Литературная критика

 

 

 

 

Он падал на улице – думали пьяный: а он был болен, так тяжело, что, составленный из осколков собственной жизни, словно…проклинал её, непонятную, когда-то начавшуюся прекрасно, сулившую литературный взлёт…

 

 Отец, проповедовавший некогда христианство среди алеутов, отличался жёсткостью, и когда младшему сыну было поручено зарезать козлёнка для вечерней трапезы, и сын, боясь исполнить поручение и считая его чрезмерным, оного козлёнка отпустил, нарушив волю отца, но не был подвергнут наказанию, узнал – ибо отпущенный козлёнок вернулся – силу схождения властности и нежности: в одном пункте отцовского решения…

 

 Мама, ах, нежность, ах, шёлк её дыхания, считала, что в будущем люди будут лёгкими, полупрозрачными даже, о чём говорила на кладбище, и отец, слышав её утопические речи, прагматично пожимал плечами: Это фёдоровщина!

 

…и старый русский философ Фёдоров приподнимался со своего тяжелого сундука, улыбаясь благодушно и луковато…

 

 Варлуша – так тепло называемый в недрах семьи – узнал то, что, став опытом, перемалывало внутренний состав человека адскими жерновами, и, сохранившись – и как человек, и как сочинитель, утверждал, что лагерный опыт не имеет никакого позитива.

 

Вообще.

 

Он – единственный, кто имел право на такое утверждение: создавший циклы рассказов из жизни – той, адской абсолютно, лишённой измерения последнего аккорда Данте, опровергающей этот аккорд – падал на улице, будучи уже освобождённым, для и ведя нищенскую жизнь, покупая у уличной торговки, что вызывало её удивление, сразу по сорок пирожков…

 

…у всех спрашивавший снотворное: ибо голодать – можно, но без сна – выдержать долго не получится.

 

Он, лучше, чем кто бы ни было другой, прекрасно знал подлую пытку бессонницей: не физиологически-естественной, а навязанной, искусственной: под бравые ухмылки патлатых палачей, посчитавший муки других – мерой своей жизни.

 

И он, прошедший мясорубки, в реальность которых не поверил бы и протопоп, вечно возносящийся огнём над нами, писал, обращаясь к нему, своему брату:

Мощь, превосходящая силу византийски-европейского органа, вибрировала в его стихах, точно влекла их выше и выше, и, казалось, сам Микеланджело, давший завораживающие картины потустороннего характера, втянувший в них, изображённых на плафоне Сикстины, некоторую часть человечества, отвечает русскому мученику…

 

…оставшемуся живым – против всех правил: ибо пытки, через которые он прошёл, были более «яркими», нежели те, что великолепный Илья Грабарь сводил в свод, исследуя античеловеческие художества инквизиции…

 

 …редактор наливает ему рюмку настоящей абхазской чачи, и он – Варлам Тихонович Шаламов – выпивает.

 

Редактор говорит, что он – яркий и сильный писатель, и за это: за рождение нового! – стоит выпить…

 

Шаламов пьёт…

 

…естественно, русский порок-счастье не коснулся его: времени не было…

 

 Дальше последует каскад арестов, и годы того, что не имеет никакого позитивного опыта: опровергая пример Иова, для которого даже бездна лишения всего имела смысл…

 

Но… мы не может взять интервью у Иова.

 

Не можем расспросить.

 

Теперь нельзя расспросить и Шаламова: ни о чём – только его книги…

 

И, выпав из книги, краткое, мощно-мускульно-сделанное стихотворение, расскажет, что, сколько бы ни пытали – счастье жизни, её цветы, её высота – не подлежат изъятию из самого сердца сердца, из недр алхимической субстанции, живущей вечно: