, неистребимы.

Таким образом, никакие надежды не оправдываются без преобразования их в цели, то есть сами по себе надежды не панацея вызова счастливого будущего - они не создает непосредственно благоприятные обстоятельства, но дают перспективу, иногда, правда, ложную, но в любом случае надежда может утешить, либо ободрить, что часто является спасительным.

Тем не менее, слабость надежды заключается в том, что она не решает поступающие проблемы и не способна сама по себе ответить на текущие вызовы, поскольку надежда – это, как правило, желание получения воздаяния в грядущем за тяготы жизни, а не решение текущих проблем.

Помимо прочего, зыбкость надежды на успех подчеркивается, например, и тем, что даже наличие такой солидной базы как определенные способности или таланты отнюдь не гарантирует успеха в жизни, под которым, как правило, понимают приобретение известности, богатства, славы, власти и т. п., без достаточного образования, адекватного выявления соответствующих способностям сфер деятельности, сильной воли, связей с сильными мира сего и удачного стечения обстоятельств.

Поскольку ожидание-пауза заложена в генной программе каждого живого существа, то и ее осознанная форма – надежда – никуда и никогда при жизни исчезнуть не может, и даже умирая, каждый человек, включая атеиста, если, конечно, он не последний болван или ненормальный, рассчитывает на пока неизвестную ему жизнь в будущем.

В частности, основатель космонавтики К. Э. Циолковский, надеялся, что составляющие его тело атомы, в соответствии с теорией вероятности, могут собраться в ту же комбинацию через некое число лет, хотя и невообразимое, которые пролетят для него незаметно вне времени, и он снова возникнет через мириады лет в каком-то бытии, как ни в чем ни бывало.

Каждая религиозная конфессия заманивает в свое лоно индивидов именно внушением им надежды на будущую жизнь, и этого соблазна многим избежать не удается.

Правда, бывает, ложные надежды приводят в отчаяние, но продолжающаяся жизнь с ее возможностями и не всегда с безрадостными событиями снова вызывает надежду на лучшее, и так о самой смерти.

В противном случае, - если надежды исчезают, то исчезают и перспективы: человек сначала становится равнодушным ко всему, выпадая тем самым из социума как  его инициативная единица, а затем его жизнь завершается либо тихой смертью, либо психическим расстройством, превращая его в живого мертвеца, поскольку его самосознание уже потеряло стимул для развития, а остающееся у него животное (природное) сознание не способно в одночасье превратить человека снова в благополучное животное, да и сам он остатками самосознания не желает этого превращения.

Надежда отличается от многих феноменов сознания человека своей неоднозначностью.

С одной стороны, для каждого человека надежда - это смиренное и довольно зыбкое желание в форме вынужденного ожидания всего лишь возможного из туманного будущего, но предпочтительно при жизни, более или менее конкретного заслуженного воздаяния за труды и страдания, утешающее или ободряющее человека независимо от того, сбываются его ожидания или нет.

С другой стороны, надежда в одной своей крайности есть попытка найти реальный выход из ситуации в настоящем, кажущейся безвыходной, для того чтобы не впасть в апатию или отчаяние.

В противоположность этой крайности, надежда может быть не более чем иллюзией, основанной на события прошлого, но, тем не менее, польза ее состоит в том, что она уводит человека от отчаяния при ситуации, с которой он не может справиться, и человек «обманываться рад».

Надежда остается самым последним свойством сознания умирающего, который попрощавшись со своей жизнью, всё же надеется на ее продолжение в неизвестном ему виде и после смерти тела.

Надежда подобна интересу, определение содержания которого в его достижении означает переход к иному интересному, то есть, как и для интересного, одна надежда сменяется другой, кажущейся более перспективной, но, в отличие от интересного, без достижения предыдущей.

Можно сказать, что надежда - это луч света из прошлого через скользящее, неверное и противоречивое настоящее к будущему, освещающий пока недоступное желаемое.

Надежда, являясь по существу желанием, а не относясь в полной мере к знанию, не может быть точно просчитана, вследствие чего она не способна быть надежной опорой и гарантией получения желанного, но она, тем не менее, остается единственной, когда всё остальное превращается в ничто, и именно поэтому она так и названа в русской транскрипции.

Не вполне разумная надежда, так как она большей частью есть «подобранный» случай, а не точный расчет, всё же позволяет нам барахтаться в море событий вместо того, чтобы утонуть в нем.

Надежда - это обуженная свобода, - но всё же свобода, - связанная с неудовлетворенностью сознания собой, содействующая поиску лучшего, но не обладающая знанием методов изменения реальности для достижения желаемого, созданного в воображении. Теряя надежду, человек теряет свободу, то есть самостоятельность сознания, превращаясь в живого мертвеца – зомби, с которым можно делать всё, что угодно.

Обобщая, можно сказать, что надежда заключается в попытке осознанного конструирования и удержания в собственном сознании образа предмета или события, приход которого из будущего в настоящее наиболее желателен, на базе неудовлетворенности реалиями настоящего, для того чтобы уйти от наличной обыденности или чего-то неприятного к пока еще отсутствующему интересному или прекрасному, либо просто необходимому.

Однако, желанный и уже как-то определившийся образ не способен сам по себе преобразоваться в достижимую цель, поскольку индивид пока не видит способов превращения его в реальный объект для себя, или же в сложившихся условиях это превращение просто невозможно, - например, самолет теряет управление и приходится уповать только в какую-то жизнь за гробом.

Поэтому надежда - это, по сути, вынужденное состояние неослабевающего ожидания – своего рода засада - уже определенного в виде более-менее отчетливого образа желаемого интересного или прекрасного, либо хотя бы необходимого, в котором проявляется потребность сознания без знания путей его достижения.

В отдельных случаях, например, ради выживания, это состояние исходит в основном от природного сознания, а в обычном быту надежда, приходящая от самосознания, наполненного не только позитивом, но и предубеждениями, невежеством и всяким вздором, может размениваться на безосновательные ожидания министерского поста или богатой невесты, которые исходят от подобной глупости самосознания.

Тем не менее, надежда, хотя и лишенная знания и воли, что не позволяет человеку активизировать свои действия, кладет начало уходу от опостылевшего и неверного настоящего к лучшему будущему, и тем самым через нее реализуется прогресс личности в развитии ее сознания, не позволяя ей утонуть в равнодушии или отчаянии.

Таким образом, надежда – это не цель, не вызов, не прогноз, не вера, не мечта, не создание благоприятных условий для себя, не какое-то продуманное действие, а потребность через желание того, что явно более интересно или более необходимо наличного, и этот образ пока недоступного объекта или явления, если удастся трансформировать его в достигаемую цель, способен, как полагает индивид, изменить его жизнь, однако способов этой трансформации на сей момент не обнаруживается и приходится выжидать.

Следовательно, если способы добраться до желанного или необходимого удается изыскать, то надежда становится целью, к которой уже можно стремиться известными, окольными, экспериментальными или неизведанными путями, например, с помощью интуиции. Последнее выражается в творческой активности.

Резюмируя, отметим, что надежда для самосознания каждого человека занимает отдельную нишу, способствуя проявлению потребности в том интересном, которое пока недостижимо, но возможно, пролагая тем самым мост между будущим и настоящим.

Поэтому роль надежды сводится не к организации стремления к интересному, а к созданию перспективы, точнее, образа этого интересного или необходимого, а также к ободрению или утешению человека в создавшейся вынужденной паузе между действиями, который осознает, что интересное и прекрасное существует и может быть достигнуто, не давая человеку впасть в апатию или отчаяние даже перед смертью, поскольку обещает интересное и за гробом, расширяя его свободу за пределы жизни. Именно это свойство позволяет, в частности, христианству признать надежду одной из добродетелей, наряду с верой, милосердием и любовью.

С ростом самосознания и, тем самым, увеличения самодостаточности цивилизации все более слабеет действие природных факторов, из чего следует, что они действительно проявляются в качестве необходимых внешних, но никак не фундаментальных для человеческого сознания.

Следовательно, интенсивное развитие сообществ живых существ, - до этого бывшее едва заметным, и основной вклад в которое вносили мутации (случайные изменения в геноме), - начинается только с появлением в них самосознания с его отходом в значительной степени от случайности.

Но самосознание не способно стать самодовлеющим для человека, так как все условия для существования в виде живого обеспечивает природное сознание.

Поэтому самосознание вынуждено взаимодействовать с природным сознанием в человеке и это взаимодействие выражается, как правило, в их непрестанном противодействии друг другу, поскольку они большей частью имеют противоположные устремления, - последнее отвечает за выживание организма в окружающей среде, а первое - за общественно-культурное развитие индивида.

Так что в каждом человеке, постоянно конкурируют в сфере желаний: ожидание наилучшей еды, комфорта, приятной самки (самца), доминирования в собственном окружении, приходящее от природного сознания, и надежда на жизнь без особых забот и бедствий в успешном продвижении по ступеням жизни, познания, любви и счастья как свойство самосознания.

Обе эти ипостаси сознания чаще всего противоборствуют, но в критические моменты, например, в борьбе за выживание, они объединяются, и человек забывает про всё остальное, стараясь в течение той или иной паузы отыскать выход из ситуации, грозящей смертью, а в безобидной ситуации он может задуматься о карьере, выгодной женитьбе, славе, творческой удаче, домике в Каннах и т. п.

(Окончание следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка