Онтологические прогулки

 

1

 

Язык – одно из самых загадочных явлений в истории человечества. Если о социальном обществе мы еще можем судить, поскольку знаем, как оно изменялось от стада к семье, то об этапах формирования языка нам не известно ничего. К моменту, когда человек стал осознавать самого себя, язык у него уже был, но воспоминаний о периоде его возникновения в его памяти не осталось и следа.

Самое удивительное свойство языка – его цельность. Язык не является произвольным собранием отдельных звуков, а представляет собой сложную логическую систему, обладающую высочайшим уровнем организации, в которой каждый отдельный элемент проявляет себя лишь как часть целого. Это обстоятельство побудило немецкого лингвиста Вильгельма Гумбольдта  высказать предположение, что язык возник спонтанно, скачком, вместе со всем своим богатым словарем и логической структурой. Между тем представить, что наш животный предок, живший 1,5 миллиона лет назад и едва научившийся добывать огонь, владел языком на уровне современного человека, достаточно трудно. Значит ли это, что язык имеет божественное происхождение и строить какие-либо версии просто бессмысленно? Или же он все-таки возникал постепенно? Но тогда чем можно объяснить его поразительную цельность? Ответа на эти вопросы до сих пор не существует.

Но даже если остановиться на предположении о постепенном возникновении языка, четкого представления о том, на какой основе оно могло происходить, тоже не существует. Здесь просто царит разноголосица мнений. Одни считают, что язык возник из подражания звукам природы (так думали, например, стоики, Г.В. Лейбниц), другие – из эмоциональных выкриков. Французский энциклопедист Шарль де Бросс думал, что первые слова – это междометия, наподобие тех, которые издает ребенок, а Жан-Жак Руссо считал, что первопричиной языка являются человеческие страсти, и поэтому речь начиналась с поэзии. Причем отдавать предпочтение какой-либо одной точке зрения нет никаких оснований, поскольку не существует ни единого факта, который бы подтвердил или опровергнул то или иное мнение.

Но самый главный вопрос, на который нет ответа – почему из всех живых существ, обитающих на нашей планете, только люди способны применять язык как средство общения? Коммуникация животных однонаправленная, сигналы выражают их общее эмоциональное состояние и не предназначены для других особей. Почему же язык человека приспособлен в первую очередь для общения?

Некоторые теоретики языка считают, что дело в особенностях человеческого мозга. По их мнению, по мере его эволюции, интеллектуальные способности людей непрерывно росли и, в конце концов, позволили им общаться друг с другом. Однако факты свидетельствуют об ином. Оказывается, некоторые высшие животные в случае обучения их навыкам говорения не только способны усвоить человеческую речь, но и осознанно ею пользоваться. Зафиксирован эксперимент, в ходе которого Беатриса и Алленд Гарднеры обучили шимпанзе Уошо тремстам комбинациям из нескольких слов, после чего Уошо начала составлять несложные фразы самостоятельно. Правда, язык, которому пришлось обучить шимпанзе, был языком для глухонемых, так как речевой аппарат обезьян плохо приспособлен к произнесению звуков человеческой речи, но пользовалась она им вполне осмысленно.

То есть у высших животных есть все необходимые предпосылки для овладения членораздельной речью. Однако этого не происходит, язык возник только у человека, и ни у одного другого живого существа его нет. Значит, кроме развитого мозга, должно быть еще что-то, ставшее причиной его возникновения. Английский философ Томас Гоббс считал, что это общественный договор. Дескать, об обозначении предметов словами люди просто договорились. Ту же точку зрения разделял и Ж.-Ж. Руссо, полагавший, что язык не мог возникнуть без общего согласия людей. Немецкий ученый второй половины XIX века Людвиг Нуаре выдвинул гипотезу, согласно которой язык появился в ходе коллективной работы из ритмичных трудовых выкриков. А Фридрих Энгельс, не мудрствуя лукаво, решил, что коль скоро труд создал человека, то одновременно он мог создать и язык. Как видим, та же разноголосица мнений, что и в случае поиска основы для его возникновения.

Интересно, что, начиная с XIX века, не появилось ни одной принципиально новой теории возникновения языка. А во Франции, начиная с 1866 года, Парижское лингвистическое общество вообще запретило вести полемику о происхождении речи, дабы «домыслы, не подкрепленные убедительными доказательствами, не создавали почву для неразрешимых споров и разногласий». Видимо, проблема происхождения языка была молчаливо зачислена в категорию безнадежных, наподобие философского камня или вечного двигателя.

Я думаю, неудача в решении этой проблемы обусловлена слишком общим характером предположений, выдвигаемых в защиту той или иной концепции. Ведь если бы можно было сконструировать механизм, который наглядно показал бы, как видоизменялось бессловесное и бессознательное существо,  чтобы обрести членораздельный язык, стало бы ясно, в каких из гипотез рациональное зерно есть, а какие произвольны. Поэтому, предлагая свою версию возникновения языка, мы пойдем по пути поиска такого механизма, который мог бы побудить нашего предка видоизменяться без участия сознания.

 

2

 

Поскольку, как давно замечено, всякое развитие идет от состояния всеобщности и отсутствия различий к состоянию дифференцированности и выраженности, логично предположить, что первоначально человек был обычным биологическим существом, не имеющим ни образного восприятия, ни памяти. Поэтому, чтобы понять, с чего начался процесс образования языка, в первую очередь нам надо выяснить, каким представлялся первобытному человеку окружающий мир.

Конечно, ответить на этот вопрос не просто. Такие сведения не получишь ни из литературы, ни из археологических материалов. Тем не менее, есть один источник, способный пролить свет на данную проблему. Это мифология, которая является фактически единственным свидетелем всех произошедших с человеком метаморфоз. Правда, для этого придется отказаться от традиционного отношения к мифам, как к выдумкам невежественных дикарей, и научиться видеть в них психологический феномен, за кото­рым скрываются вполне ре­альные явления. При этом искать придется не там, где светло, а там, где зарыто: прямых указаний на то, каким было восприятие доисторического человека, мы, разумеется, не найдем. Зато мы можем найти тот образ мира, который представлялся нашему предку до того, как механизм его восприятия претерпел изменения.

В этой связи обращают на себя внимание тексты, в которых изла­гается со­стоя­ние мира до начала творения. Так, в «Ригведе» сказано: «Тогда не было ни сущего, ни несу­щего; не было ни воздушного про­странства, ни неба над ним... Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было различия между днем и ночью. Без дуновения само собой дышало Единое, и ничего, кроме него, не было» [Х.129]. А вот древневавилон­ская поэма «Энума элиш»: «Когда вверху не на­звано небо, а суша внизу была безымянна, тростнико­вых загонов тогда еще не было, тростнико­вых зарослей видно не было. Ко­гда из богов никого еще не было, ничто не названо, судьбой не отме­чено...» [Табл. I, 5-6а]. Примерно то же можно об­нару­жить и в скандинавской «Старшей Эдде»: «В начале времен, когда жил Имир, не было в мире ни песка, ни моря, земли еще не было и небо­свода, бездна зияла, трава не росла» [«Прорицание вельвы», 3]. Ана­логичные кар­тины  присущи  греческой, египетской, ацтекской и многим другим мифологиям.

Трудно предположить, чтобы столь полное единодушие в пред­став­ле­ниях разных племен о таком темном предмете могло быть след­ствием случайности. Тем более если учесть их разброс как в про­странстве, так и во времени. Еще менее вероятно, что наш предок сам наблюдал мир до сотворе­ния или получил его описание непосредст­венно от Господа Бога. Поэтому, если оставаться на почве реальности, ос­тается допустить, что здесь описан не об­раз мира как таковой, а состоя­ние сознания человека, которое он при­нял за образ мира. Как сказано в «Книге Бытия», до начала тво­рения «земля была безвидна и пуста». То есть для человека она не обрела еще своего образа («вида»).

Таким образом, мы вполне можем предположить, что первоначально восприятие человека пред­ставляло собой бесформенное ощущение, не приводящее к представ­лению ни о пространстве, ни о времени, ни о веществе. Видимо, оно ограничивалось ощуще­ниями органов чувств, когда внешняя среда воспринимается просто как не­что твердое или мягкое, темное или светлое и т.д. Такое восприятие подобно реак­ции внут­ренних орга­нов на поступление в организм пита­тельных веществ и является одним целостным чувст­вом, в котором то­нут и потому не могут быть рас­по­знаваемы отдельные предметы и формы. Не­сколько перефразировав В. Хлебникова, можно срав­нить его с тем, как восприни­мает Земля брошенные в нее пахарем зерна.

Думаю, что в период, ко­гда человек пребывал в природной среде в качестве функционирующего органа, ощущения, которые возникали у него от соприкосновения с природной сре­дой, воспринимались им в единстве с ощущениями соб­ственного орга­низма, как воспринимается организмом работа его внут­ренних органов. Но, когда ощущение оказалось вызвано ситуацией, но­сящей нестандартный ха­рактер, выделяться из при­родного фона и запоминаться стало не только само ощущение, но и тот орган, которым оно оказалось воспри­нято. А поскольку память фикси­рует отдельно ощущение и отдельно вос­принимающий его орган, возникло впе­чатле­ние, будто ощущение существует отдельно от органа и является по отношению к нему внешним.

Видимо, так происходит не только подсознательное выделение ощущения из общего фона, но и отделение ощущения от ощущающего органа. Постепенно ме­жду ощущением и ощущающим органом возникает дистанция, их начи­нает разделять пространство. Отделенные от организма про­странством ощущения воспринимаются им как чужие, не принадлежа­щие ему сущно­сти. И вот уже мир, еще недавно нераздельный, вос­принимаемый как единое це­лое, начи­нает дробиться на множество вещей и качеств. Может, именно это имел в виду Якоб Беме, когда писал, что силы, пребываю­щие в Боге в нераздельности, попав в вещ­ный мир, дробятся, образуя качества. Так в результате отхода человека от центра природного равнове­сия про­исходит выделение им части своих восприятий в восприятия внешнего мира. Происходит разделение на мир внеш­ний и мир внут­ренний. И чем больше оказывается разница между при­родной средой и средой обитания человека, тем большее число воспри­ятий отно­ситься им к внешним, тем обширнее становится для него пространство ок­ружающего мира.

Косвенным подтверждением сказанного могут служить запечатленные в мифах картины сотворения мира, точно так же, как запечатленное в тех же мифах состояние, предшествующее творению, мы сочли возможным считать свидетельством восприятия простого организма. Здесь последовательность появле­ния объектов в ходе сотворения напоминает процесс зрительной адапта­ции, когда че­ловек после яркого дневного света попадает в темную комнату: вна­чале он не видит ничего, потом появляется нечто наибо­лее массивное и непод­вижное, то, что имеет самые общие контуры, почти лишенные форм, на­пример «небо и земля» [Быт.1.1.]. Потом «свет» отделяется от «тьмы» [Быт.1.4.], от «воды» отделяется «твердь», а потом наиболее общие формы дифференцируются в более конкрет­ные: «произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее, и дерево пло­довитое, приносящее по роду своему плод, в кото­ром семя его на земле» [Быт.1.12.].

Как отмечено в энциклопедии «Мифы народов мира», в са­мых разных тради­циях все подобного рода тек­сты отличаются исклю­чительным однообра­зием. Порядок творения соответст­вует одной и той же иде­альной схеме: хаос – небо и земля – растения – животные – человек. Все это убеждает в том, что в данных текстах речь идет вовсе не о со­творении мира, а о процессе развертывания воспринимающего созна­ния, который про­ходил поэтапно и завершился выделением во внешний мир ряда сущностей, воспринимаемых ранее целостно как внутренний мир ор­ганизма[1].

 

3

 

Так или примерно так, по мере вступления во внеприродный контакт со  все большим числом явлений, изменялось восприятие человеком окружающей реальности. Посмотрим теперь, как по мере изменения восприятия изменялся его язык.

Будем исходить из того факта, что человеческая речь – есть реакция на некие внешние раздражители. Такую реакцию мы наблюдаем и у простых организмов. У собаки это лай, у хамелеона – изменение окраски, у осьминога – вы­деление темного облака и т.д. Эта реакция представляет собой обратную связь, при помощи ко­торой орга­низм корректирует свое положение относи­тельно центра при­родного равно­весия, и всегда направлена к центру при­родного равновесия. Причем, у простого организма реакция возникает сразу на весь комплекс ощущений и потому является единой и нераздельной. Ре­акция человека была, по-видимому, двига­тельно-звуковой. А по­скольку в этот период чело­век ничем не отли­чался от других простых организмов, действия его были рефлекторны, а со­провождающий их звук – таким же нераздельным, то есть нечленораздель­ным, как и его ощущения.

Но так происходит ровно до тех пор, пока организм направляет свои усилия в сторону центра природного равновесия. Если же он начинает действовать вопреки рефлексу, то есть его деятельность направлена в сторону центра ком­форта, соз­дается уникальная, внеприродная ситуация, которая воспри­нимается организмом, а затем закрепля­ется в его памяти в виде конкретного образа. Но тогда и реакция в связи с появ­лением конкретного образа тоже должна измениться. Поскольку организ­мом воспринима­ется уже не комплекс недифферен­цированных ощущений, а конкретный об­раз, реакция его на кон­кретный образ тоже не может быть не дифферен­цированной. Отныне она становится конкретной реакцией на конкретный об­раз.

Конкретной двигательной реакцией на конкретный образ явля­ется кон­кретное действие, направленное на создание искусственной среды оби­тания. Что же касается конкретной звуковой реакции, то ею может быть только столь же конкретный звук, который должен стать своеобразной ха­рактери­стикой образа. Все говорит в пользу того, что таким конкретным звуком, характеризующим образ, может быть только звуковое подражание образу, его звуковая имитация. Во-пер­вых, если реак­ция складывается из имитирующих звуков, она не может быть единой и нераздельной. Она становится реакцией разде­ленной на от­дельные звуки, или, иначе говоря, членораздельной. А во-вторых – вряд ли можно найти иной вариант, который по­зволил бы отразить в звуке существо об­раза лучше, чем звукоподражание. Имитирующий звук как бы живописует образ, в нем образ полу­чает свое наиболее полное изо­бражение[2]. Причем та­кая реак­ция, будучи еще бессознательной, способна на физиологическом уровне находить каждому конкретному образу практиче­ски идеальные фоне­тические со­ответствия.

Поскольку одновременно с членораздельной реакцией возникает па­мять, звуковая реакция запоминается так же, как и вызвавший ее об­раз. От­ныне она становится знаком каждого нового образа, а найденные для кон­кретных образов фонетические соответствия – именами этих образов. Воз­никший из таких имен язык оказывается языком, состоящим из конкретных имен, или имен собственных[3].

 

4

 

Первая проблема, с которой сталкивается первобыт­ное сознание на этом этапе, заключается в том, что количество имити­рую­щих звуков в языке всегда конечно, в то время как количество зри­тель­ных обра­зов, требующих конкретной реакции, постоянно возрастает по мере того, как человек вступает во внеприродный контакт со все большим количе­ством явлений. Поэтому рано или поздно должен был наступить мо­мент, когда для получе­ния новых звуковых соответствий одних ими­ти­рующих звуков окажется не­достаточно.

Вот здесь-то первобытному сознанию, по-видимому, не ос­тается ничего иного, как решать про­блему наделения именем каждого но­вого образа путем построения це­почки из звуков между теми образами, кото­рые уже извес­тны, и тем, ко­торый только что проявился. Вероятно, именно в этом состоял алго­ритм, позволив­ший чело­веку решить проблему наделения именами собст­венными всего много­образия открывающихся перед ним явлений. Первыми смысловыми цепочками такого рода были, судя по всему, та­кие же звукоподражательные имена, только составленные из комбинации имитирующих звуков. Не случайно в именах некоторых арийских богов ясно слышатся отзвуки олицетворяемых ими стихий. Так, в имени бога ветра Ваю слышится завывание, в имени бога водных просторов Варуны – журчание, а в имени бога огня Агни – видятся языки пламени. Несомненно, эти боги – одни из первых свидетелей произошедших с человеком перемен.

В дальнейшем, когда связи между явлениями становятся более раз­ветв­ленными, возникает необходимость комбинировать уже не только звуки, но и сами комбинации звуков. Иначе говоря, появляется потребность комбиниро­вать слова. Так образуются смысловые це­почки, связывающие одни явления с другими при помощи ряда слов[4]. То есть способом, посредством которого получают имена ранее не известные образы, становится фраза, которая рождается из совокупности имен собст­венных. 

 

5

 

Существует четкий порядок, по которому последовательно возникающие в первобытном сознании образы получают опре­деления че­рез связь с уже известными. Чаще всего этот порядок интерпретируется, как процесс сотворения мира путем порождения одних сущностей другими. Так, в поэме Гесиода «Теогония»  Ночь, рожденная Хаосом, становится матерью Мора, Смерти, Сновидений, а также Судьбы (в виде трех сестер), Мести (Немезиды) и Раздора (Эриды). По­следняя дает начало тяжкому труду в сопутствии голода и скорби, а также становится матерью убийствам и бит­вам. Титан Океан (Глубокий по­ток), взяв в жены свою сестру, титаниду Те­фию, порождает с ней все реки и три тысячи Океа­нид – бесчисленные водные источники. Гиперион – огнен­ный, сияющий ти­тан, видимо, ото­ждествляемый с ярким сиянием дня, по­рождает Гелиоса (Солнце), Се­лену (Луну) и Эос (Зарю).

Другой пример – древний Египет. Там, посреди первобытных вод Нуна (Хаоса), вознеслось на холме верховное божество Атум, чье имя может быть истолковано как «Все». Совокупившись сам с собой, Атум произвел чету – Шу (Воздух) и Тефнут (Влагу). От первой четы родилась вторая – Геб (Земля) и Нут (Небо). А потом к Атуму, его детям и внукам были присоединены еще две четы правнуков, порожденных Землею и Небом. Это Осирис, Исида, Сет и Неф­тис.

Аналогичная система характерна и для древнеиндийской тради­ции. Так, в «Субала упанишаде» сказано: «… От этого родилась тьма, от тьмы – первоначало существ, от первона­чала существ – пространство, от пространства – ветер, от ветра – огонь, от огня – воды, от вод – земля. Так возникло яйцо. Просуществовав год, оно разделилось на­двое. Из нижней половины возникла земля, из верх­ней – небо; в середине – божественный пуруша, тыся­чеглазый, тысячерукий пу­руша» [I.1]. «Из его дыханья, идущего вниз, роди­лись нишады, якши, ракшасы и гандхарвы; из костей – горы, из волос – трава и деревья, из лба – Рудра – во­площение гнева» [II.1]. Причем подчеркивается, что все веды, а также науки о произно­ше­нии,  грамматике, этимоло­гии, метрике, «возникли с выдохом этого ве­ликого существа», то есть как начало речи.

В скандинавском эпосе сотворение мира объясняется иначе, а именно – рас­членением великана Имира. Из его тела боги сделали землю, из черепа – небо, из костей – горы, из волос – де­ревья, из зубов – камни, из мозга – облака. Но сам порядок, по которому происходит наименование новых сущностей, ничем не отличается от порядка, по которому происходит порож­дение в мифах Греции и Египта.

Иными словами, порядок, по которому образы получают опре­деления че­рез связь с уже известными, заключается в том, что каждый новый образ, возникающий в первобытном сознании, целиком содержался до этого в образе предшествующем, а каждый последующий содержится в нем самом. То есть вся система образов, а также их имен, которая образовалась в результате становления языка, представляет собой единую логическую систему[5].

Таким образом, как пишет в «Диалектике мифа» А.Ф. Лосев, ми­фология – это не выдумка, не фантастический вымысел, не отраже­ние идеального бы­тия, не схема и не аллегория, не примитивно-научное по­строение, не метафи­зическое построение, не поэтическое произведе­ние, не религиозное создание и не историческое событие. Правда, Лосев считал, что мифология – это чудо, но я думаю, что и не чудо тоже. Мифология – это язык, а миф – имя собственное. Само же имя пред­ставляет собой фразу (или сис­тему фраз), составленную из та­ких же имен, которые выстроены в опреде­ленный смысловой порядок с це­лью выявле­ния сущности предмета или явления. Поздней формой подобных мифов-имен являются, по-видимому, гимны «Риг­веды», созданные древними арийцами примерно в XV веке до н. э. Это поэтические характеристики природных явлений, олицетво­ряемых арийскими бо­гамии.

 

6

 

Как мы убедились, мифология – явление целиком рациональное. В ней нет выдумки, во­об­ражения и фантазии. Она ничего не измышляет, не предполагает и не изобре­тает. Она только объективно отражает то виденье, которое было присуще нашему предку на этапе становления языка. Но, с другой стороны, у мифологии есть ряд черт, которые придают ее об­разам фантастический облик. Из этих посылок следует, что фантастический облик древней мифологии имеет какую-то вполне рациональную причину, которая, скорее всего, заключается в особенностях мифологического сознания нашего предка.

Чтобы понять, что представляло собой мифологическое сознание, не­обходимо вернуться к механизму возникновения образа и проследить, как он влияет на характер представлений нашего предка. Для удобства процесс воз­никновения образа я разделил бы на три основные стадии. К первой я бы отнес со­стоя­ние, когда явление еще полностью находится во внутреннем мире человека и во внешний мир еще не проявилось. Вторая – это стадия перехода от полной не­прояв­ленности к полной проявленности. И, наконец, третья стадия – завершающая, когда явление уже полностью стало объ­ектом внешнего мира.

В первой стадии явление образа не имеет. Оно не воспринимается соз­нанием, а значит, и не осмысливается. Человек ощущает это явление как свой собственный организм, но не воспринимает как объект внешнего мира. Ощущение организмом такого явления равносильно ощущению самого ор­ганизма.

Полной противоположностью этой стадии возникновения образа явля­ется ста­дия третья. Здесь явление воспринимается уже как объект внешнего мира. С миром внутренним оно теперь не связано. Если в первой стадии явление ос­тавалось для человека как бы незамечаемым, то здесь оно при­влекает перво­степенное внимание именно как нечто только что проявив­шееся.

Но самая важная для нас – вторая стадия, поскольку именно в ней за­ложен механизм придания образам специфически мифологических черт. С одной стороны, это состояние, когда явление еще целиком остается во «внут­рен­нем» мире, оно слито с организмом, и ощущение орга­низмом явле­ния воспринимается как ощущение самого организма. Но человек уже на­правил на него свое внимание, он отличает его от об­щего фона, а значит, видит как объект, хотя и принадлежащий еще его  внутреннему миру. Поэтому на этой стадии человек воспринимает каждый объект как са­мого себя.

Таким образом, весь период, в течение которого шел процесс выде­ления человеком своих внутренних ощущений в восприятия внешнего мира, многие тысячелетия его внут­ренний мир был за­полнен растениями, рыбами, рептилиями, живот­ными и птицами. Именно во внутреннем мире первобытного существа грохотали громы, сверкали мол­нии, бушевали ураганы и светило солнце.

Но внутренний мир – это еще и мир аффектов и чувств, и в нем в течение многих тысячелетий эти аф­фекты и чувства пребывали в не­разрывном единстве с явлениями природы. Я думаю, что именно отождествление нашими предками самих себя с явлениями природы и привело к возникновению такого широко распространенного среди диких народов явления, как тотемизм – то есть вера в происхождение рода от животного предка либо от природного явления. Человек как бы одушевлял природу своими чувствами. Можно ска­зать, что по мере развертывания воспринимающего сознания он сам побы­вал сна­чала деревом, кустом, рекой или камнем, а затем и рыбой, змеем, птицей или коровой[6].

Если учесть, что одновременно с объектом возникает память, а реак­цией на возникновение объекта является членораздельный звук, то стано­вится ясно: явление закреп­ляет в памяти свой образ и получает имя, когда находится еще во внутреннем мире, на стадии перехода. Таким образом, человек каж­дый раз как бы дает имя самому себе. Вначале он называет себя Хао­сом, Землей, дере­вом, зверем и только потом – человеком. Отсюда – глубинное тождество, кото­рое в условиях мифологического сознания существует между челове­ком и явлением, человеком и име­нем явления, именем явления и самим яв­лением[7].

То есть явления раскрываются и получают пред­метную форму в результате рефлексии сознания над той частью мира, ко­торая находится пока во внутреннем мире человека. Но при этом происходит их постоянное движение из первой стадии во вторую и из второй – в третью. Так, по­лучившее во второй стадии образ и имя явление пере­ходит в третью и зани­мает место среди явлений «внешнего» мира, в то время как из первой стадии во вторую для обретения образа и имени движется новое явле­ние, бывшее до той поры скрытым.

Но, переходя из второй стадии в третью, явления эти благодаря памяти про­должают сохранять свойства, полученные ими во второй стадии: то есть остаются живыми, хотя по отношению к организму стали внеш­ними. По­этому для человека эпохи становления языка мир был наполнен одушевлен­ными сущностями, которые имели облик явлений и носили имена богов[8].

 

7

 

Еще одной чертой мифологического сознания является воспри­ятие явлений в облике чудовищ. Среди мифологических персонажей нередко встречаются гигантские человеко-змеи, тысячеглазые, тысяче­рукие вели­каны, люди-кентавры с туловищем коня, сфинксы и прочие миксантропи­че­ские существа. Я думаю, образы эти являются прямым следствием не­диффе­ренцированности первобытного восприятия. По­скольку первые вос­приятия пробуждающегося сознания представляли собой нечто имеющее самые об­щие контуры, почти лишенные форм, ве­роятнее всего, они содержали в себе не одно конкретное явле­ние, а сразу несколько разных явлений, слитых в единый образ: первобытное сознание еще не в со­стоянии было отличать их друг от друга.

В «Теогонии» Гесиода первые порождения Хаоса вообще не имеют конкретных черт. Ни Эрос, ни Тартар, ни сам Хаос не поддаются отождест­в­лению. Одна только Гея (Земля) названа «широкогрудой». Это уже по­том, спустя тысячелетия, Эрос обретет традиционный облик лука­вого бога любви, а Тартар превратится в темницу для поверженных врагов. Вна­чале это была просто совокуп­ность явлений, смешанных с не­кими смутными побуждениями, которые первыми оказались «выделены» перво­бытным сознанием. Характерно, что из Хаоса одновременно появляются и Земля, и Эрос (любовь), то есть объект и чувство: они еще не различаются соз­нанием. Что же касается самого Хаоса, то о нем можно судить только по этимо­ло­гии. Слово chaos берет начало от корня сha, chaino, «зевание», «зе­ваю» [А.А.Тахо-Годи, стр.26]. По-видимому, это и есть то состояние созна­ния, которое предшество­вало появлению первых образов. В мифологии оно считается первопотен­цией, которая составляет изначальную цело­стность и включает в себя все явления.

В то же время принадлежащий следующему поколению порож­дений Тифон уже несет в себе некоторые конкретные черты. В отличие от первых сущностей, которые нам известны только по име­нам, он уже имеет сотню ог­ненноглазых змеиных голов, а из его недр раздаются «невыразимые го­лоса» – то рев быка, то львиный рык, то со­бачий лай или змеиный свист, а то вдруг внятный голос, доступный для понима­ния. Конечно, это еще не явление. Скорее это чувство, которое можно было бы обозначить, например, как «Страх-Перед-Без­звездной-Но­чью». Тем не менее, он имеет имя собственное, что свидетельствует о вос­при­ятии его именно как само­стоя­тельного явления.

Но постепенно первобытная всеобщность начинает распадаться на ряд более кон­кретных яв­лений. И вот уже в греческой мифологии появляются собакоголовые Эринии, крылатые, с девичь­ими головами, чудовищные птицы Гарпии, че­ловек с головой быка – Мино­тавр, змееногие гиганты, змееволосая Ме­дуза и многие другие суще­ства. Они хотя и не утратили еще своего со­вмещенного характера, но уже имеют вполне индивидуальные черты, по которым их можно узнавать. Причем если, например, титаны все еще продолжают совмещать несколько явлений в од­ном образе (как, например, Гиперион совмещает черты Солнца, Луны и Зари), то цик­лопы уже вполне конкретны: Бронт – это гром, Стероп – мол­ния, Арг – ослепительный блеск молний. И не случайно вполне антропоморфно именно последнее поколение богов, когда процесс дифференциации сознания подошел к своему концу и когда человек начал осознавать в качестве явления самого себя.

 

8

 

И еще одно свойство мифологии – всеохваты­ваю­щая система связей. Согласно Гесиоду, первыми сущно­стями, появившимися из Хаоса, были Гея (Земля), Эрос (Любовь) и Тартар. Затем тот же Хаос порождает Тьму (Ночь) и Эреб (Мрак). Эти последние при по­средстве Эроса вступают друг с другом в брак, в ре­зультате чего рожда­ются Эфир и День. Далее Земля порождает Уран (Звездное небо) и, «отдав­шись объятиям Тартара страстным» [823], Тифона. А затем, вступая в союз с Ураном, дает жизнь двенадцати тита­нам, ставшим сущностями уже второго поколения. В свою очередь эти титаны (шесть сыновей и шесть дочерей) тоже вступают друг с другом в браки. В результате появля­ется третье поколение сущностей. Это не только Ге­лиос (Солнце), Селена (Луна), Эос (Заря) и три тысячи Океанид (вод­ные источ­ники), но и те шесть порождений, которые займут впоследст­вии ведущее место на греческом Олимпе, – Деметра, Аид, Гестия, По­сейдон, Зевс и Гера.

Таким образом, рождение одних сущностей другими оказывается ус­та­новлением между ними при­чинно-следственных связей. Причем, после того как собственные имена получают сущности второго уровня, имя сущности пер­вого уровня становится объединяющим их центром. Поэтому связи, которые устанавли­ваются первобытным сознанием между сущностями нескольких поколений, строятся в соответствии с правилами дедукции, когда из некоего об­щего центра осуществляется переход ко все новым частным объектам или явлениям.

Но мифология – это не только объекты и явления. Это в первую оче­редь язык. И язык этот оказывается организованным сложнейшей системой связей, в которой каждый смысловой центр, представляющий имя собст­вен­ное, является структурным узлом для построения смысло­вого центра сле­дующего порядка. Более того, каждое слово этого языка, будучи именем того или иного персонажа, становится тождественно тому смы­словому и эмоциональному про­странству, которое раскрывается в соответст­вующих ему мифах. По­этому слово это выходит за рамки локального значения и реали­зуется всей совокупностью связей, опреде­ляющих его как имя собст­венное. Вот почему у Вильгельма Гумбольдта возникло впечатление, что язык, со всем своим словарем и логической структурой, мог появиться только целиком и сразу.

 

9

 

До сих пор у нас шла речь о мифологии, которую можно условно назвать «мифологией порождений». Классический образец такой мифологии – «Теогония» Гесиода. Но есть и другая мифология. Она широко известна по литературной тра­диции. Это и шумеро-вавилон­ский «Гильгамеш», и индийские «Махаб­харата» и «Рамаяна», и по­эмы Го­мера, и скандинавская «Старшая Эдда». Две эти мифологи­ческие системы отличаются друг от друга самым кардинальным образом. Первая вообще не знает человеческих форм. Ее персонажи имеют об­лик стихий. Их характеризуют не деяния, а имена и родствен­ные связи. Поэтому поэма так и называется «Теогония» – рождение бо­гов. Это язык, который состоит из имен собственных и яв­ляется спосо­бом определения понятий. Поэтому в поэме значительное место занимают голые перечисления имен, как выразилась А.А.Тахо-Годи – «своеобразные каталоги ми­фологических фигур» [«Мифы Древней Греции].

Вторую систему я бы назвал концептуальной. Здесь в центре событий на­хо­дится человек. Боги осуществляют свои функции именно по отноше­нию к человеку. Например, у греков Гера покровительствует браку, Афродита – любви, Аполлон – искусству, Деметра – культурному земледелию, Посейдон – мореплаванию,  Гефест – ре­меслу и т.д. При этом все они активно вмешиваются в жизнь людей, принимают участ­ие в войнах и даже вступают с ними в брачные связи.

Эти две мифологические системы, на мой взгляд, знаменуют собой два этапа в разви­тии сознания. Первая целиком относится к эпохе становления языка. Ее историче­ская задача – наделение именами зрительных образов, которые появ­ляются перед человеком по мере его вступления во внеприродный контакт со все боль­шим количеством явлений. Вторая, по-видимому, возникла в связи с исчерпанностью первой за­дачи, когда образы получили свои имена и продуциро­вать новые подсознание пре­кратило. Но, чтобы стало по­нятно, почему в ха­рактере мифоло­гии произошли изменения, мы должны выяс­нить, какие превращения совершались при этом у чело­века в сознании.

И здесь важно вспомнить тот факт, что, двигаясь по пути развития языка, человек все в большей степени от­клоняется от центра природного равновесия в сторону центра ком­форта. Именно в связи с откло­нением от центра природного равновесия возникают вос­приятия комфорта, которым соответствует конкретная звуковая реак­ция. При этом восприятия комфорта ста­новятся вос­приятиями «внешнего» мира, а соответст­вующий им звук – знаком этих вос­приятий.

Но, помимо восприятий «внешнего» мира, существует еще и мир «внут­ренний», или мир организма. Причем, в отличие от мира «внеш­него», там продолжают господствовать беспредметные, не имею­щие форм ощу­щения, которые мы называем чувствами. Это не что иное, как мир на­шего подсознания, и если центром ощущений «внеш­него» мира теперь явля­ется центр комфорта, то центром подсознательных ощущений продолжает оста­ваться покинутый человеком центр природного равновесия, противоположный центру ком­форта.

Когда центр физиологического равновесия пе­ремещается из центра природного равновесия в центр комфорта, часть ра­нее целостной звуковой реакции тоже перемещается в центр комфорта для отра­жения новой, возникшей здесь ситуации. Именно здесь, в центре ком­форта, эта часть звуковой реакции превращается в членораздельные звуки. Другая же ее часть продолжает оставаться в центре природного равновесия. Эта оставшаяся в центре природного рав­но­весия часть реакции является своего рода компенса­цией, возникшей в ответ на отклонение организма от центра природ­ного равновесия. Она нужна орга­низму для сохранения целостности его психики, травмированной отделением от нее части восприятий. По­этому как членораздельный язык, являясь реакцией организма на его перемещение в центр комфорта, существует для отра­жения восприятий цен­тра комфорта, так задача компенсации – отражать вос­приятия центра при­родного рав­новесия.

Но восприятия центра природного равновесия – это восприятия внут­реннего мира, восприятия подсознания, которые возникают на месте невостребованного рефлекса. Они беспредметны, то есть не имеют образа и членораздельными звуками отражены быть не могут. По­этому, чтобы отразить восприятия подсознания, организм должен был вы­работать такой язык, который мог бы отражать нечто не имеющее образа. И поскольку вместе с подавленным рефлексом подавленной оказывается и эмоциональная, аффективная часть реакции, то и компенсироваться она должна языком эмоций. Я думаю, язык этот должен включать в себя эмоциональное движение, эмоциональ­ный звук и эмо­циональное изображение вызвавшего эту реакцию образа. Эмо­циональным движением становится язык жеста, эмоциональным зву­ком – воз­глас, а эмоциональ­ным изображением – рисунок образа.

В дальнейшем эти эмоциональные действия, по-видимому, претерпевают изменения. Чем больше развивается членораздельный язык, чем в большей степени он берет функцию передачи информации на себя, тем больше функция эта, ранее органично входившая в целост­ную и нераздель­ную первобытную реакцию, покидает область эмоцио­нальных пережива­ний. Эмоциональные переживания, посте­пенно утрачивая функ­цию пере­дачи информации, тоже развиваются, но в сторону чистой эмоцио­нальности. Язык жеста становится танцем (его смысловая часть выделяется в театральное дей­ство), язык звука становится музыкой, а язык рисунка превращается в живопись, из которой вырастают и пись­менность, и архитектура. Вот почему уже в верхнем палеолите появ­ляются изображения животных, в памятниках этого периода находят изготовленные из трубчатой кости, имеющие боковые от­верстия флейты, а на одном из рисунков мадленской эпохи изображены перво­бытные танцы, имити­рующие с помощью ма­сок сцены охоты, рыбо­ловства, собирательства и брачных отношений.

Таким образом, существует три фактора, компенсирующих чле­но­раздельную часть языка. Но есть, по-види­мому, еще и четвертый фактор, который, на мой взгляд, и является главной причи­ной измене­ний, произошедших с древней мифологией. Дело в том, что в результате отделения от целостной реакции ее части нарушается не только равновесие с оставшейся ее частью – на­рушается сама целостность этой реакции. Поэтому, чтобы получить пол­ную компенсационную реакцию, мало отражения тех воспри­ятий, кото­рые оказались не выраженными в слове. Необходимо также отражение це­лост­ного, включающего в себя и внутреннюю, и внешнюю сферу, пережи­вания организмом своего отторжения от центра природ­ного равновесия.

И здесь важно обратить внимание на тот факт, что внутренний мир организма – это область, от­куда исходят «команды» на подсознательные, то есть рефлекторные дейст­вия. Ко­гда человек был простым организмом, его рефлекторные действия обеспечи­вали ему оптимальный режим функционирования в природной среде, то есть были,  в из­вестной степени, безошибочны. Но, когда он стал создавать для себя искусст­венную среду обитания, законы пребывания в природной среде перестали быть для него значимыми. Его связь с природой ут­рачивается, и рефлек­торные действия становятся ему не нужны. Теперь область подсознания начинает контролиро­ваться его сознанием, ее «команды» прекращают вы­полняться без обдумыва­ния, а действия, пе­рестав быть рефлекторными, ут­рачивают свою безоши­бочность.

Вот здесь-то, в дополнение к эмоциональным жесту, звуку и ри­сунку, видимо, и возникает необходимость в некоем факторе, который мог бы компенсировать саму воз­можность со­вер­шения ошибки. Таким фактором могла стать практика накоп­ления информации о правилах поведения в условиях утраты рефлекса с по­следую­щей сакрализацией их в каноне. Причем для полу­чения такой инфор­мации мог быть использован источник, в котором отражался бы опыт жизни именно в условиях изоляции от природы. В то время у чело­века был один такой источник. Это запечатленная в языке мифов реальность.

Таким образом, с одной стороны, к моменту завершения программы по созданию мира форм и наделе­ния этих форм име­нами собственными появляется необхо­димость в мировоз­зрении как факторе, компенсирующем утрату спо­собности к безошибочным дейст­виям. Отныне рефлексия сознания, ра­нее направленная на окружаю­щий мир для его отражения в слове, пере­ключается на новый объект, како­вым явля­ется запечатленный в слове образ мира. Начинается про­цесс осмысле­ния мифов. Эти осмысленные сознанием мифы становится первой кон­цепцией мироздания, один из вариантов разви­тия которой я и предла­гаю рассмотреть ниже на примере греческой мифоло­гии.

 

10

 

Но прежде чем приступить к собственно греческой мифологии, необходимо понять, как вообще произошел переход от мифологии порождений к мифологии эпоса.

 

Главное отличие между ними состоит в том, что в мифологии порождений нет богов, а есть природные явления названные именами собственными. В то же время мифология эпоса – это именно сказания о богах. То есть, налицо два разных способа мышления. В первом случае – конкретное, когда все природные явления именуются именами собственными и поэтому существуют в единичном виде. Во втором – абстрактное, когда появляется категория «боги», объединяющая целый класс персонажей на основании общего признака. Задача заключается в том, чтобы определить, откуда вообще появилось само понятие «боги» в условиях конкретного мышления, исключающего, на мой взгляд, веру в нечто невидимое и не воспринимаемое.

Я думаю, здесь надо принять во внимание тот факт, что для человека эпохи становления языка просто не могло не возникнуть проблемы с запоминанием огромного количества имен собственных. Поэтому мозг, всегда действующий в направлении экономии энергии, по-видимому, решил эту проблему путем введения обобщений, позволивших объединять единичные, но обладающие общим признаком явления, под одним названием. Например, не перечислять три тысячи океанид по именам, а назвать их «морскими волнами».

А дальше все имена собственные заменяются понятиями. Но заменяясь понятиями, имена собственные становятся лишними: они больше не указывают на какой-либо объект. Поэтому возникает парадоксальная ситуация: с одной стороны, имена собственные продолжают существовать привязанные к своим стихиям, а с другой – они в этих стихиях ни на что не указывают. Но человек знает, что такого не может быть: если есть имя собственное, оно обязательно должно на что-то указывать, как имена собственные конкретных людей всегда указывают на этих людей. И если человек не видит то, на что указывает имя собственное, объяснение может быть только одно: значит, оно указывает на то, что для человека невидимо, что им не воспринимается. Из этого следует, что существует невидимый и не воспринимаемый мир, в котором живут невидимые существа. Они-то и управляют стихиями. И поскольку действуют они исходя из побуждений подобных человеческим, значит, и внешне они ничем от людей не отличаются.

Теперь, вокруг каждого из имен собственных, человек начинают группировать те виды своей деятельности, которые являются зависимыми от данной стихии. Проследим, как это происходит на примере Гермеса. Вначале «Гермес» – это имя собственное вертикально стоящей каменной глыбы. Но с тех пор, как глыбы эти начали использоваться в качестве дорож­ных вех и получили на­звание «герм», Гермес становится богом и обретает власть над дорогой. Отныне для всех, кто, так или иначе, имеет отношение к дороге, Гермес становится центром, вокруг которого формируется опекаемое им пространство. Как бог дороги, он покровительствует купцам, пастухам и странникам. Как покровитель нуждающихся в удаче купцов, становится богом счастья, и с его именем связывают счастливые находки, гермайоны. А поскольку купцы связаны с рынками, на  которых процветает обман и воровство, – одновременно становится покровителем обманщиков и воров.

Кроме того, как странник, Гермес оказывается также вестником богов. Поэтому он ходит в крылатых сандалиях и носит страннический посох или жезл, называемый кадуцеем. Поскольку посох этот принадлежит богу, он не простой и обладает волшебными свойствами: с его помощью Гермес повергает людей в сон, приобретая тем самым новую функцию бога сна и сновидений. Как вестник богов, он выполняет также посольские, дипломатические функции. А так как выполнение этих функций немыслимо без хорошо поставленной речи – становится богом красноречия и мышления, попутно покровительствуя школам и палестрам: без образования красноречия не бывает.

Аналогичная система связей устанавливается около каждого из богов греческого пантеона. Гефест – покровительствует ремеслу, Арес – войне, Афродита – любви и т.д. В свою очередь центры эти тоже сво­дятся к центрам более высокого порядка: небо и небесные явления закрепляется за Зевсом, море – за Посейдо­ном, под­земное царство – за Аидом. Замыкается пантеон на фигуру верховного божества Зевса, который является повелителем и смертных, и богов.

Теперь, если родителями Гермеса являются дочь титана Атланта Майя и сын титана Крона сам бог богов Зевс, то это означает не просто ро­до­словие. Ведь титаны – это сыновья Урана и Геи, которые в полной мере сохранили черты древнего Хаоса. Это первозданные природные сти­хии, пребывающие не только снаружи, но и внутри человека. Это его первобытные страсти, ко­торые все еще бурно заявляют о себе. Поэтому во имя существования в мире та­ких явлений, как тор­говля, образование и дипломатия, отец Гермеса Зевс ведет с титанами борьбу, которую можно понимать как борьбу со своими, уходящими глу­боко в Хаос корнями, борьбу с буйством природных стихий во имя пере­уст­ройства древнего мира и победы Космоса над Хаосом.

Так язык формирует сознание. Сам ход его развития неизбежно приводит к выводу о существовании богов. Когда язык наполняется понятиями, а сознание становится абстрактным, миф, ранее составляющий с языком единое целое, отделяется от языка и превращается в символ. Возникает вера в существование невидимого и не воспринимаемого. Имена собственные связываются отношениями подобными человеческим, и миф становится сказанием о богах.

 

11

 

Как видим, если в мифологии порождений движение соз­нания идет в направлении от Хаоса к Космосу, то есть от целого к мно­жеству, то в новой мифологии процесс идет в об­ратном направле­нии – от множества явлений к их обобщениям, к це­лому, к верхней точке в ие­рархии. Иначе говоря, если процесс присвое­ния явлениям имен собст­венных был процессом дедуктивным, то про­цесс их осмысления, путем установления между ними связей, чисто ин­дуктивен.

Как известно, функцией управления миром человек наделил богов последнего поколения. Это были природные явления, проявившиеся во внешний мир последними. Произошло это потому, что на данном уровне развития сознание человека, уже достаточно дифференцированное, не могло воспринимать совмещенные образы в виде отдельных сущностей. Поэтому происходит их распад. Кентавры рас­па­даются на лоша­дей и людей, гиганты – на людей и змей. По той же причине сходят со сцены гидры, медузы, минотавры и прочие миксантропические существа. Но, исчезнув у человека из поля зрения, эти существа остались у него в памяти, в то время как последняя группа богов никуда не исчезла, так как олицетворяла собой явления сами по себе, то есть не совмещенные с другими явлениями. Из этого обстоятельства следовал вывод, что древние чудовища исчезли из мироздания потому, что их вытеснили оттуда боги последнего поколения. Отныне боги поселяются в золотых дворцах на сияю­щем в лучах солнца Олимпе, а древние ти­таны и другие свидетельства первобытного сознания – под зем­лей, в Тар­таре, где находится покры­тое черным туманом жилище Ночи.

Характерно, что фигурой, возглавляющей пантеон, становится не порож­дающее начало, как в древней мифологии, а произвольно избранный ее глава. Причем критерий, которым руководствовались наши предки в выборе персонажа на роль главного божества пантеона, имел сугубо поли­ти­ческий характер. Известно, например, что Зевс первоначально являлся выра­зителем интересов микенской аристократии и не имел того общегре­ческого значения, которое обрел со временем. Да и на других территориях все подоб­ные божества были второстепенными божками. Они покрови­тельствовали тем или иным племенам, поскольку от них эти племена начинали свою родословную.

Чтобы в этом убедиться, рассмотрим фигуру Мардука – центрального божества вави­лонского панте­она. Первые письменные сведения о нем восходят к сере­дине III тысячелетия до н.э. Как бог-покровитель Вавилона он упомина­ется уже во время III династии Ура. Но центральным божест­вом стано­вится только в связи с возвышением Вавилонии во время I Вавилон­ской династии. То есть в связи с изменением по­литического положе­ния того племени, которому покровительствовал. Причем наиболее после­довательно его возвышение проводится в аккад­ской поэме «Энума элиш», конечная цель создания которой – обосно­вать право Мардука на господство над всеми древними бо­гами и над вселенной, для чего Мар­дук получает шумер­скую генеало­гию и становится героем-победителем древних космических сил.

Таким образом, в отличие от древней мифологии, которая явля­лась фактически физиологической реакцией организма на изменение условий его существования, новая мифология развива­ется в сис­тему, преследующую даже не только мировоззренческие, но и  вполне полити­ческие цели. Это уже не мифология в чистом виде, а типичная идеология, исполь­зующая мифологиче­ские связи для формулировки сугубо политической доктрины. Теперь про­исхож­дение тех или иных богов уже не является просто результатом разви­тия соз­нания, а обретают новый смысл, кото­рый должен оправдать победу нового над старым, искусственного над естественным, патриархата над матриарха­том.

Так мифология становится религией, а верховный бог пантеона про­яв­ляет тенденцию превратиться в единого и монопольного бога всего на­рода. В дальнейшем эволюция идет в сторону совмещения порождающего начала с главой пантеона. Как мы убедились, причинная связь, которую устано­вило первобытное сознание между явлениями природы, как правило, не совпадает с причин­ной связью, установленной человеком при форми­ровании мировоззрения. Поэтому в ре­зультате развития мифологии по­являются два начала, тоже не совпадающие друг с другом, – начало по­рождающее и другое, которое можно назвать началом управляющим. Порождающее начало представляет собой единое имя собственное, управляющее – имя главного бога.

Но для того, чтобы верховный бог пантеона превратился в еди­ного бога народа, нужно, чтобы эти два начала совпадали. По­скольку в древ­ней мифологии связи между явлениями устанавливались по принципу сил­ло­гизма, явления пребывали друг с другом в отноше­ниях причины и след­ствия. Поэтому, по логике вещей, возглавить пан­теон должно божество, которое стоит у истоков мира и фак­тически является его причиной. То есть начало порождающее как мать всего сущего. В противном случае концепция может оказаться слиш­ком противоречивой и произвольной, чтобы стать достаточно автори­тетной.

Кроме того, нельзя не вспомнить, что если рассматривать мифо­ло­гию как язык, система связей которого восходит к единому началу, то имя этого начала как бы содержит весь язык в себе. То есть язык является, в сущности, пространством самораскрытия имени единого начала. Но язык – это отраже­ние реально­сти. Поэтому можно сказать, что имя единого начала свернуто содержит весь мир в себе, а все сущее является самораскрытием его имени. Как в Евангелие от Иоанна: «Вна­чале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог». Вот почему дальнейшее развитие умозрения направлено на то, чтобы совместить два начала, найти модель, в которой эта двойственность была бы преодолена. Попытка найти такую модель была предпринята в идее Святой Троицы. И она удалась бы, если бы порождающее начало в ней стало началом женским, управляющее – мужским, а материальный мир – их творением, понимаемым как ре­зультат любовного слияния.

 

12

 

Если рассмотреть теперь процесс становления созна­ния с точки зрения его влияния на энергетику универсума, то надо отметить распад ранее единого ощущения на три со­ставляющие: на восприятия, нашедшие свое выраже­ние в членораздель­ном языке, восприятия, не нашедшие своего выра­жения в членораздель­ном языке, и мировоззрение, стремящееся объе­динить первые два в одно целое.

В процессе развития сознания число восприятий, нашедших вы­ражение в членораздельном языке, постоянно возрастает. Происходит дробление единого ощущения на множество восприятий. Причем это оз­начает осознание человеком той совокупности бессоз­нательных ощу­щений, которые составляют, фактически, единое и нераздель­ное ощуще­ние са­мого уни­версума. Одновременно ощущения, остав­шиеся невыражен­ными в членораз­дельном языке, находят форму для своего вы­ражения в эмоциональных языках жеста, звука и рисунка и образуют сферу ком­пенсации. Эта сфера возни­кает как способ от­ражения неосознанного и становится источником возникно­вения искус­ства.

Членораздельный язык и сфера компенсации, представляя собой две части одного восприятия, взаимно компенсируют друг друга, оставляя некомпенсированной саму целостность. Поэтому в качестве фактора, ком­пенсирующего утрату целостности, появляется первое мировоз­зрение. Оно формируется как векторная сумма двух противоположных друг другу на­чал: членораздельного языка, направленного к центру комфорта в сторону дробления целого, и компенсации, стремя­щейся вернуть человека в состоя­ние целостности и единства.

Поскольку все усилия, осуществляемые разумом, имеют направление к центру комфорта, а центр комфорта совпадает с полю­сом гра­витации, ко­то­рый является полюсом исчезновения вещества и смерти, то получается, что все усилия, осуществляемые человеческим разумом, направлены в сто­рону опас­ности, боли и смерти. Напротив, содержанием сферы компен­сации яв­ляются беспредметные чув­ства. Поэтому усилия, осуществ­ляемые этими чув­ствами, направлены в сторону, противоположную разуму, – к центру природного равновесия.

Если учесть, что в центре природного равнове­сия остались стадная общность, стадное бессмертие и целост­ное виде­ние, обеспечивающее организму безошибоч­ные действия, то стано­вится ясно, что испытываемые человеком чувства обу­словлены ностальгией по стадной общности, по бессмертию и по целостному ви­дению. Попав под рефлексию сознания, эти чувства тоже получили свои имена. Ностальгия по стадной общности стала называться любовью, ностальгия по бессмер­тию – страхом, а ностальгия по целостному первобытному виде­нию – религиозным чувством, которое представляет собой ощущение глобальной взаимосвязи всех явлений жизни и побуждает нас обобщать массу разроз­ненных фактов в сис­тему, возводя ее к единому началу.

Таким образом, подводя итоги, мы можем сказать, что вся история разви­тия языка представляет собой борьбу двух противоположных начал: «растал­кивающей силы» познающего свои восприятия мозга  и «ностальгии» по состоянию пер­вобытного единства. И если действие первой реализу­ется в членораздельном языке, творящем мир в слове, то действие «нос­тальгии» – в сфере компенсации, которая оказывается в этом случае силой центростремительной.