Комментарий | 0

Текст как жанр передвижения в пространстве (часть вторая)

 

(ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗДЕСЬ)

 

О книге «Дома и бездомья. Пространство как повод быть человеком»,
которую можно назвать
как травелогом, так и философским антитравелогом
в силу субъективного авторского взгляда на мотив путешествия, –
с Ольгой Балла беседует Наталья Рубанова.
Вольный диалог литераторов на вольные темы, где живые поездки
соседствуют с трипами книжными и воображаемыми –
для всех, кто любит дорогу и уют неспешного чтения. Поехали!
 
 
 
           
                                         Наталья Рубанова                                           Ольга Балла

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

[о временах-пространствах, и не только]

 

Фото: Ольга Балла. Двор.

 

Наталья Рубанова: «Дом, вообще-то, это (на что бы оно ни проецировалось) чувство собственной уместности» – пишете вы в главке «Читать, писать и ездить». «Дом – это место, где до следующего переезда стоят твои вещи» – заметил мой персонаж из повести «Эгосфера», ну а я за ним записала. Итак, что для вас дома и бездомья как физика места – и «Дома и бездомья» как физика новой книги?
 
Ольга Балла: Дом, как и было сказано, – пространство, которому соответствует – не важно, насколько иллюзорно – чувство твоей собственной уместности, пространство, ориентированное на тебя, с которым у тебя есть система ритуалов, значимых только для тебя и только здесь. В каком-то смысле, конечно, это место, где стоят твои вещи, но пока они там стоят, они его всё-таки некоторым образом преображают: у тебя с этим пространством длится заговор – почему бы и не против мира в целом? Таким домом может быть и полка в поезде, пока ты там едешь и собираешь себя вокруг неё… вот, значит, ещё: Дом – пишу с большой буквы, чтобы подчеркнуть, что это онтологема, онтологическая категория, – это пространство, вокруг которого ты собираешь и удерживаешь себя. Причём не обязательно пространство. Им может быть что угодно: и чемодан/рюкзак, и даже человек. Бездомье – пространство (или что бы то ни было), которому до тебя нет никакого дела. Это, да, вполне себе физика, потому что переживается не одной только головой, но всей психосоматикой. В этом смысле Дома и Бездомья – внутренняя форма человека, она и проецируется, например, на пространство. В первую очередь она, а потом уже всё остальное.
 
Наталья Рубанова: В чём бездонность их – и безопасность, и опасность, и тривиальность?
 
Ольга Балла: Бездонность их, пожалуй, в том, что они – особенно Дома – накапливают в себе всё и никогда не перестанут этого делать. Безопасность – Дома, наверное, в том, что он тебя, по идее, защищает… по крайней мере, тебе так кажется. Бездомья – в том, что оно обыкновенно к тебе не пристаёт, не грузит тебя требованиями, ему же нет до тебя дела, в его отношении ты свободен. Тривиальность, наверно, наступает тогда, когда ты перестаёшь на них реагировать и Дом от Бездомья отличать, когда они как эмоциональные явления для тебя стираются. Но не про нас будь сказано.
 
Наталья Рубанова: Подзаголовок «Пространство как повод быть человеком», возможно, обязывает…
 
Ольга Балла: А к чему же он обязывает?
 
Наталья Рубанова: Есть пространства самые любимые, просто любимые, возлюбленные, возлюблённые, ненавистные, нейтральные, тебя-разрушающие (продолжение на усмотрение читающего) и никакие. Последние наиболее ничтожны и одновременно чудовищны для живого ещё тела – носителя, так скажем, пресловутой души: местечки для смерти, никак не для жизни.
 
 

Фото: Наталья Рубанова. Где-то в "Подстольной", или Подмосковье без глянца. Осень 2025

 
 
Ольга Балла: «Никакие», по моему разумению, скорее освобождают, – раз они никакие, то ими можно внутренне вообще не заниматься.
 
Наталья Рубанова: «Никакие» пространства лишены воздуха и света. Там решёточка над небом такая… не замечали? А над «тебя-разрушающими» – железный щит. И меч – тоже железный. Смеяться после словечка «смайл».
 
 
 

Фото: Наталья Рубанова. "Стоп": одно из антипространств за  МКАДом.  Осень 2025.

 
Ольга Балла: Ну если решётка над (скорее уж под) небом, – пространство уже совсем не «никакое». Оно попросту враждебно. А никакое – нейтрально и, как таковое, может быть любым или спокойно оставаться «никаким». Оно в силу своей никаковости от человека ничего и не требует.
 
Наталья Рубанова: Видали мы такие пространства! Именно оттуда живые и бежали от зомби: туда, где воздух и свет. Или хотя б аналоги. Банальный пример: Есенину в Константинове пресловутом что-то вот не жилось. Воздуха не хватало, хотя, казалось бы – дыши, не хочу... но как дышать, если нечем? Стишки о природе не в счёт – это всё лирика, природа – подножный корм для любого средней руки поэта. Была однажды в этом-их-распиаренном-нынче-Константинове, давно, без особого интереса, – легко понять, почему Сергей-свет-Александрович в своё время оттуда бодрёхонько свалил. Из дыры-то подрязанской. Четырнадцати годков хватило с лихвой. «Рязань косопузая», где «грибы с глазами» (ужас-ужас), кстати, тоже далеко не премиальное местечко для литератора его темперамента и дара – потому и удрал в Москву. А куда ещё? Ну, в Петербург мог бы… это потом. Но мы отвлеклись: итак, что для вас дома и бездомья и почему нельзя было не облечь в книгу размышления «об этом»?
 
Ольга Балла: Да можно было не облекать, никто ж не неволил, но очень уж хотелось собрать под одной обложкой – и тем самым хоть ненадолго удержать от исчезновения – как можно более всё, что думалось и чувствовалось на эту тему начиная с пятнадцати лет. А что такое Дома и Бездомья, мы уже сформулировали: Дом – то, вокруг чего ты себя собираешь. В Бездомье ты этого не делаешь. Разные типы существования, взаимодополняющие символические структуры.
 
Наталья Рубанова: Москва и Петербург. Две первоосновы: моей тоже, а почти все прочие города и антипространства не в счёт, ибо нелепо любить клочок земли лишь потому, что когда-то там вылупился. Субъект легко может не совпадать с местом-«домом», совсем не совпадать, это нормально – тогда только менять локейшн! Не у всех хватает силёнок на подобное предприятие, но обычно переезд того стоит. Даже прожив где-то условные полвека, можно и нужно менять метафизическое бездомье на физический дом: переезд – вовсе не прерогатива юности. И прерогатива не только «поэтов» в широком смысле.
 
Ольга Балла: Разумеется. Знаю людей, отважившихся на переселение – даже в другую страну, культуру, язык – на пятом, шестом, седьмом, даже на восьмом десятке лет. Этим я могу только исключительно и бесконечно восхищаться, даже если это было вынужденным шагом, спасением и бегством. Конечно, на основе одного того, что ты где-то вылупился, любить соответствующий клочок земли нереально. Но когда ты где-то вылупляешься шесть десятилетий подряд, у тебя с этим местом обыкновенно складываются и сращиваются сложные, глубокие и значимые личные отношения. И как-то ты с этим местом совпадаешь – если, конечно, твой опыт здесь не был по преимуществу отрицательным и разрушительным. Мой опыт с Москвой и московским Юго-Западом – независимо от любых печалей и поверх них – очень счастливый. Сложно не любить мест, где ты был счастлив.
 
Наталья Рубанова: Юго-Запад Москвы местами весьма уютен, это, конечно, не снулое Выхино – а за ним, всё дальше к Подстольной, «раёны» и того мертвей: тоска-тощища лютая «на раёнах» этих.
 
Ольга Балла: Юго-Запад вообще очень уютен. Но отчего же Выхино-то снулое? Тут важный вопрос – что именно решающим образом определяет, «снулый» район или нет? Чего хотеть? Сложная архитектура? Театры и библиотеки? Парки и аттракционы? Клумбы и фонтаны? Кафе и рестораны? Клубы и ночная жизнь? Умные собеседники и возможность с ними общаться? Ответов тут ровно столько же, сколько вопросов. Интересно, что из перечисленного найдётся в Выхине. Думаю, многое.
 
Наталья Рубанова: Московское Выхино крайне неэстетично, начнём с этого, как неэстетично и/или уродливо множество, увы, спальных районов в любом городе, за исключением элитных жилых комплексов – многие, кстати, ненавидят «богатый новодел», и этот пролетарский псевдоснобизм сложно понять, ибо новодел «под начало двадцатого» уж всяко лучше панелек образца 1980-х.
 
 
Ломоносовский проспект, дом 15.
 
Ломоносовский проспект, дом 19.
 
 
Ольга Балла: Понимаю, однако опыт показывает (моим глазам), что чисто эстетический критерий для отношений с пространством сам по себе (опять же для меня) недостаточен совсем. Красота цветёт и трубит – для всех и ни для кого. Вырасти мне случилось в самой сердцевине цветущей сложности позднеимперской архитектуры: раскалённо-красные с белой лепниной дома 1953-1954 годов, два симметричных, обращённых друг к другу дома-близнеца; мой – один из них. Вот красота-то трубила вокруг с самого начала. На мой персональный вкус такая архитектура, кстати, даже чересчур пафосна – примерно как громкая декламация со сцены по сравнению с простым человеческим разговором на кухне. Я как раз люблю разговор на кухне и терпеть ненавижу пафосные декламации со сцены – и, будь моя воля выбирать изначальное пространство для формирования, я бы выбрала себе в соответствие что-то вроде милых сердцу моему дружеских домов № 15 и 19 по Ломоносовскому проспекту. Построенные в конце 1950-х, они, с одной стороны, ещё нежно-охристые, как сентябрь, с другой – иронично-сдержанные. В них есть одновременно тепло и лёгкость, некоторое непринятие ни себя, ни мира вполне всерьёз: прекрасный противовес внутренним страстям, которых было в жизни моей преизрядно. Ну в общем-то эти дома – тоже близнецы, как и наши Красные дома (вот ещё сквозной мотив жизни: близнечество, двойничество, несходство сходного, тонкость различающих оттенков), меня во многом и сформировали – бесконечными разговорами с их обитателями и в их дворах… Ну так вот: выросши и растя по сию минуту тем не менее в самой сердцевине цветущей, тяжеловато-одышливой, перегруженной сложности, прекрасно понимаю, какая интенсивная жизнь возможна в пятиэтажках, как мало значит при этом эстетика как таковая, как убирается она за скобки. Или ещё так: в начале жизни мне думалось при виде таких домов и районов – это всё затем такое скудное, чтобы можно было с их скудостью внутренне спорить, а идущую там жизнь – раскрасить изнутри. С такими домами – с пятиэтажками, с девяти- и двенадцатиэтажками шестидесятых-семидесятых – и с их жителями, особенно с жителями пятиэтажек! – связано у меня премного важнейшего. Когда стали сносить пятиэтажки между проспектами Вернадского и Ленинским, я это чувствовала как утрату, и в общем-то до сих пор чувствую.
 
 
Фото: Ольга Балла. Пятиэтажечка.
 
 
Наталья Рубанова: Физически невозможно убрать за скобки эстетику: не представляю, как это делается, а главное – зачем.
 
Ольга Балла: Да она сама убирается, вот ведь что. Не сознательным твоим усилием. Зачем… ну, например, затем, что чувствуешь, будто не в ней дело. По крайней мере – в данном случае. Или – будто она часть некоторого более сложного комплекса, в котором её роль опять же не ведущая, а скорее комментирующая. Или уж люди, помимо многих прочих делений, делятся на эстетов и этиков: не жёстко, со множеством переходных форм. Я скорее этик – хотя с ощутимой эстетической компонентой. Но в моей персональной эстетической системе – не очень осознанной, большей частью интуитивной – категория красоты, пожалуй, не главная. Главная, кажется, – гармония: соотносимость, созвучность, соответствие.
 
Наталья Рубанова: Не слишком ли далеко забрели мы, беседуя, от ваших «Домов и бездомий»?..
 
Ольга Балла: Как раз нет! Отношения с красотой и эстетика повседневности – это прямо одна из важнейших тем в «Домах и Бездомьях».
 
Наталья Рубанова: Тогда позволим себе пару цитат из вашей новой книги, тем более что ноябрь – совершенно мой месяц, как и ваш – август.
 
Ольга Балла: Ах, ноябрь я и сама люблю. Самый честный, самый точный месяц. Август всё-таки сентиментален, полон обольщений, полон щемящей красоты.
 
Наталья Рубанова: Да, август манит – только вот куда, в спелое роскошное увядание? А в ноябре осень стряхивает остатки лживых иллюзий разноцветными  листьями, топчет их, посыпает первым снегом, убивает, чтобы в свой срок весна вновь пустилась во все тяжкие этой нелепицы… Но цитата, цитата же, как и было  обещано: «Петербургу очень идёт ноябрь пасмурный, дымчатый, влажный, без сентиментальностей, обманов и избытков весны, лета, ранней осени. Город мудр и серьёзен (и одновременно уютен и человекосообразен) в этой почти монохромной влажности…» — VS — «Москва большая материнская утроба, (что, помимо прочего, значит просто так из неё не вырвешься, уехать отсюда, должно быть, означало бы испытать травму рождения способную, пожалуй что, и убить…». А вы не переехали в Петербург… кто из москвичей хоть раз не мечтал о переезде в Петербург, а? Москва для вас – отчасти и некий «половинчатый» стокгольмский синдром, или ошибаюсь?
 
Ольга Балла: Москва была бы моим стокгольмским синдромом, если б она мучила меня (стокгольмский синдром, как я понимаю, любовь к мучителю или, по крайней мере, солидарность с ним). Но она меня не мучает, в ней хорошо, глубоко и интересно. У меня здесь плотная сеть человеческих связей (да, и в Выхине тоже!), создаваемая и обживаемая с начала жизни, которая вкупе со здешними же рабочими обязательствами, высокопарно говоря, держит меня над бездной. Идеальным было бы жить на два города – Москву и Петербург. Для этого мне не подвернулись подходящие обстоятельства, не говоря уже о том, что денег на такое устройство жизни у меня нет. А было бы здорово.
 
Наталья Рубанова: В «Домах и бездомьях» вы поэтично анализируете на свой лад – ну да, а на чей же ещё! – и Екатеринбург, и Нижний Тагил, и Пермский край… И всё же во всём этом сквозит-стучит-звенит рефрен возвращения в Москву, в Москву. Да, столица примагничивает – и рад бы отвязаться, иной раз думаешь, но куда там! Точнее, тут-у-нас либо Москва – либо Петербург. Третьего не дано, «заграница» в данном случае едва ль поможет: в чужестранье не каждое человекорастение приживается, даже ядовитое, которому, казалось бы, всё нипочём.
 
Ольга Балла: Так у меня в этой столице просто д(Д)ом, вот и всё, – отсюда и возвращения, больше мне на свете возвращаться некуда. То место, где волею некоторых судеб десятилетиями собирается всё, вплоть до меня самой. Будь у меня в полной мере д(Д)ом за границей – помогала бы и она. Пражская родительская квартира всё-таки не мой дом, совсем не тот локус, где собирается моё всё, там даже и места хоть сколько-нибудь моего давно уже нет. Туда время от времени возвращаешься и чувствуешь себя очередной раз печалящейся по юности и беспросветно виноватой – ну это совсем отдельная история.
 
Наталья Рубанова: Вторая часть книги – «Приложение. Из ненаписанного» начинается с упоминания вечного города, и тут же вспоминается «Рим» Феллини, да и как его не вспомнить?.. «Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры…». А потом сразу – жах! – Челябинск… («Город мужеска пола, брутальный, без сантиментов. Угрюмоватый. Прямолинейный. Суровый. Несколько усталый, как (слишком) часто бывает с постсоветскими городами»)… А потом – Иерусалим и прелюбопытное эссе о жанрах передвижений в пространстве. Но уверены ли вы, что «всякий отъезд, разумеется, небольшая катастрофа, разрушающая по крайней мере поверхностный слой жизни. Он идёт трещинами, и в тебя впиваются его осколки»? У многих с этим проще – ну уехал, ну приехал; а вы где-то даже писали, помнится, что сам разбор чемодана – это некое расколдовывание мира. Расколдовывание чемодана?..
 
Ольга Балла: Разумеется, уверена в том, что «отъезд – небольшая катастрофа», алармист я или нет, в конце концов?! На самом деле, говоря серьёзнее, – конечно. Когда уезжаешь, разрушается – пусть на время – заведённый порядок жизни, который многое поддерживает сам собой, надо везти с собой некоторый его компактный, портативный вариант (тот самый чемодан), и столько шансов по вечной рассеянности что-нибудь забыть и устроить себе проблемы и трудности разной степени неразрешимости… как же, как же не катастрофа! Те, у кого это проще, конечно, гораздо более собраны и внимательны, в связи с чем им моя бесконечная и безутешная зависть. Про разбор чемодана как расколдовывание мира я не помню, но помню такую мысль: поехать в некоторое неизвестное тебе место, нагруженное и перегруженное в воображении всякими смыслами, – значит расколдовать его. Сделать его фактом простого телесного опыта и хоть несколько снизить то символическое напряжение, которое это место создавало в тебе, пока оставалось исключительно предметом воображения и домысливания. Тот же Рим или Иерусалим. Ты их уже не так боишься, смайл.
 
Наталья Рубанова: Про расколдовывание чемодана вы в одной из «Дикорослей» писали, запомнилось.
 
Ольга Балла: Вот убей, не помню, что я там писала, но предположу, что по мере разбирания чемодан перестаёт быть твоим переносным домом – вокруг которого ты, да, себя собираешь и удерживаешь, – и становится просто пустым вместилищем – до следующего собирания-заколдовывания. Из него собирающее напряжение уходит.
 
Наталья Рубанова: А чтение вы тоже называете поездками, только по смысловым и воображаемым пространствам: «Человек считыватель смыслов пространств, как игла-звукосниматель с виниловой пластинки». Чтение более «экологично» уж тем, что за книгой субъект избавлен от толпы аэропорта или вокзала, что для многих дорогого стоит – возможно, потому с возрастом и переходят на травелоги, заменяя ими «живое путешествие», ну и не только по этим причинам, конечно. Некоторые выкупают купе, только б не ехать с себе-почти-подобными: это, конечно, некий вызов, но я-то очень понимаю такие вещи. Вот недавно ушедшая с этого плана Лера Нарбикова тоже когда-то выкупала купе да писала тончайшие свои тексты под стук колёс: я бы так не смогла, я бы все глаза в окно проглядела… Ну какие тексты, когда едешь? Соблазн лицезреть пространство слишком велик.
 
Ольга Балла: Ну, это у них денег много! А так – есть же и иные формы отстранения, обходящиеся гораздо дешевле (смайл).
 
Наталья Рубанова: Насколько не раздражают вас люди в ваших странствиях? Одно дело восхищаться неким пространством, другое – волей-неволей сталкиваться с его разношерстными обитателями: имеется в виду «массовый персонаж», которого комфортней за версту обойти – здоровая мизантропия никому ещё не вредила, если не говорить о крайних формах её проявления. Но вот, к примеру, любимый нами Чоран… бедняга Чоран… гигант Чоран, записавший однажды предельно точно: «Когда человек доберётся до глубин, ему не захочется жить».
 
Ольга Балла: Слава богу, люди меня совсем не раздражают: в случае неблизости с ними просто занимаю внутреннюю позицию отстранённого наблюдателя. Другое дело, большие объёмы вынужденного общения… это тяжело чисто, так сказать, энергетически, не люблю и не умею. С другой стороны, в купе поезда в случае попутчиков спокойно залезаешь на верхнюю полку и читаешь там книжечку, – я прекрасно умею штуку, которую обзываю словцом неполноприсутствие – спасибо пионерским лагерям и больницам детства... Но больших объёмов вынужденного общения в наших странствиях почти не случается. В основном мы со спутником дней моих ходим везде устойчивой парой, плотно замкнутые друг на друга.
 
Наталья Рубанова: Ну а ваши рецензии на книги, посвящённые так или иначе освоению пространств, собраны точечно в «Домах и бездомьях», чтобы законсервировать общую мозаику чужих путешествий, соотнеся её со своим мирочувствованием, или…
 
Ольга Балла: …или просто понять, как другим удаётся быть другими и видеть те же пространства иначе, чем я, – и прожить вместе с ними, с их помощью другое видение и чувствование. Это мои опыты другого.
 
Наталья Рубанова: А что для вас (анти)травелог как жанр?
 
Ольга Балла: Думаю, травелог – выговаривание отношений человека с пространством, – а через это и с самим собой и с миром вообще – при перемещении в пространстве. А антитравелог, должно быть, – выговаривание смыслов сидения на месте: что-то вроде того, что пишет Бавильский о своём АМЗ или Ксавье де Местр, путешествовавший вокруг своей комнаты.
 
Наталья Рубанова: Ну или запершийся в комнате Пруст…
 
Ольга Балла: Ну, Пруст всё-таки не очень подходит на роль автора антитравелога: он не делал свою комнату как таковую предметом эстетической рефлексии, не писал о ней – умом был в совершенно других местах. А де Местр по своей комнате именно что путешествовал и писал о том, какие объёмы смыслов стоят за каждым предметом в ней.
 
Наталья Рубанова: Так, а что такое «АМЗ», просветите? Не читаю современников, исключения редки и обычно «не наши» – эстетически ближе некоторые французы, и если вести речь о них, то, помимо пресловутого Уэльбека, нельзя не вспомнить об Анни Эрно, попутешествовавшей по собственной биографии. О Нобелевском лауреате Анни Эрно, которая, кстати, ненавидела «малую родину» и бежала оттуда при первой возможности, только пятки сверкали. Породившую её тьмутаракань, городок Ивто, обозначала в текстах своих не иначе как И. Одной буквой. Документалка Эрно – шикарна. Вот её имеет смысл изучать в школах и универах – во французских заведениях она не просто так вписана в программу. Ну да, французы любят всё французское… русские резонируют: «Опять хочу в Париж!» – «Вы там были?» – «Нет, уже хотел»: эх, это даже не анекдот.
 
Ольга Балла: АМЗ – посёлок Автоматно-механического завода, часть Челябинска, где живёт Дима. Средь наших пишущих современников и соотечественников есть, есть прекрасные. Тот же Дмитрий Бавильский. А я вот, к стыду своему, не читала Анни Эрно, и это ли не повод прочитать её! И – неминуемое русское изумление: надо же, и во Франции бывает тьмутаракань. Всего, конечно, не прочитаешь, – но надо же к этому стремиться!
 
Наталья Рубанова: Наверное, но мне нисколько не стыдно не читать современников, тем более что нобелиатов среди подавляющего большинства не предвидится: пролистав пару-тройку электро-их-страниц, обычно зеваешь. Ничего там нет, что прикуёт тебя к тексту хотя б на час. Тема и вариации на тему всё уже было. Ничего нового: ни смыслов (хотя, какие смыслы под дудку цензурки), ни стиля, которым можно было б восхититься. Исключения крайне редки, но фамилий сейчас не называю намеренно. Об этом тоже не принято говорить открыто, это почти табу сродни потенциальному праву субъекта на эвтаназию, но масса редакторов-критиков-литагентов, неглупых читателей и даже самих-прости-господи-писателей думают в точности так, но молчат – «за умного сойдёшь»… Молчат и боятся. Но как писать в страхе? О чём, если оглядываться на то, что скажет княгиня Марья Алексевна, которая никак дуба не даст? Возможно, некоторые русскоязычные литераторы, выехавшие давно и недавно «в силу ряда причин» из страны своего языка и пришвартовавшиеся к другим берегам, и пишут ныне где-то складно-бесцензурно, но насчёт стиля – сомнительно, не верит Станиславский… Стиль не появляется «вдруг» от перемены локации либо из-за тех или иных лит-полит-убеждений: это как абсолютный слух – он либо есть, либо нет. Ты либо талантлив, либо бездарен. Как говорил Буковски, «человек либо поэт, либо кусок резины». Резюмируя: чужой худлит лишь время ворует. Моё. Что же до работы с текстами, то тут всё ровно наоборот – присланные в литагентство рукописи читаются внимательно, но это же дру-го-е, это присланное вообще не имеет отношения к литературе. Это «самотёк», школьные сочинения, а из «самотёка» за годы моей литагентской практики истинно талантливой оказалась по большому счёту лишь рукопись московской художницы и писательницы Наталии Гиляровой. Она ушла в расцвете из-за онкологии, мало успела. Но, что радует, мне удалось номинировать сборник её рассказов «Финтифля» на премию «Национальный бестселлер»… книга Гиляровой набрала тогда максимум отзывов[1], но до финала добежать таланту судьи не дали, были другие – видно, выгодные литменеджерам, – скаковые лошадки.
 
Ольга Балла: А мне чтение даёт, пожалуй, прежде всего возможность проживать чужие жизни изнутри, видеть мир чужими глазами, чувствовать, как это другим удаётся быть другими. Это даже не имеет отношения к эстетике: это такая экзистенциальная практика, расширение объёмов жизни внутри, количества способов внутреннего существования. В этом смысле чтение очень родственно перемещениям в пространстве: проживаешь не-себя, не-своё и сопротивляешься тем самым единственности, ограниченности, конечности собственного существования. Сопротивляешься смерти. И вот какое счастье, что я не пишу худлита: никакой чужой худлит ничего не отнимает. Совершенно ничего постыдного нет в том, чтобы чего-то не читать, не имея к тому склонности. Каждый волен оставить без внимания хоть целые культурные области: у меня такие отношения, например, с кино. Вот о нём точно чувствуется, будто оно – диктуя свою скорость, требуя непрерывного внимания, навязывая свои образы – вмешивается в мою жизнь и лишает меня её. Кино тут точно не виновато, это особенность моего восприятия, которой, конечно, можно в принципе и сопротивляться. Просто текст даёт больше свободы. А что слаще её?
 
Наталья Рубанова: А ничего не слаще свободы. Только я-то ещё пишу прозу, и потому чужой (чуждый) – современный – худлит нередко мешает. Delete – поистине волшебная кнопка, даже если существует только в воображении. Поэтому читаю по обязанности или в особых случаях: надо лелеять нейроны-то! Кино – имею в виду преимущественно европейскую киноклассику, как и музыка – имею в виду преимущественно европейскую классику с «чёрным» джазом-блюзом, как и путешествия – имею в виду «парадные трипы» преимущественно по Европе и странам-экзотам (назовём их так, и не забудем про отечество), – прекрасный антидот! Детокс, ибо профессиональная работа с текстами требует «разгрузочных дней» от чужих букв, буковок и, упс, чудище-обло-буквищ. Ну а ваши «Дома и бездомья» – к счастью, эссеистика – текст как раз стильный, что редкость, и многомерный. Его можно перечитывать перед определёнными поездками, а также перед поездками неопределёнными – туманными, – ну или до и после мечтаний о заморских землях, где не ступала ещё наша нога. Пишите же, дышите, путешествуйте – не это ли лучшее на шарике сем? Так и есть, это даже не вопрос. А я, пожалуй, пойду – перечитаю главку о Петербурге: там, глядишь, и Ленвокзал недалече.
 
 
Москва, октябрь, год 2025 от Р.Х. 
 

[1] Премия «Национальный бестселлер». Рецензии Большого жюри на книгу Наталии Гиляровой, год 2021-й: https://natsbest.com/sezon-2021/dlinnyj-spisok/nataliya-gilyarova-fintiflya/?ysclid=mgpcjamat6434148456

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка