Литературная критика

 

 

 

Лучшие вещи Валерия Авдеева, наверное,  можно будет читать и через сто лет. Как принято в таких случаях говорить, у него в запасе вечность. Туда он вошел с живыми людьми – своими литературными героями.

Я люблю рассказы «Два одиночества», «При своем деле». Признаю его мастерство стихосложения. В 1971 году, приехав к Зинаиде Лихачевой, детской писательнице, я начал смотреть на Сынтул как на творческую мастерскую. Любая березка на окрестных холмах – натурщица. Каждый прохожий на улице – словно вышел только что из книг или публикаций местных талантов. Трио мастеров – обладавшая даром делать прозу прозрачной Лихачева, ясно чувствовавший себя на природе, написавший стихотворение-шедевр «Вешние воды» Борис Шишаев и как бы еще не развернувшийся в полную мощь Валерий Авдеев – работали здесь в одно и то же время.

Лихачева умерла в начале 90-х. О смерти Авдеева его друг, поэт Евгений Артамонов, в 2003 году рассказывал: «Валера поехал по озеру нарубить жердей для хозяйства. Он последнее время жил у престарелой матери. Ни его, ни его лодку не могли найти несколько дней».
Прощание устроили в церкви. Речь над гробом произнес одноклассник, который сидел с Валерием за одной партой, отец Сергий.

Мы с Авдеевым ни разу в жизни не поговорили, хотя и виделись. Не пришлось с ним выпивать. А трезвого я его ни разу не встретил.
В Сынтуле вспомнилось удивительное. Тридцать два года подряд я слышал одно и то же: мол, талант у Авдеева был, а теперь пропит. Слышал – даже когда вышли из печати десять замечательных его рассказов, несколько хороших оригинальных стихотворений. И все же до смерти говорили и говорили: у Авдеева уже все в прошлом. Очень удивила – об этом говорил отец Сергий – детская кличка Седой. Словно Валера уже был мудрым стариком в детстве.

Переимчивость его была сродни пушкинской. Но Пушкин брал иногда темы, жанры, мотивы у Шекспира и Байрона, Авдеев – у друзей-рязанцев. Например, Евгений Маркин писал балладу «Рязанские грибы», Авдеев – как последователь земляка – «Русский погреб». Валерий откликался также на другие вещи земляков. Но писал – свое. И это относится и к стихам, и к прозе.
Авдеев-прозаик проще и смелее, чем кто-либо из рязанцев. Вот фраза о воздухе при выпавшем первом снеге: «Люди еще во сне дышали этим животворным наркозом и просыпались бодрые, с ясным ощущением предстоящей радости». А вот – о тальнике: «Прутья его становились гибкими, эластичными». Слова эти «наркоз», «эластичные» – точные для него самого, сына отменного сынтульского врача Николая Ивановича Авдеева.

В двух шагах от дома была отцовская больница – с режимом, четкими предписаниями, пациентами, городскими, а одновременно и многолетними культурными обычаями. А прямо под домом – древнее гигантское озеро. Многодетной семье не хватало зарплаты отца, жили с подворья, с того, что возьмут у природы. «Для кого мерцают листья, хвощи, светлячки и сладко булькает вода? Сознают ли они, что им внимают едущие в лодке усталые люди, которым от этого необъяснимо хорошо? Вряд ли... Мы удалимся – продолжится то же самое, теперь, может быть, к радости ночного рыбака», – писал Авдеев в рассказе о поездке с отцом за дровами.

Сила и смелость Валерия Николаевича Авдеева – в изображении лично поразившего его в детстве. Он об этом написать мог только сам. Ведь знал это, сокровенное, один он. Кто из его знакомых литераторов мог без прикрас, коротко и просто изобразить собственного отца? Того отца, который после смерти первой жены «сильно мучился, пробовал запить, но вовремя спохватился – на руках было трое детей. Трудовая лямка спасла его.
Года через два он женился снова. И один за другим у него появились еще пятеро, в том числе и я». Отцу посвящены два рассказа из тех десяти.
Все они опубликованы в коллективном сборнике в 1984 году.

Детали почти в каждом абзаце изумляют. Женщина в рассказе «Как резали поросенка» передвигала в русской печи махотки и чугуны, «ловя на свое немолодое лицо багровые отсветы из огнедышащего зева». А вот портрет из рассказа «При своем деле»: «Это был громадного роста деревенский парень, с продолговатым, как огурец, лицом и большим кадыком на жилистой шее».

Все 80-е годы по Рязани ходила молва: рассказы Валерия Авдеева с ходу берут столичные еженедельники и «толстые» журналы. Вслед за такими публикациями в то время открывались двери лучших издательств. А дальше – дорога к всесоюзной славе. Если, конечно, ты, уловив удачу, идущую в руки, станешь работать много и носить, и носить рукописи москвичам. Увы, Авдеев мало носил их. И, думаю, не одно пьянство виной тому.

Он, повторяю, писал о сокровенном. Он наделял им и героев. Взять хотя бы мальчиков из рассказов «Встречный ветерок» и «Красный сарафан». Первый мечтал прокатиться на мотоцикле, второй – играть на скрипке. Оба получили желаемое. И оба в конце концов уничтожили предмет своей мечты. Первого мальчика лишил собранного из рухляди своими руками мотоцикла Винт-хам, владевший документами на эту рухлядь. Второй мальчик думал: «И так всегда: сначала ничего не получается, потом – медленно – что-то начинает выходить и наконец вещь отшлифована и закреплена... А потом? Опять все сначала, с азов... Неинтересно».

Раз дело уже сделано, то его и на свете нет – правило для пренебрегающих своим талантом. И в конце рассказа «Красный сарафан» «Сережа бросается к дивану, приподнимает его, сует скрипку под ножку и резко шлепается на сиденье... Кррык! – хрупнуло лаковое дерево, будто бы лопнул ведьмин череп...
– Сергей, что там у тебя? Ты опять замолчал, – слышится голос матери.  Ей никто не отвечает. В комнате пусто. В раскрытые створки окна свободно влетает ветер...»   

После напечатания в коллективном сборнике десяти изумительных рассказов отдельная книга прозы у Авдеева так и не появилась. О сокровенном, конечно, можно писать нечасто, слишком много нужно сил.

В стихах Авдеев, по-моему, – обычный рязанский поэт. «До деревни – верст пятнадцать...», «Иван-да-марья», «Увожу в деревню сына», «Протопленная печка...» – эти названия, как, впрочем, и темы встречаются в Рязани у очень и очень многих. В 80-е годы ходила молва: стихи Авдеева, в отличие от прозы, в Москве принимают далеко не всегда на «ура». Но зато в Рязани его славили поэты как поэта! Его взяли в бюро пропаганды художественной литературы при областной писательской организации – он отправлял группы литераторов на заводы и в колхозы-совхозы, к гостеприимным хозяйственникам. И сам ездил. Платные эти выступления давали какой-никакой, но достаток.

А как же книги? В 1988 году вышел сборник его стихов «Родня», где в аннотации о 38-летнем человеке сказано: «Молодого поэта привлекает сельский быт». Что ж, рязанцам издаваться было нелегко – очередь Авдеева подошла поздно. Год спустя его приняли в Союз писателей СССР. А потом в России начался бум книгоиздания. За двенадцать лет на район области в среднем пришлось не менее сорока книг местных авторов. О Рязани и говорить нечего – тут, наверное, издавших книги литераторов больше, чем читателей. И за все это время Авдеев выпустил только крошечный сборничек «Трилистник». В коллективных сборниках, правда, его никогда братья-литераторы печатать не забывали. Писал он иногда стихи лучше, чем раньше. Получал престижные российские и стран ближнего зарубежья премии.

Незадолго до смерти писателя Борис Шишаев мне рассказывал: «Валера захандрил. Несколько лет назад его мать собрала ему деньги на книгу, отдала в издательство. А он там, кажется, и не появился». Пренебрежения к сделанному собой, к огромному таланту у Авдеева было немало.

«Причина смерти не установлена», – сказала женщина у церкви, глядя в бумагу из морга. Все перед смертью у человека – как он жил. У каждого человека. На могиле плакала Катя Сафонова. Тяжело выглядели другие, совсем сгорбился Шишаев... А по Сынтулу мчались, сбегая к озеру от жары, люди в автомашинах, в поселке пустовали улицы – на солнцепеке и пять минут выдержать было трудно. А в доме матери – как в конце рассказа «Красный сарафан»: «Ей сын не отвечает. В комнате пусто. В раскрытые створки окна свободно влетает ветер».

Как жил Авдеев, так и писал.