Литературная критика

Наталья Моисеева. Экспозиция Братьев Карамазовых

            Дорога в Оптину пустынь лежала через Москву. Там была назначена встреча с Вл. Соловьевым, с которым и предстояло осуществить долгожданную поездку в знаменитый монастырь. В Москву звала и забота о судьбе задуманного романа: как всегда, он должен был печататься в одном из журналов. Однако особого выбора у Достоевского не было. Врагов в литературной среде он наживал легко, друзей — отнюдь.

            Приехал в Москву поздно вечером. А назавтра — мучительный визит к Каткову. Достоевский никогда не был «своим» автором у Каткова. Слишком многое разделяло бывшего петрашевца, каторжника, стойкого в полемике редактора «Времени» с преуспевающим редактором и публицистом, снискавшим славу стоящего «правее трона».

            В катковском «Русском вестнике» были впервые напечатаны «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы». Но последний роман — «Подросток» — появился в «Отечественных записках» Некрасова, хотя и он предназначался для «Русского вестника». Тогда, сославшись на отсутствие денег, Катков отказался печатать «Подростка»: в запасе была «Анна Каренина».

            …Мучительный визит к Каткову был необходим. Ведь роман нужно было печатать непременно в известном журнале. Это Достоевский, сам издатель и редактор, хорошо понимал. И вот он — «писатель давно знаменитый, но недавно признанный таковым» — тягостно ждет решения издателя.

            Из письма Достоевского жене: «Катков принял меня задушевно, хотя и довольно осторожно. Стали говорить об общих делах, и вдруг поднялась страшная гроза. Думаю: заговорить о моем деле, он откажет, а гроза не пройдет, придется сидеть отказанному и оплеванному, пока не пройдет ливень».

            Более всего боится Достоевский быть «отказанным и оплеванным»! И дело здесь не только в ставшей притчей во языцех его мнительности. По собственному признанию, никогда ни на какое произведение свое не смотрел он серьезнее, чем на «Братьев Карамазовых». Позже писатель будет мучительно ожидать реакции читателей, как бы предчувствуя, что этот роман — последний.

            Было еще одно немаловажное обстоятельство. Достоевский запросил у Каткова неслыханную для себя плату — по 300 рублей за лист. Раньше тот платил куда меньше. Хотя «богатый» граф Л.Н. Толстой получал — и это хорошо помнил Достоевский — по 500 рублей за лист «Анны Карениной». У Достоевского выбора не было: как и в годы «каторги» у издателя Стелловского, да и у того же Каткова нужно было продавать работу вперед. Ни он, ни любой другой русский писатель XIX века, живший исключительно литературным заработком, на «богатство» рассчитывать не мог.

            …При словах о цене Каткова «как будто что передернуло». «Видите ли что, сказал он мне, мы всего только на прошлой неделе совещались общим советом, продолжать ли вести «Русский вестник» или закрыть его на будущий год…» Заметим: издателем журнала Катков остался до смерти, пережив Достоевского на шесть лет.

            Вывод писателя неутешителен: «несомненно откажет», а если нет, то будет «хлопотать о сильной сбавке». Ничего обнадеживающего не принес и следующий день: извинившись занятостью, Катков просил подождать ответа.

            Катков тянул… И дело здесь, конечно, не в цене, хотя, назначенная самим писателем, и она многое сказала. Катков видит, что Достоевский претендует на новые отношения с редакцией и теперь вряд ли сможет удовлетворить его, Каткова, честолюбивым притязаниям быть цензором и воспитателем русских писателей. Поэтому и сомневается Катков, брать ли предложенный роман. Однако новое произведение писателя, будоражащего русскую мысль, «упрятанную» в глубины литературных полемик, необходимо журналу: тираж «Русского вестника» упал.

          Достоевский прекрасно знал, что Каткову была по нраву присвоенная (и не без оснований) роль «воспитателя» русских писателей. За редким исключением все тогдашние крупные писатели шли в «Русский вестник». Однако не обходилось без недоразумений. Максимум усилий приложил Катков, оказывая давление на автора «Отцов и детей», чтобы «ужесточить» облик Базарова. В катковском издании после разрыва с демократическими кругами находит прибежище Лесков. Но в 1875 году прекращает «по несогласию во взглядах» сотрудничество с «Русским вестником». Из-за разногласий с издателем не завершил печатание в журнале «Анны Карениной» Толстой. Памятным был Достоевскому и собственный опыт: вынужденный «раболепный» характер отношений с Катковым в период жесточайшей нужды. Пуще глаза берегущий литературную и человеческую независимость, Достоевский, печатая «Преступление и наказание», должен был соглашаться с необходимостью переделок и выпусков. «Вам, как судье литературному, я вполне верю, — тем более, что сам имею странное свойство: — написав что-нибудь, совершенно… теряю возможность критически отнестись к тому, что написал, на некоторое время по крайней мере».

Предлагая Каткову «Братьев Карамазовых», Достоевский должен был переменить характер устоявшихся отношений, настроиться на борьбу за текст. Возможные последствия такой вынужденной борьбы нетрудно было предвидеть. (Неискушенному читателю переписки Достоевского с Катковым может показаться, что их отношения были едва ли не дружескими. Но это впечатление обманчиво. За дружелюбно-деловым тоном скрывался механизм сложных отношений. Ни Достоевский, ни Катков ничего не забыли. Даже после пушкинских торжеств 1880 года, когда Достоевский освободился от «катковского комплекса», прошлое незримо присутствует в их переписке.) 

Катков согласился с ценой, признал «притязания» Достоевского. В письме к жене писатель подводит итоги: «…С Катковым я в наилучших отношениях, в каких когда-либо находился».

Первый разговор о «Братьях Карамазовых» в редакции «Русского вестника» состоялся в середине лета 1878 года, а в марте следующего на обеде профессоров и литераторов в честь И.С. Тургенева (к этому времени в январской и февральской книжках «Русского вестника» была напечатана 1-я часть «Братьев Карамазовых») молодые сотрудники «Недели» упрекнули Достоевского в том, что, печатая свои романы у Каткова, он «содействует распространению журнала, направление которого, конечно, не может разделять». Достоевский «стал горячо оправдываться тем, что ему надо жить и кормить семью, а между тем журналы с более симпатичным направлением отказывались его печатать». За словами Достоевского кроется его глубокое одиночество. Ибо в отличие от других, «людей партий», свой путь он всегда свершал в одиночку. Журнал «с более симпатичным направлением» — «Отечественные записки», куда после смерти Некрасова путь Достоевскому был закрыт.

Такой ответ писателя вызвал гневную реакцию А.Н. Майкова, друга давнего и верного: «…Вас спрашивает кто-то из молодого поколения: зачем только Вы печатаете в «Русском вестнике»? Вы отвечаете, во-первых, потому что там денег больше и вернее, и вперед дают, во-вторых, цензура легче, почти нет ее, в-третьих, в Петербурге от Вас и не взяли бы. — Я все ждал 4-го пункта и порывался навести Вас, но Вы уклонились. Я ждал, вы как независимый должны были сказать, по сочувствию с Катковым и по уважению к нему, даже по единомыслию во многих из главных пунктов…»

Редко бывавший неискренним, Достоевский не уклонился от 4-го пункта. Подлинного сочувствия и уважения к Каткову у него не было. И каким бы «лояльным» с Катковым ни приходилось быть Достоевскому, никогда не повторил бы он вслед за А. Майковым: «Я — катковской партии…»

Достоевский не ошибся в том, что Катков попытается повлиять на текст романа. В своих воспоминаниях Д.Н. Любимов, сын редактора «Русского вестника» Н.А. Любимова, рассказал об обеде зимой 1880 года, на котором, кроме Достоевского и Каткова, присутствовали К.Н. Леонтьев, П.И. Мельников (Печерский), Б.М. Маркевич. Автор светских романов Маркевич и завел разговор о «Великом инквизиторе», который уже успел произвести громадное впечатление. Д.Н. Любимов вспоминал: «Говорили главным образом Катков и сам Достоевский, но припоминаю, что из разговора, насколько я понял, выяснилось, что сперва, в рукописи у Достоевского, все то, что говорит Великий Инквизитор о чуде, тайне и авторитете, могло быть отнесено вообще к христианству, но Катков убедил Достоевского переделать несколько фраз и, между прочим, вставить фразу: «Мы взяли Рим и меч кесаря»; таким образом, не было сомнения, что дело идет исключительно о католичестве».

«Рим и меч кесаря» в окончательном тексте есть. Но навязано ли это Катковым? Достоевский резко отрицательно относился к католичеству. В поэме, сочиненной Иваном Карамазовым, предостаточно точных указаний на время и место действия: Испания через 15 веков после того, как пророк написал: «И гряду скоро». Так понимает Ивана и первый слушатель поэмы Алеша: «Это Рим, да и Рим не весь, это неправда — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!..»

            Заметим, однако, что основания относить идеи Великого инквизитора к христианству вообще у Каткова, как и у любого другого читателя, были. Катков пытался повлиять на автора «Братьев Карамазовых». На сей раз, видимо, неудачно. Но резонов обострять отношения ни у кого не было: «брак по расчету» с Достоевским был выгоден Каткову во всех отношениях.

            …Итогом переговоров с Катковым летом 1878 года Достоевский остался доволен. Деньги были обещаны вперед. Однако полной гарантии на печатание романа писатель не получил. Окончательное решение откладывалось до осени, когда, по словам издателя, должна была определиться дальнейшая судьба журнала. И хотя Достоевский, видимо, мало сомневался в положительном решении, весьма кстати было письмо С.А. Юрьева. «Милостивый государь Федор Михайлович, — писал С. Юрьев. — Спешу Вам сообщить, что получено разрешение на журнал «Русская мысль», который будет издаваться в Москве под моею редакцией с января 1880 года. Слышал, что Вы начали новый роман и пишите его быстро: если это правда, то прошу Вас покорнейше, не откажите мне в возможности украсить им страницы моего журнала…» На всякий случай свой окончательный ответ С. Юрьеву Достоевский также откладывает до осени: «Насчет моего романа вот Вам полная истина, в ответ на Ваше лестное приглашение: Роман я начал и пишу, но он далеко не докончен, он только что начат. И всегда у меня так было: я начинаю длинный роман (NB форма моих романов 40-45 листов) с середины лета и довожу его почти до половины к новому году, когда обыкновенно является в том или ином журнале, с Января, первая часть. Затем печатаю роман с некоторыми перерывами в том журнале, весь год до Декабря включительно, и всегда кончаю в том году, в котором началось печатание. До сих пор еще не было примера перенесения романа в другой год издания».

            Последняя фраза появилась не случайно: к неудовольствию публики, печатание «Анны Карениной» растянулось на три года. Сам Достоевский все свои романы, кроме «Бесов», действительно публиковал в один год. (Окончание «Идиота» было «додано» подписчикам в качестве приложения.)

Лето после возвращения из Оптиной пустыни в Старую Руссу прошло под знаком «Братьев Карамазовых». А в ноябре первая часть романа была привезена в Москву. Вновь — в который раз — Достоевский оказался в роли автора, чью судьбу решает могущественный издатель.

            Хотя Катков принимает писателя «превосходно и любезно», Достоевский решает для себя: не беспокоить издателя, пока тот не прочтет рукопись. «…Т. е. не то, чтоб он сам об этом намекнул, а мне-то самому кажется, что мне это будет приличнее, ибо посещая его и на другой день и на третий как будто буду торопить его, сгорая нетерпением: что скажет он о моем произведении».

            Тревога за судьбу рукописи усугубила обычную мнительность Достоевского, постоянно подозревавшего пренебрежительное отношение к себе в редакции «Русского вестника». И, видимо, были у него основания сомневаться, всегда ли он действительно не застает Каткова дома или его попросту не хотят принимать.

            Неуютно чувствует себя Достоевский во время визита к Каткову по случаю его 60-летия. На этот тягостный визит писатель решился после долгих колебаний. Возбужденное состояние всегда обостряло его внимание к мелочам. И у Каткова он с «облегчением» фиксирует любые знаки внимания к себе: светская любезность хозяина делится «поровну» между генерал-губернатором Москвы В.А. Долгоруковым и Достоевским.

Лишь пушкинские торжества 1880 года принесут долгожданную «сатисфакцию». Секретарь «Московских ведомостей» сообщит Достоевскому, что Михаил Никифорович самолично просматривал корректуру его речи о Пушкине. При этом Катков «стеснялся изменять некоторые… «шероховатости слога и лишние фразы»… он теперь даже жалеет, что не исправил их, но не имел на то вашего предварительного согласия». Во время празднеств случилось небывалое. К изумлению всей редакции, Катков проводил Достоевского в переднюю, чего не делал никогда и ни с кем.

Но в ноябре 1878 года до этого было еще далеко. Успев лишь перелистать рукопись первой части романа, издатель нашел все «очень оригинальным».  

Писал Достоевский «Братьев Карамазовых» в основном в Петербурге и Старой Руссе. Работать над главами о Зосиме пришлось в Эмсе, а там писалось всегда тяжело. В конце мая — начале июня пробовал Достоевский писать и в Москве во время вынужденного ожидания открытия памятника Пушкину, но тщетно — суетливо-праздничная Москва к труду не располагала.

В № 307 «Московских ведомостей» было объявлено, что с январской книжки 1879 года в журнале «Русский вестник» будет печататься новый роман Достоевского «Братья Карамазовы».

…Наступило привычное. К 10-му числу каждого месяца нужно было высылать очередную «порцию» исписанных «полулистиков» почтовой бумаги. Несколько дней опоздания — и потом не успеть уже вычитать корректуру. Однако опаздывал Достоевский часто. Приходилось писать «оправдательные» письма. Обязательства перед редакцией и сковывали и подстегивали. Но были и более важные обязательства — перед читателями. Корректуру старался держать сам. Когда же (из-за сроков и расстояний) это не удавалось, он обращался в редакцию с настоятельной просьбой о тщательной вычитке. Но беспокойство о сроках и корректуре было не главным. Тревожило другое — как будут приняты «Братья Карамазовы» публикой.

С самого начала «Братья Карамазовы» (это, кстати, самое большое по объему произведение Достоевского) были задуманы с необычайной эпической широтой. И тем не менее с каждой новой главой роман непредвиденно разрастался. Так, «внезапно и неожиданно» в 8-й книге появилось много новых лиц, для которых и потребовалась незапланированная книга — «Предварительное следствие».

Публикуя роман, Достоевский применил и необычное для себя разделение. В окончательном виде он состоит из четырех частей, которые делятся на три книги, а те, в свою очередь, — на главы. Первоначально предполагалось, что роман будет состоять из трех частей. Однако замысел усложнился — появились новые идеи, персонажи. Пришлось обратиться к читателям с извинением за ошибку, «вернее простой недосмотр»: «Когда же заключалась шестая книга, я забыл обозначить, что этою шестою книгой окончилась вторая часть романа. Таким образом, третью часть надо считать с седьмой книги…» Дело, конечно, было не в «забывчивости» и «недосмотре».

Несмотря на заверения печатать роман без перерывов, выполнить это Достоевский не смог: менялись планы, мешали житейские заботы и болезни. Прерывается работа и подготовкой речи о Пушкине, и участием в торжествах.

Уже вскоре после начала публикации писатель вынужден предупредить, что на мартовскую книжку он ничего не сможет дать. Одновременно он просит присланное не дробить на два номера, ибо совершенно нарушится «гармония и пропорция художественная». Печатая роман фрагментами, Достоевский заботился о целостности читательского восприятия, стремился к тому, чтобы каждый отрывок заключал в себе нечто законченное. Впрочем, даже ради этого Достоевский не спешит «через силу» закончить главу, как это часто бывало раньше. Теперь ничему он не намерен приносить в жертву «художественность».

Во время публикации «Братьев Карамазовых» Достоевскому пришлось иметь дело по большей части с Н.А. Любимовым, который на протяжении 20 лет, с 1863 по 1882 год, был редактором отдела беллетристики «Русского вестника». «Первый читатель» романа — Н.А. Любимов был и его цензором. «Русский вестник» от предварительной цензуры был свободен. Цензурная судьба произведения зачастую много говорит об отношении к нему властей предержащих. «Легкие» цензурные условия конца 70-х — начала 80-х годов XIX века, казалось бы, лишают нас интересного материала. И все же…

Заметим, во-первых, что и с цензурой, так же как с издателями, у Достоевского были давно сложившиеся отношения. В 1863 году было закрыто «Время». Заставила беспокоиться о прохождении через цензуру и беспощадно реалистическая картина разложения современного общества, нарисованная в январском номере «Дневника писателя» за 1881 год. (Номер начали продавать уже после смерти Достоевского.) Писатель даже обращается к начальнику Главного управления по делам печати Н.С. Абазе с просьбой о перемене цензора.

С «Братьями Карамазовыми» цензурных осложнений не было. Однако совсем равнодушной к новому роману цензура не осталась. Наибольшие опасения вызывала у автора глава «Великий инквизитор». И не случайно. Уже после выхода из печати Достоевский читает ее на одном из столь модных тогда литературных вечеров. Присутствовавшее на нем начальство — попечитель учебного округа — запретило впредь публичное чтение «Великого инквизитора». Нелегкой была судьба инсценировок «Братьев Карамазовых», предпринятых уже после смерти писателя. Цензура их неоднократно запрещала.

С каждой новой книжкой «Русского вестника» растет интерес к роману. Небывалый читательский успех побуждает Достоевского быть как никогда тщательным в отделке своего произведения.

Досаднее всего была необходимость отстаивать текст, доказывать непреложность того или иного слова или выражения, сомнительного для редакторско-цензорского уха. Даже тогда, когда наиболее опасные главы были уже напечатаны, приходилось вступать с Н.А. Любимовым в объяснения. Высылая рукопись со сценой встречи Ивана с чертом, Достоевский уверяет редактора в ее психологической достоверности. Он пишет Любимову, что справлялся у врачей, возможно ли подобное состояние во время галлюцинации. Другая забота писателя — цензурность черта. Его крамольные речи, полные «вольтерьянских» фривольностей, были не вполне безопасны для редакции. Понимая это, Достоевский предлагает даже запасной вариант выражения «истерические взвизги херувимов». Однако, заранее досадуя, что «радостные крики» «будет очень уж прозаично и не в тон», он умоляет «пропустить так». Мольбе вняли — остались «взвизги».

Сложнее всего было с книгами «Pro и contra» и «Русский инок». 10 мая 1879 года в редакцию была отправлена половина текста 5-й книги «Pro и contra», которую Достоевский предлагает печатать в двух номерах, боясь «поспешностью» «испортить кульминационную главу». Книга таила в себе огромную взрывчатую силу. Здесь Иван «знакомится» с Алешей. В скотопригоньевском трактире «русские мальчики», решающие вековечные вопросы бытия, задумываются над переделкой всего человечества «по новому штату». Не принимающий мира божьего Иван рассказывает брату случай, вычитанный им то ли в «Архиве», то ли в «Старине». Этот рассказ о помещике, затравившем собаками мальчика, — кульминация темы, по слову писателя, «неотразимой» — бессмыслицы страдания детей. Характерно, что в самом тексте романа есть ссылка на источники. Апеллируя к газетной информации, Достоевский настаивает на невыдуманности случая, на его реальности. Он пишет Любимову: «Все, что говорится моим героем в посланном Вам тексте, основано на действительности. Все анекдоты о детях случились, были, напечатаны в газетах, и я могу указать где, ничего не выдумано мною». Любопытно, что историю, сюжетно похожую на рассказанную Иваном, Достоевский вычитал в сентябрьской книжке «Русского вестника» за 1877 год. Вероятно, и сам Н.А. Любимов хорошо помнил о «Воспоминаниях крепостного»: «Один старый вельможа с ватагой дармоедов переселился на жительство в свою усадьбу и завел псовую охоту. Раз крестьянский мальчик… зашиб по глупости камешком ногу борзой собаки из барской своры. Барин как увидел, что его Налет хромает, разгневался: «кто изувечил собаку?» Псари должны были указать. Привели мальчика, тот сознался.

Велено наутро быть готовым к охоте в полном составе. Выехали в поле, около лесу остановились, гончих пустили, борзых держат на сворах. Тут привезли мальчика. Приказано раздеть, и бежать ему нагому по полю, а вслед за ним со всех свор пустили вдогонку собак, значит, травить его. Только борзые добегут до мальчика, понюхают и не трогают… Подоспела мать, леском обежала и схватила свое детище в охапку. Ее оттащили в деревню и опять пустили собак. Мать помешалась, и на третий день умерла».

Не мог не вызвать тревоги Достоевского и сам рассказчик — Иван. Отвергая вероятные упреки в надуманности, он настаивает: «лицо» героя «в высшей степени реальное». И тут же у писателя возникает ассоциация с «Бесами», героев которых критики называли фантастическими. Вспомнилась Достоевскому и печальная история с этим романом: в последний момент из верстки по требованию Каткова была исключена глава «У Тихона». Беспокойство за «крамольную» главу нового романа вынуждает писателя прибегнуть к авторитетному свидетельству: герои «Бесов» «оправдались действительностью, стало быть, верно были угаданы», ведь даже сам К.П. Победоносцев свидетельствовал, что с ними были схожи задержанные анархисты.

Через несколько дней после того, как в редакцию была выслана первая половина книги «Pro и contra», он пишет К.П. Победоносцеву: «Послал-то я, послал, а между тем мерещится мне, вдруг возьмут да и не напечатают в Р. В-ке почему-либо». Трудно сказать, чего в этих словах больше — искренних сомнений или тайной надежды на защиту.

В это же время Достоевский, наконец, отвечает своему старому сотруднику по «Гражданину» В.Ф. Пуцыковичу. Если письма к Н.А. Любимову и К.П. Победоносцеву — в значительной мере «официальный вариант» беспокойства за судьбу романа, то письмо Пуцыковичу вполне искренне. Сделаем все же поправку: оно адресовано человеку, терпящему в Берлине бедствие, и должно его своеобразно утешить — мол, и мне доводится тяжко. Достоевский пишет, что с ним в редакции поступают «самым небрежным (от лени и инерции) образом». «…Мне в романе, — продолжает он, — предстояло провести несколько идей и положений, которые, как я боялся, им будут не очень по нутру, ибо до окончания романа действительно можно эти идеи и положения понять превратно, и вот как я боялся, то и случилось: ко мне придираются: Любимов присылает корректуры и на полях делает отметки, ставит вопросительные знаки. До сих пор кое-как их уламывал, но очень боюсь за вчерашнюю посылку на Июнь месяц, что они встанут на дыбы и скажут, что нельзя напечатать. А потому поневоле должен с ними наблюдать тактику».

Может быть, впервые в жизни Достоевский писал «не гоня», переделывая, «чистил». Тем более тягостными были ему даже предположения о чужом вмешательстве в текст. Поэтому и приходилось «наблюдать тактику», хотя это было и нелегко. Однажды, устав от объяснений с редактором по поводу очередного эпизода, Достоевский воскликнул: «Но это прошу, умоляю не выкидывать».

Шестая книга «Русский инок», призванная опровергнуть богохульство Ивана, была «кульминационной». Предвидя возможные возражения, Достоевский настаивает на некоторых словах, без которых невозможно «художественное лицо», яркая индивидуальность образа Зосимы. «Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему», — пишет Достоевский о своем герое.

История публикации книги «Русский инок» — свидетельство ее важности для автора. Поэтому не может быть и речи о том, что она была введена в роман под давлением Победоносцева или Каткова.

Тревожит автора и одно слово в 7-й книге «Грушенька» (в окончательном тексте книга называется «Алеша»). «Умоляю Вас, Николай Алексеевич, в этой книге, — обращается он к Любимову, — ничего не вычеркивать… Есть одно только словцо (про труп мертвого): провонял. Но выговаривает его отец Ферапонт, а он не может говорить иначе… Пропустите это ради Христа…» Считая, что «художественные» аргументы редактору успели надоесть, писатель сообщает, что «переполох», подобный описанному в романе, случился раз на Афоне. В подтверждение — ссылка на известную книгу «Странствования инока Парфения». К тому же, спешит уверить Достоевский, щекотливая «монастырская» тема наконец завершается.

Настойчивость Достоевского принесла свои плоды. Никакое другое его произведение не соответствовало столь полно воле автора. С нетерпением просматривал писатель номера «Русского вестника», убеждаясь, что все напечатано так, как он просил.

Достоевский не только ревниво относился к своей репутации, но и дорожил доверием «своего» читателя. Тем более задевали его разговоры о том, что редакция «Русского вестника» намеренно затягивает печатание «Братьев Карамазовых». Это вынудило писателя обратиться с письмом к издателю и настаивать на его публикации. Каткова разные «инсинуации», похоже, волновали мало. И все же в декабрьском номере «Русского вестника» за 1879 год письмо было напечатано:

«Милостивый государь Михаил Никифорович.

В начале нынешнего года, начиная печатать в «Русском вестнике» мой роман «Братья Карамазовы», я, помню это, дал вам твердое обещание окончить его в этом же году. Но я рассчитывал на прежние мои силы и на прежнее здоровье и вполне был убежден, что данное мною обещание сдержу. К моему несчастью, случилось иначе: я успел написать лишь часть моего романа, а окончание его принужден перенести в будущий 1880 год. Даже и теперь для декабрьской книжки не успел выслать в редакцию ничего и девятую книгу моего рассказа принужден отложить на Январский нумер «Русского вестника» будущего года, тогда как еще месяц тому уверенно обещал редакции закончить эту девятую книгу в декабре. И вот вместо нее посылаю вам лишь это письмо, которое и прошу убедительно напечатать в уважаемом вашем журнале. Это письмо — дело моей совести. Пусть обвинения за неоконченный роман, если будут они, падут лишь на одного меня, а не коснутся редакции «Русского вестника».

8 ноября 1880 года Достоевский пишет очередное письмо Н.А. Любимову, сопроводившее посланный в редакцию эпилог.

«Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меня минута…»

В декабрьском номере «Русского вестника» за 1880 год появился эпилог «Братьев Карамазовых». Произведение как бы отделилось от автора и начало свою самостоятельную жизнь.

Во время печатания и вскоре после выхода «Братьев Карамазовых» Достоевский получает множество писем, свидетельствовавших об огромном успехе романа. Каких только чувств, надежд, сомнений не всколыхнули «Братья Карамазовы»!

Летом 1880 года получает Достоевский письмо поклонницы его творчества Е.Н. Гейден: «Надеялась ли я когда-нибудь получить от Достоевского, которого высоко чтила не как писателя, не как таланта, а как человека с пророческой душой, с отзывчивым сердцем — такое письмо, какое лежит теперь перед моими глазами, которое я перечитала несколько раз, которое прямо лично и близко ко мне относится? Знаете ли, когда я его получила и с трепетом радости прочла, во мне заходило самомнение, гордость, торжество — его читали и другие, потому что все из моей семьи захотели видеть и прочесть, что пишет маме Достоевский — мне показалось, что вы меня подняли на пьедестал какой-то в их глазах, и стало совестно. Тот ли я человек в самом деле, к которому пишет Достоевский, которому он предлагает свою дружбу?»

Не могло не радовать Достоевского и то, что его Алеша Карамазов осознается читателями как тип, черты которого находят в окружающих. А.А. Киреев, знакомый Достоевского, состоявший при великом князе Константине Николаевиче, пишет: «Многоуважаемый Федор Михайлович. Позвольте мне рекомендовать Вам очень хорошего и интересного человека, он тип достойный Вашего внимания — это близкий родственник Алеше Карамазову».

В начале декабря 1880 года вышло в свет и отдельное двухтомное издание романа, имевшее большой успех. Книга была посвящена жене — Анне Григорьевне. В несколько дней половина трехтысячного тиража была раскуплена. Все это не могло не радовать Достоевского.

Первое издание «Братьев Карамазовых», хоть и вышло в декабре 1880 года, было помечено 1881-м — годом смерти писателя. Меньше чем через два месяца после выхода романа Достоевский умер.

___________

*_Первая публикация: Литературная учеба, 1988, №4.