Литературная критика

          Если бы художник Трощейкин и его жена Любовь, герои драматической комедии Набокова «Событие» (1938), отправились в кинематограф смотреть «Камеру Обскуру», то они столкнулись бы лицом к лицу с досрочно освобождённым Леонидом Барбашиным – опасным субъектом, пять с половиной лет назад покушавшимся на их жизнь и грозившим расправиться с ними, как только его выпустят из тюрьмы:

Ревшин. Одним словом… Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого… фу, вру… двенадцатого, я шёл к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, – знаете, где киоск, – при свете фонаря, вижу – и не верю глазам – стоит с папироской Барбашин.

Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, «Камера обскура» – лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона!..[1]

          Один из персонажей «Камеры обскуры» (романа Набокова, 1932, фильм по которому планировался к постановке в конце 1930-х гг., но не был снят) – талантливый, но беспринципный художник-карикатурист Роберт Горн, создавший серию картинок о Чипи, забавной и трогательной морской свинке. Именно с этим милым животным А. П. Чехов в письме к своему другу и издателю А. С. Суворину сравнил героев своего рассказа «Учитель словесности» (1894):

          Посылаю рассказ для фельетона. Несерьёзный пустячок из жизни провинциальных морских свинок… Между прочим, сей рассказ имеет свою смешную историю. Я имел в виду кончить его так, чтобы от моих героев мокрого места не осталось, но нелёгкая дёрнула меня прочесть вслух нашим; все взмолились: пощади! пощади! Я пощадил своих героев, и поэтому рассказ вышел так кисел.[2]

          Как и в чеховском рассказе, действие в набоковской пьесе происходит в «сугубо провинциальном городке», в котором герои киснут вот уже шестой год. Жалуясь на судьбу, Трощейкин сравнивает себя и жену с персонажами другого знаменитого произведения Чехова: «мы разлагаемся в захолустной обстановке как три сестры».

          В письме А. М. Горькому от 16 октября 1900 г. Чехов говорит, что действие его новой пьесы «Три сестры» (1901) происходит в провинциальном городе, вроде Перми. Мы можем лишь догадываться, в каком русском или полу-русском городе происходит действие «События» (Любовь шутливо называет своего любовника Ревшина, занявшегося любительским сыском, «Шерлок Холмс из Барнаула»), но мы точно знаем, что Трощейкина зовут так же, как Горького: Алексей Максимович, а его тёщу-писательницу (мать Любови, её младшей сестры Веры и их брата Михаила) – как самого Чехова (с поправкой на женский пол): Антонина Павловна. Фамилия Антонины Павловны, Опаяшина, заставляет вспомнить зелёный пояс на розовом платье Наташи, невестки чеховских трёх сестёр, а фамилия Ревшин, «друга дома» Трощейкиных – подполковника Вершинина, ещё одного персонажа чеховской драмы.

          Встретив на углу Барбашина, Ревшин обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. «В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское», – с ужасом говорит он Трощейкину и его жене.

          Слабость к духам питает Солёный, «ужасно страшный человек», как его называет Маша, одна из чеховских трёх сестёр.[3] Перед дуэлью с бароном Тузенбахом Солёный говорит о своих руках: «Вот вылил сегодня целый флакон, а они всё пахнут. Они у меня пахнут трупом». На это доктор Чебутыкин отвечает одной из нелепых присказок (собственно, искажённой цитатой из басни Крылова «Крестьянин и работник») самого Солёного: «Он ахнуть не успел, как на него медведь насел».[4]

          С медведем, подмявшим под себя Барбашина, после того как тот открыл огонь по своим жертвам, Трощейкин сравнивает своего шурина Михаила: «В это время входит и сзади наваливается на него шурин: вы его помните – здоровенный, настоящий медведь. Загрёб, скрутил ему за спину руки и держит. А я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я спокойно подошёл к господину Барбашину и как трахну его по физиономии… Вот тогда-то он и крикнул – дословно помню: погодите, вернусь и добью вас обоих!»[5]

          В тот самый вечер, когда Барбашин вернулся (чтобы, как думает Трощейкин, исполнить свою угрозу), Трощейкин разбил часы. Разбитые часы есть и в «Трёх сёстрах»: вдребезги пьяный доктор Чебутыкин (запивший из-за того, что по его вине умерла женщина, которую он лечил) вдребезги разбивает дорогие фарфоровые часы покойной матери сестёр Прозоровых.[6]

          Врачи и врачебные ошибки упоминаются и в «Событии». Муж Веры Вашечка (как и Барбашин, не появляющийся в пьесе) обиделся на свою тёщу за то, что она сболтнула, что он кому-то неправильно поставил диагноз. Доктором был и покойный муж Антонины Павловны. По её словам, ей однажды удалось успокоить пациента, который хотел ударить её мужа за то, что тот не смог вовремя спасти его жену. Кроме того, в число гостей, явившихся поздравить Антонину Павловну с пятидесятилетием (всё действие «События» происходит в день её рождения), затесалась повивальная бабка Элеонора Шнап, «страшная женщина», как её называет Любовь, у которой Шнап пять лет тому назад принимала роды.

          Среди персонажей чеховской сцены в одном действии «Свадьба» (1890) есть коллега Шнап, акушерка Змеюкина, за которой ухаживает телеграфист Ять. Буква «ять» упоминается и в «Событии»: поскольку Трощейкин настаивает, что его древняя фамилия пишется через «ять», и требует, чтобы и другие писали её через «ять», Любовь с грустью говорит своей сестре, что она вышла замуж за букву «ять».[7]

          Любовь встретила своего будущего мужа, когда ухаживавший за ней Барбашин был в отъезде. Ей показалось, что она увлеклась Трощейкиным, молодым, подающим надежды художником, и она написала Барбашину письмо, и потом вместе с сестрой они смотрели на почтовый ящик, где письмо уже лежало, и им казалось, что ящик разбух и сейчас разорвётся, как бомба.

          Бомбу упоминает и говорящая стихами Вагабундова, пришедшая позировать Трощейкину и высказывающая свои предположения относительно того, что может выкинуть Барбашин:

          Но ведь жениха из чеховской «Свадьбы» зовут Апломбов! Что же касается Вагабундовой, её фамилия происходит от слова вагабунд, «бродяга». В статье, посвящённой памяти А. И. Сувориной (второй жены А. С. Суворина, которой Чехов обещал посвятить свою «Чайку», 1896), А. В. Амфитеатров упоминает идеалистов-«вагабундов» 1850-60-х гг., таких как Аполлон Григорьев и Павел Якушкин, к которым принадлежал и брат Сувориной М. И. Орфанов.[9] Интересно, что брата Любови (того «медведя», который скрутил Барбашина) зовут так же, как брата Сувориной: Михаил Иванович.

          Ещё более интересен тот факт, что первую жену Суворина, писательницу, убил из ревности любовник, который затем покончил с собой. Этот громкое убийство и самоубийство упоминает Л. Н. Толстой в письме Н. Н. Страхову: «Нынче он [художник И. Н. Крамской, писавший портрет Толстого] мне рассказывал про убийство Сувориной. Какое знаменательное событие [курсив мой]!»[10]

          Подобно Крамскому, от которого Толстой узнал про убийство в петербургской гостинице «Бельвю» (находившейся на углу Невского и Караванной и хорошо знакомой Набокову, ежедневно проезжавшему мимо неё по дороге в Тенишевское училище[11]), Трощейкин – портретист, а его тёща, подобно убитой Сувориной, – писательница. В отличие от своего одержимого страхом зятя, Антонина Павловна не боится Барбашина и на вопрос Любови «будет ли стрельба» отвечает: «Ну, это ещё надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног».[12]

          Набоков неспроста вкладывает в уста Антонины Павловны, профессиональной литераторши, слова, что из всего происходящего в её доме могла бы выйти преизрядная пьеса, и заставляет героев гадать, что случится дальше. В «Событии» не только обыгрываются различные ситуации «Трёх сестёр» и других пьес Чехова, но и пародируются приёмы чеховской драматургии. В одном из писем Чехов заметил: «Нельзя ставить на сцене заряженное ружьё, если никто не имеет в виду выстрелить из него».[13] По словам же Любови, Барбашин говорил о пьесах, «что если в первом действии висит на стене ружьё, то в последнем оно должно дать осечку».[14]

          Грозный Барбашин, которого смертельно боится Трощейкин, но с которым готова бежать на край света его жена, так и не появляется. Страшное событие, которого все с таким напряжением – кто с ужасом, кто с тревогой, кто с любопытством, а кто с надеждой – ждут, не происходит. Выходит, что Трощейкин напрасно боялся и дрожал за свою жизнь и жизнь своей жены: «Барбашин не так уж страшен». Казалось бы, Набоков обошёлся со своими героями так же, как Чехов с героями своего рассказа «Учитель словесности»: пощадил их. Однако, это не совсем так.

          Вместо Барбашина в Третьем Действии набоковской пьесы появляется Барбошин, частный сыщик, нанятый Трощейкиным, чтобы охранять его от возможного убийцы с похожей фамилией. До смерти напуганному Трощейкину Барбошин кажется большим знатоком своего дела, ужасно оригинальным и уютным. Для остальных же (прежде всего, для Любови) совершенно очевидно, что этот «сыщик с надрывом» не вполне нормален. Бредовые речи (кстати, барбоша значит «пустомеля, бестолковый суетливый человек») и нелепые поступки этого фарсового персонажа, на первый взгляд, абсолютно безобидны. На самом же деле, гротескная тень Барбашина, Барбошин не менее страшен, чем его «контрклиент». Более того, оба они суть два разных лица (или, вернее, рожи) одного и того же хорошо известного персонажа (часто поминаемого всуе Трощейкиным): чёрта.

          Дьявольские черты в мрачном, «адски угрюмом» убийце Барбашине заметны почти всем. Недаром Ревшину почудилось в нём нечто сатанинское. Элеонора Шнап больше других уверена, что Барбашин способен на новое преступление: «Я с мосье Барбашиным всегда была немножко знакома запанибрата, и, конечно, он сделает что-либо ужасное».[15]

          В своей «Святочной шутке» (1830) П. А. Вяземский (прозванный в «Арзамасе» Асмодей, в честь чёрта из баллады В. А. Жуковского «Громобой», 1810)  признаётся: «Я с чёртом жил запанибрата» (курсив мой). Стихотворение Вяземского начинается серией вопросов:

         Рифмованная речь Вагабундовой и немецкое происхождение Элеоноры Шнап (дальней родственницы чёрта: племянница её первого мужа, профессора Эссера, была за  двоюродным братом Барбашина), отсылают, по-видимому, именно к этим стихам одного из ближайших друзей Пушкина. А вот фамилия Аршинский, сподручного Барбашина, помогавшего ему стряпать фальшивые векселя и купившего для него «браунинг» в оружейной лавке Щеля (что против Собора), восходит сразу к нескольким авторам, одним из которых является сам Пушкин. Слово аршин, от которого она происходит, встречается в «Евгении Онегине»:

          Любовь и Вера, имена двух дочерей Антонины Павловны, происходят от глаголов любить и верить. Законченный эгоист, Трощейкин любит лишь самого себя (следуя совету, который в последующих строках даёт читателю автор «Онегина»). А предыдущая строфа пушкинского романа в стихах оканчивается строкой:

Любовью шутит сатана.

          Жалея о том, что у неё нет третьей дочери, Надежды, и, со смехом называя свою семью «безнадежной», Антонина Павловна говорит Элеоноре Шнап: «А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелёными глазками».[17]

          Зелёный – цвет надежды, но у Надежды Николаевны, героини одноимённого рассказа (1885) В. М. Гаршина (и его же более раннего рассказа «Происшествие», 1878), серые глаза. Повествование в этом рассказе, который  заканчивается убийством героини и гибелью убийцы (а «Происшествие» – самоубийством героя), ведётся от лица портретиста (автор «Художников», 1879, Гаршин уделял много внимания живописи и живописцам). Кроме того, в фамилии Гаршин есть аршин, а в прилагательном Гаршинский (ср. Гаршинский сборник, для которого Чехов написал рассказ «Припадок», 1888) – фамилия Аршинский.

          В «Евгении Онегине» Пушкин упоминает надежду, когда говорит о святочном гадании (в финале «События» Мешаев Второй гадает Любови по руке):

          Из туманной Германии Ленский

          Подобно Ленскому, Барбошин (чья голова трагического актёра всё ещё сохранила длинные седовато-рыжие волосы) учился в Германии. Более того, готовясь приступить к исполнению своих обязанностей, Барбошин поёт арию Ленского из оперы Чайковского: «Узнаю в вас мою молодость. И я был таков – поэт, студент, мечтатель… Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку… Ладно. Не будем бередить прошлого (Поёт.) “Начнём, пожалуй…”»[21]

          В отличие от Гёттингенского студента Ленского, Барбошин учился в Гейдельберге. В этом городе изучал богословие Генрих, герой рассказа Теофиля Готье «Два актёра на одну роль» (1841). Молодой актёр-любитель, Генрих пользуется успехом у публики в роли Мефистофеля, и лишь одному зрителю не по душе его исполнение. Этим недовольным зрителем оказывается не кто иной как чёрт, который на один единственный вечер решается заменить Генриха на сцене в роли самого себя (и, конечно, имеет оглушительный успех).

          Мефистофель – один из центральных персонажей трагедии И. В. Гёте «Фауст» (1808): чёрт, являющийся герою в образе чёрного пуделя (чёрный пудель упоминается и в рассказе Готье). Возлюбленную Фауста зовут Маргарита – так же, как Маргариту Готье (героиню романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями», 1848, однофамилицу писателя) и Маргариту Гофман (однофамилицу Э. Т. А. Гофмана, немецкого писателя, мастера «чертовщины»), покойную возлюбленную Трощейкина. Именно Маргарита Семёновна Гофман когда-то сообщила Ревшину о покушении Барбашина на жизнь Трощейкина и его жены.[22]

          Кроме Барбошина, в Третьем Действии набоковской пьесы появляется ещё один персонаж: Мешаев Второй (опоздавший к чаю брат-близнец Мешаева Первого, одного из гостей на юбилее Антонины Павловны). Именно из его случайных слов в самом конце пьесы становится известно о том, что Барбашин навсегда покинул город, и, таким образом, опасность миновала. Но Трощейкин (а вместе с ним и невнимательный зритель) напрасно пропустил мимо ушей другие, не менее интересные, слова Мешаева Второго: «Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка [всё того же Барбашина], которого не видел с юности: он как-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актёр, но брата хорошо, а меня худо».[23]

          Мне кажется, эти «случайные» слова второстепенного персонажа являются ключом ко всей пьесе, её разгадкой. В своей книге «Оригинал о портретистах» (1922) Н. Н. Евреинов сравнивает десять портретов, написанных с него в разных стилях разными художниками (от И. Е. Репина до В. В. Маяковского, «покойного тёзки»[24] Набокова, утверждавшего в поэме «Облако в штанах», что гвоздь у него в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте), и говорит о них, между прочим, следующее: «Кто подогадливей, придёт быть может к заключению, что это всё либо один и тот же актёр в различных ролях (или в различных сценах одной и той же роли), либо различные актёры в роли одного и того же лица, известная внешность которого достигнута идентичным, по тенденции, гримом.»[25]

          Если близнецов Мешаевых играет, по остроумному предположению Барбашина, один и тот же актёр, то в рассказе Готье, наоборот, два актёра исполняют роль чёрта (один по-любительски, а другой – со знанием дела). Точно так же, в пьесе Набокова два персонажа (у которых похожи только фамилии) взяты на роль чёрта – причём, лишь один из них появляется на сцене. Мне кажется, появление чёрта под видом нелепого частного сыщика и есть то фантастическое событие, которое происходит в пьесе (и которого никто, в том числе и зритель, не заметил). Если художник Трощейкин и его красавица-жена (которая самой себе видится как «роковая уездная газель – с глазами и больше ни с чем») не узнали чёрта, столкнувшись с ним лицом к лицу, то лишь потому, что они забыли две пословицы: «не так страшен чёрт как его малюют» и «у страха глаза велики».

          В самом деле, Барбошин не страшен, а только странен. Но его странные поступки и речи имеют своё разумное объяснение. Едва переступив порог трощейкинской квартиры, Барбошин бросился в уборную. Обычно люди так не поступает, но Барбошин – нечистый, а нечистому нужно умыться. Вместо того чтобы осмотреть окно, беспокоящее Трощейкина, Барбошин осматривает беспокоящий его башмак (показывая, какая обувь на ноге у чёрта), в котором торчит гвоздь. На фотографии, которую он сунул Антонине Павловне вместо визитной карточки, Барбошин изображён в средневековом костюме, а подпись под ней гласит: «Моим поклонникам с поклоном.»

          Антоника Павловна не так уж неправа, предположив, что это какой-то знак, пароль. Войдя, Барбошин глубоко кланяется Любови: «Не вам, не вам кланяюсь, а всем жёнам, обманываемым, душимым, сжигаемым и прекрасным изменницам прошлого века, под густыми, как ночь, вуалями.»[26] Чёрт кланяется тем, кто поклоняется или когда-либо поклонялся ему: грешницам, которых в средние века сжигала на кострах инквизиция, неверным жёнам и т. д. Ведь и сама Любовь всё ещё неравнодушна к Барбашину (который есть лишь оборотная сторона Барбошина, его alterego)! В то же время, его напыщенная речь пародирует обращённые к Соне Мармеладовой слова Раскольникова в «Преступлении и Наказании» (1867) Достоевского: «Я не тебе поклонился, а всему страданию человеческому поклонился.»[27]

          Кроме Раскольникова, объектом пародии барбошинских речей становится Иван Карамазов, персонаж романа Достоевского «Братья Карамазовы» (1880):

Барбошин. Да-да… Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?[28]

          Иван Карамазов, которому дороги клейкие распускающиеся весной листочки, кончает тем, что, после трёх встреч с убийцей Смердяковым, сходит с ума и ему является чёрт (джентльмен, не лишённый внешнего сходства с Барбошиным). Словом враг (которое Барбошин повторяет пять раз) в старину называли чёрта (в «Святочной шутке» Вяземский с гордостью говорит: «Я крепок был под вражьей силой и не страшился ничего»). Кроме того, «Враги» – это рассказ (1887) Чехова, в котором упоминается сатана, и пьеса (1906) Горького.

          Среди персонажей последней есть рабочие по фамилии Греков и Левшин. Рассказывая о своих профессиональных удачах, Барбошин упоминает Тамару Георгиевну Грекову, блондинку с болонкой (прозрачный намёк на чеховскую «Даму с собачкой») двадцати трёх лет, живущую на одной улице с Трощейкиными и вовлечённую в Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. С другой стороны, фамилия Ревшин, которую носит любовник трощейкинской жены, лишь начальной буквой отличается от фамилии Левшин (происходящей от слова «левша»).

          По утверждению Барбошина, решившего блеснуть своей наблюдательностью, Мешаев Второй (который отрицает это, равно как и другие домыслы сыщика) – левша. Любопытно, что фамилия Мешаев тоже восходит, скорей всего, к «Врагам» Горького. Один из персонажей (впоследствии погибающий в результате покушения) этой пьесы замечает о конторщике Пологом: «Глубоко убеждён, что всё на земле создано затем, чтобы нарушать его интересы. Всё ему мешает – солнце, Англия, новые машины, лягушки...»[29]

          Деревенский житель, Мешаев Второй приехал в город покупать трактор (новую машину). С другой стороны, один из гостей на юбилее Антонины Павловны, Известный Писатель, недоволен тем, что в бульварной газете «Солнце» печатают о нём лживые сведения:

Писатель (к репортёру). У вас, между прочим, опять печатают всякую дешёвку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.[30]

          Горький – автор «Макара Чудры» (1892), повести из цыганской жизни, а также пьесы «Дети солнца» (1905). Возвращаясь к его «Врагам», другой персонаж этой пьесы (тёзка Грушеньки, возлюбленной Мити Карамазова) сравнивает Пологого, которому всё мешает, с комаром:

Аграфена. Да перестаньте, Пологий... точно вы не человек, а комар…[31]

          В английской версии своей автобиографии «Память, говори» (1967) Набоков упоминает свирепых зимних комаров («дьявольские насекомые»), которые ему досаждали в Ментоне (городке близ Ниццы, в котором было написано «Событие»). По совпадению, убийцей Сувориной был некий Комаров (в своём письме Страхову Толстой упоминает его фамилию).

          Один из персонажей «Врагов» (тот, который становится жертвой покушения) внезапно разражается сентенцией: «когда дети малы, они все забавные, но постепенно они растут, и однажды – мы встречаемся с большими мерзавцами.»[32] Эту же мысль, но ещё более вульгарно, развивает Трощейкин, говоря о своём маленьком сыне, умершем три года назад:

Ну – пять, ну – ещё пять, ну ещё… А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамское декольте… Ты здраво посмотри: умер двух лет, то есть сложил крылышки и камнем вниз, в глубину наших душ, – а так бы рос, рос и вырос балбесом.[33]

          Совершенно справедливо Любовь называет своего мужа феноменальным пошляком. Любопытно, что Трощейкину вторит Элеонора Шнап, пришедшая будто бы поддержать Любовь и призывающая её радоваться смерти собственного сына: «Бедная, бедная вы моя! Бедная жертвенница. Благодарите Бога, что ваш младенчик не видит всего этого.»[34]

          По мнению Шнап (повивальной бабки, состоящей в родстве с чёртом – т. е., «чёртовой бабушки»), отцом умершего ребёнка на самом деле был Барбашин:

          В романе Набокова «Защита Лужина» (1930) отец невесты, пытаясь отговорить дочь от замужества с безумным шахматистом, позволяет себе фривольный каламбур: «Не так страшен чёрт как его малютки. Я сказал «малютки», – ты слышишь, душенька?»[35] По словам Любови, после смерти её сына Трощейкин боялся его маленькой тени и принимал на ночь валерьянку.[36] Любая память о ребёнке неприятна Трощейкину и страшит его почти так же, как сам Барбашин. Чтобы отвлечь жену от грустных и тяжёлых для него воспоминаний, Трощейкин делится с ней замыслом новой картины:

Слушай, малютка, я тебе расскажу, что я ночью задумал... По-моему, довольно гениально. Написать такую штуку, – вот представь себе... Этой стены как бы нет, а тёмный провал... и как бы, значит, публика в туманном театре, ряды, ряды... сидят и смотрят на меня. Причём всё это лица людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь. Кто с любопытством, кто с досадой, кто с удовольствием. А тот с завистью, а эта с сожалением. Вот так сидят передо мной – такие бледновато-чудные в полутьме. Тут и мои покойные родители, и старые враги, и твой этот тип с револьвером, и друзья детства, конечно, и женщины, женщины – все те, о которых я рассказывал тебе – Нина, Ада, Катюша, другая Нина, Маргарита Гофман, бедная Оленька, – все... Тебе нравится?[37]

          Если бы зрители в туманном театре, которых задумал написать Трощейкин, вдруг ожили, то они стали бы свидетелями не только появления чёрта, но и удивительного превращения, которое происходит с главными героями в финале пьесы. По мнению В. Ф. Ходасевича, одного из самых первых и проницательных критиков набоковской пьесы, кульминация «События» приурочена к концу Второго Акта, когда страх Трощейкина достигает своей наивысшей точки, а в Третьем Акте действие замедляется перед всеразрешающим появлением Мешаева Второго (в чём Ходасевич усмотрел архитектурный недостаток пьесы[38]). Слова Трощейкина, что лица гостей, терпеливо слушающих новую сказку Антонины Павловны «Воскресающий лебедь» (пародия любительского спектакля в чеховской «Чайке»), суть мираж, скверная, но безвредная картина, намалёванная им самим, соответствуют воплю ослепшего или прозревшего городничего в финале гоголевского «Ревизора» (1836): «Ничего не вижу: вижу какие-то свиные рыла, вместо лиц, а больше ничего…»

          Трощейкин и его жена оба понимают, что им грозит опасность (которую Любовь представляет себе иначе, чем её муж) и что нужно бежать:

          Но даже в момент прозрения Трощейкин и Любовь не понимают, что их общий враг – чёрт. Как у двуликого бога Януса, у чёрта две рожи: одна страшная, а другая глупая. Первая представлена в пьесе Барбашиным, а вторая – Барбошиным. Другими словами: если, подобно чеховскому Солёному (играющему в «Трёх сёстрах» роль слепого орудия судьбы), Барбашин олицетворяет собой неумолимый Рок, то, подобно чеховскому Егору (персонажу рассказа «На святках», 1900), Барбошин – это сама пошлость. Но ведь, как замечает чеховский Никитин (герой рассказа «Учитель словесности», которого окружает пошлость и пошлость), в мире «нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости».

          Любящий писать двойные портреты (комплиментарный и тут же другой, карикатурный), Трощейкин не разглядел в Барбошине его ужасающей пошлости, не признал в нём чёрта и, вместо того чтобы посмеяться над ним, позволил чёрту посмеяться над собой. Тот же Мешаев Второй оборонил ещё одну «случайную» фразу, смысл которой ускользает от Трощейкина: «Начинаю думать, что он  [Мешаев Первый, зазвавший брата на именины Антонины Павловны] просто хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.»[40]

          Свинья, которую Мешаев Первый подложил своему брату, – это не кто иной как Трощейкин (который тоже мало смыслит в скотоводстве). С другой стороны, горничная Марфа («глупая бытовая старуха», по определению Любови), которой страшно оставаться в одном доме с «помешанными» (Трощейкиным и его женой) и которая просит отпустить её, на обвинение Любови в свинстве отвечает: «Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер…»[41] Так, на глазах изумлённой публики и довольного чёрта, симпатичные мордочки двух провинциальных морских свинок, Трощейкина и его очаровательной жены, в свою очередь превращаются в свиные рыла.

                                     

          Написанное в 1938 году – но так, как будто в России не было ни Революции, ни двадцати лет Советской власти – «Событие» едва ли можно назвать злободневной пьесой. В то же время, ещё Ходасевич в своей рецензии в «Современных записках»[42] заметил, что по своему содержанию пьеса Сирина могла бы называться «Страх». Для России 1937-й был годом большого террора (т. е. страха), который ужаснул и потряс не только несчастную родину писателя, но и русскую эмиграцию. 28 января 1937 Набоков навсегда покинул Германию (в которой поднимало голову другое чудовище) и перебрался с семьёй в пока ещё свободную Францию. Сразу после «События» Набоков написал две крупных вещи с политическим подтекстом: рассказ «Истребление тиранов» и пьесу «Изобретение Вальса». Но даже в невинном с виду «Событии» зашифровано, мне кажется, некое идеологическое послание.

          В апреле 1938 года Набокову исполнилось 39 лет. Главному герою «События», художнику Трощейкину, «под сорок». Он – ровесник автора, человек (притом, не лишённый дарования) его поколения. И вот с этим-то талантливым человеком на наших глазах (и под пристальным взглядом автора) происходит печальная метаморфоза (вроде той, что случилась с чеховским Чимшей-Гималайским, героем рассказа «Крыжовник», 1898).

          Создавая своего героя, Набоков не мог не вспомнить начала лермонтовской «Думы» (1838): «Печально я гляжу на наше поколенье!» Критик М. А. Антонович выбрал эту строку в качестве эпиграфа к своей статье «Асмодей нашего времени»,[43] посвящённой «Отцам и детям» (1861) Тургенева. Имя-отчество Антоновича, Максим Алексеевич, является зеркальным отражением имени-отчества Трощейкина, а фамилия заставляет вспомнить тёщу Трощейкина, Антонину Павловну. Автор «Отцов и детей», Тургенев – один из четырёх писателей (три других – Шекспир, Чехов и Эдмон Ростан), прямо упоминающихся в «Событии». Сестра Любови, Вера вспоминает, как она сидела в качалке с книжкой Тургенева в руках и нарочно не уходила, чтобы не дать сестре целоваться с Барбашиным.[44] Один из гостей на юбилее Антонины Павловны, Мешаев Первый, дарит ей букет роз и заканчивает свою поздравительную речь словами из тургеневского стихотворения в прозе: «Как хороши, как свежи были розы!»[45] Мешаев не очень ладит со своим братом-близнецом, что заставляет вспомнить бранящихся близнецов (похожих друг на друга, как собственное отражение в зеркале) из другого стихотворения в прозе Тургенева: «Близнецы». Наконец, Рудин (герой одноимённого романа Тургенева) учился в Гейдельберге – городе, в котором Барбошин любил амазонку.

          Одно из стихотворений капитана Лебядкина (персонажа романа Достоевского «Бесы», 1872), влюблённого в Лизу Тушину, начинается так: «И порхает звезда на коне в хороводе других амазонок»[46] [курсив мой]. Среди персонажей «Бесов» есть писатель Кармазинов (карикатурный портрет Тургенева). На литературном празднике Кармазинов читает свой последний рассказ «Merci»[47] (злая пародия на «Довольно» Тургенева). Вежливый Мешаев Второй, которому не досталось праздничного торта и которого Антонина Павловна потчует ветчиной, благодарит её словами «Мерси, мерси».[48]

          «Бесы» – это стихотворение Пушкина (из которого Достоевский, помимо названия, взял две строфы в качестве эпиграфа к своему роману-памфлету), написанное в сентябре 1830 года, когда предстоящая свадьба поэта с Н. Н. Гончаровой почти расстроилась. В нём есть строки: «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин! …В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам», а кончается оно так: «Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине, визгом жалобным и воем надрывая сердце мне…» Через шесть лет после женитьбы, 27 января 1837 года,[49] Пушкин («бес арабский», как назвал его в одном из писем Вяземский[50]) был смертельно ранен на дуэли, защищая свою честь и честь жены. В коротеньком некрологе В. Ф. Одоевский написал: «солнце нашей поэзии закатилось».

           В отличие от его Онегина (в задумчивости Любовь твердит слова Татьяны из Восьмой Главы романа: «Онегин, я тогда моложе… я лучше, кажется…»[51]), Пушкин не упоминается в «Событии». Тем не менее, он незримо присутствует в пьесе. В самом её начале Трощейкин любуется почти законченным портретом сына ювелира и говорит:

Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с чёрной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своём «Отелло».

Трощейкину (полагающему, что «искусство движется всегда против солнца») осталось лишь закрасить мячи, которые, бросая отблеск на фигуру мальчика, служат как бы источником света в картине. (Трощейкин не замечает этого, но пять мячей, три из которых потеряны, соответствуют пяти годам – возрасту его сына, умершего двух лет отроду.)

          Мне кажется, тайный источник света в «Событии» – это Пушкин, «солнце русской поэзии» (но также потомок Абрама Ганнибала, в жилах которого, как у Отелло, текла негритянская кровь; и, как шекспировский мавр, Пушкин стал жертвой собственного темперамента и обострённого чувства чести). И даже когда солнце закатилось, полная луна (действие «События» происходит в полнолуние) – та луна, что невидимкой освещает летучий снег в «Бесах», та вольная луна, что гуляет по небу и может заглянуть в любое облако в «Цыганах» (1824), наконец, онегинская «глупая луна под этим глупым небосводом» – всё ещё отражает его свет. Таким образом, пьеса Набокова обязана своим слегка фантастическим колоритом именно Пушкину.

          В 1937 году в СССР с большим размахом праздновалось столетие смерти поэта (в эмиграции более скромно, но достойно отметили это событие[52]). Мне кажется, фамилия профессора Эссера (первого мужа Элеоноры Шнап, говорившего, что друг спознаётся во время большого несчастья, а недруг во время маленьких) намекает не только на Германа Эссера (1900-81), одного из самых одиозных людей в окружении Гитлера, но и на СССР[53] – страну, инфернальность которой становилась всё более и более очевидной. Так или иначе, в Сталине, как и в его заклятом враге Гитлере, несомненно было что-то дьявольское. Но в «Событии» Набоков показывает, что чёрт вовсе не так страшен, как его обыкновенно малюют. Более того, он часто бывает смешон.

          В статье «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1909) Д. С. Мережковский (в одном из поздних своих стихотворений упоминающий «звериху родную, Эсэсэрию») называет Пушкина дневным, а Лермонтова – ночным светилом русской поэзии. «Вся она [русская поэзия] между ними колеблется, как между двумя полюсами – созерцанием и действием». Автор заканчивает свою статью так: «Вопрос не в том, как Пушкина победить Лермонтовым, – вопрос, от которого зависит наше спасение или погибель: как соединить себя с народом, наше созерцание с нашим действием, Пушкина с Лермонтовым?»

          По мнению Мережковского, «пушкинское солнце закатилось в кровавую бурю. Когда же и буря прошла, наступила слякоть, серые петербургские сумерки –

Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.[54]

          И рыщет в этих сумерках единственный деятель среди всеобщего созерцания – Нат Пинкертон, вечный Провокатор, “самый обыкновенный чёрт с хвостом датской собаки”.»

          «Длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной, бурый» хвост был у чёрта Ивана Карамазова.[55] Подобно Нату Пинкертону (герою бульварных романов, которого упоминает Мережковский), Барбошин – сыщик. Мы не знаем, есть ли у него хвост под широкими английскими шароварами, но в его фамилии можно явственно расслышать собачью кличку Барбос (а в фамилии Трощейкин – слова «трус» и «ищейка»[56]).

          Пса по кличке Барбос встречаем в экспромте Ходасевича, вошедшем в его мемуарный очерк «Торговля» (1937): «Впереди меня шла нарумяненная проститутка, в блестящих туфельках, с папиросой в зубах. На ходу она крепко, ритмически раскачивала тугими бедрами, причём правым как-то особенно поддавала с некоторой задержкой, так что в общем походка её слагалась в ритмическую фигуру, образуемую анапестом правого бедра и ямбом левого. Идя за нею, невольно в лад сочинил я стихи – как бы от её имени:

          Собираясь ходить под окнами своего клиента, Барбошин спрашивает Трощейкина: «Скажите, господин, у вас не найдётся папироски»?[57] С другой стороны, Барбашин, когда его в опасной близости от дома Трощейкиных замечает Ревшин, стоит с папироской в зубах. Наконец, когда Любовь называет своего мужа пошляком, тот отвечает ей двусмысленным оскорблением: «А ты груба, как торговка [курсив мой] костьём.»[58]

          «Собачья» фамилия Барбошина заставляет вспомнить выражение (встречающееся и в «Аде») черти собачьи. Интересно, что Любовь сравнивает с собакой своего любовника Ревшина: «Когда он [Ревшин] прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло всё, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье – был ребёнок, да и тот помер.»[59]

          По словам Набокова, хороший «художник-писатель совмещает в себе и охотника и охотничью собаку».[60] Мне кажется, Ревшин («джентльмен», которого, по словам Трощейкина, кусают блохи и который обещает Любови: «увидите, буду как цербер»[61]) сочетает в себе черты джентльмена и его пса из стихотворения Блока, в котором рифмуются ковёр и сöр (предельно корректные Трощейкин и Ревшин тоже обращаются друг к другу «по-английски»: сэр):

          Покушение Барбашина на Трощейкиных (если верить Любови, её муж прикрывался от убийцы ковриком) произошло дождливым осенним вечером:

          Столики, у которых торчат сонные лакеи, упоминаются в стихотворении Блока «Незнакомка» (1906). В слове яблоко есть фамилия Блок. Как и у Трощейкина, у Блока (жену которого тоже звали Любовь) умер маленький сын. Взволнованный этим событием, поэт написал стихотворение «На смерть младенца» (1909). В то же время, Блок – автор обращённого к жене стихотворения «Ангел-хранитель» (1906), заставляющего вспомнить слова Трощейкина:

Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков засели в кабачке недалеко от нас и спрашивают, всё ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (Мешаеву.) Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.[63]

          Но, ещё задолго до Блока и Набокова, ангелов-хранителей упоминает Лермонтов в своём стихотворении «Свиданье» (1941):

          Чёрт, которого Трощейкин считает своим ангелом-хранителем, беседует с ним и его женой как с малыми детьми:

Барбошин. Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность! Нет, место преступления привлекало преступников только до тех пор, пока этот факт не стал достоянием широкой публики. Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают. (Опять глубоко кланяется Любови.) Ещё кланяюсь жёнам молчаливым, задумчивым… женской загадке кланяюсь…[64]

          В то же время, Трощейкин и сам чувствует, что всё происходящее с ним и его женой (которая сама подсказывает горничной Марфе каким словом её нужно ругать: «Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования. Что-нибудь с “греховодницей.”»[65]) похоже на мучительный сон: «Это, вероятно, мне всё снится: эта комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь понимать.»[66]

          Любопытно, что стихотворение Блока «Греши, пока тебя волнуют…» (из цикла «Жизнь моего приятеля», 1913-15) написано от лица чертей. Более того, черти в нём сравнивают себя с ангелами:

          В отличие от Ходасевича, «литературного потомка Пушкина по тютчевской линии»,[67] Блок – прямой литературный потомок Жуковского, Лермонтова (недаром посвящённую Блоку главу своих воспоминаний «Живые лица» Гиппиус назвала «Мой лунный друг»), Фета (который носит то же отчество, что и Барбошин, Афанасьевич, и который в своих «Гаданиях», 1842, упоминает шута – то есть, чёрта) и Аполлона Григорьева (поэта-«вагабунда», которого цитирует Барбошин: «Но вы так хороши, и ночь такая лунная»[68]). В знаменитом, полном чувства безысходности стихотворении Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека…» (1912) из цикла «Пляски смерти» есть строка «И повторится всё, как встарь», а в конце его пьесы «Незнакомка» (1906) повторяются слова, которые уже были раз сказаны:

          Почти блоковское déjà-vu есть в романе Набокова «Подвиг»[70] (1932), а также в «Событии», когда Любовь сравнивает своего мужа с младенцем: «Ну, ты совсем как младенец из «Лесного царя». И главное – это всё было уже раз, всё-всё так было, ты сказал «тень», я сказала «младенец», и на этом вошла мама» (после этого входит Антонина Павловна, чтобы пожелать дочери и зятю спокойной ночи).[71]

          В статье «Чехов и Суворин» (1914) Мережковский почти полностью цитирует балладу Жуковского «Лесной царь» (вольное переложение баллады Гёте Erlkönig):

Какое-то наваждение, злая чара, колдовство проклятое, напоминающее сказку о «Лесном царе»:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой...
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул»?
— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул...

«Хладная мгла» — «русские потёмки», как определяет сам Чехов безвременье 90-х годов, из которого он вышел; вышел и Суворин.
 

          В той же статье Мережковский приводит поговорку «связался чёрт с младенцем»:

Пусть в суворинских злых делах Чехов неповинен, как младенец; но вот чёрт [т. е. Суворин] с младенцем связался.

          Чёрт, противостоящий Трощейкину («малому ребёнку», как он сам называет себя в разговоре с Ревшиным[72]) и его жене (которую муж называет «малюткой»), двулик или, вернее, двуличен: то он мерещится как страшный Барбашин, то появляется как смешной Барбошин. Курьёзное сходство имён Барбашина и Барбошина (а также пререкание Элеоноры Шнап с Вагабундовой о том, кому из них пересказывать городские сплетни о Барбашине) заставляет вспомнить Добчинского и Бобчинского, персонажей гоголевского «Ревизора». У «События» есть много общего с «Ревизором», а также одно важное различие (отмеченное ещё Ходасевичем): если комедия Гоголя заканчивается приездом настоящего ревизора, то в финале сиринской пьесы её герои могут облегчённо вздохнуть, узнав об отъезде Барбашина.

          Перу Мережковского, автора книги статей «В тихом омуте» (1908), принадлежит исследование «Гоголь и чёрт» (1906), которое начинается так:

«Как чёрта выставить дураком» — это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всей его жизни и творчества. «Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чёртом» (письмо Шевырёву из Неаполя от 27 апреля 1847 года).

          По мнению автора исследования, герой «Ревизора» Хлестаков и герой «Мёртвых душ» (1842) Чичиков суть «две ипостаси вечного и всемирного зла – чёрта».[73]

          В «Других берегах» Набоков упоминает жену Мережковского, З. Н. Гиппиус (поэтессу, мемуаристку, писавшую критические статьи под псевдонимом Антон Крайний):

«Его [В. В. Гиппиуса, учителя Набокова в Тенишевском училище] значительно более знаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившись на заседании Литературного Фонда с моим отцом,[74] который был, кажется, его председателем, сказала ему: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет,» – своего пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть.»[75]

          Русская поговорка гласит: «муж и жена – одна сатана». Написав «Событие», одну из лучших своих пьес, Набоков ещё раз доказал, что, вопреки предсказанию Гиппиус, он стал первоклассным писателем. Тем самым, автор «Приглашения на казнь» и «Дара» не только опроверг неудачное пророчество одного из своих злейших Зоилов (Антона Крайнего), но и от души посмеялся над чёртом, выставив его дураком.

          Каким же образом Набоков соединяет в «Событии» Пушкина с Лермонтовым, созерцание с действием? Мне кажется, он делает это с помощью алфавита (как русского, так и латиницы). Начальная буква фамилии Набоков находится как раз посередине между буквами Л и П, с которых начинаются фамилии Лермонтов и Пушкин: …Л, М, Н, О, П… (и то же самое можно сказать о расположении соответствующих букв в латинском алфавите: …L, M, N, O, P…).

          В старой русской азбуке буква М (которая стоит между Л и Н и с которой начинаются фамилии Мешаев, Мережковский, Маяковский) называлась мыслете. «Писать мыслете» означает ходить походкой пьяного. Мешаев Второй, которому Трощейкин указывает на Барбошина, ходящего туда-сюда под окнами его квартиры, принимает сыщика за пьяного:

          Альфред Афанасьевич Барбошин (инициалы которого совпадают с инициалами А. А. Блока, автора стихотворения «Ночь, улица, фонарь, аптека…») ходит по способу доктора Рубини:

В двух словах: только пошляки ходят маятником, а я делаю так. (Ходит.) Озабоченно иду по одной стороне, потом перехожу на другую по обратной диагонали… Вот… И так же озабоченно по другой стороне. Получается сначала латинское «н». Затем перехожу по обратной диагонали накрест… Так… Опять – к исходной точке, и всё повторяю сначала.[77]

          Кроме латинского «н», фигура, которую описывает Барбошин, переходя накрест на другую сторону улицы, заключает в себе латинское «в», с которого начинается имя Набокова Владимир. Но это отнюдь не единственная подпись писателя на холсте его пьесы. Фамилия автора зашифрована в словах Мешаева Второго: «Становится поздно! Пора на боковую. Ещё раз прошу прощения.»[78]

          Брат Осипа Михеевича, Михей Михеевич Мешаев – тёзка Михея Михеевича Крутицкого, героя пьесы А. Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» (1872). Несмотря на гибель главного героя («скупого рыцаря Замоскворечья»), пьеса Островского имеет счастливый конец:

Настя. Как страшна мне казалась жизнь вчера вечером, и как радостна мне она теперь!

Анна. А вот, душа моя, несчастные люди, чтоб не гневить Бога, чтоб не совсем отчаиваться, утешают себя пословицею, что «утро вечера мудренее», – которая иногда и сбывается.[79]

          Лишь два персонажа «События», Мешаев Второй и Антонина Павловна Опаяшина (собиравшаяся лечь пораньше, если бы не поздний визит Барбошина), понимают эту пословицу. Как и фамилия Островский, фамилия Антонины Павловны, автора «Озарённых Озёр», начинается на О. Самая круглая буква алфавита (водворившаяся, растолкав их боками, между Н и П), облое «о» сделало из демонического Барбашина дурака Барбошина. Отметим также, что имя Отелло, шекспировского мавра, которого упоминает Трощейкин, начинается и кончается на «о».

          Букве Л (которая раньше называлась люди и с которой начинается фамилия Лермонтов и имя Любовь), предшествует в алфавите К, а следом за П (покоем, с которого начинаются фамилии Пушкин и Пестель) идёт буква Р. К. Р. – псевдоним поэта (и великого князя) Константина Романова (1858-1915), а также инициалы поэта-декабриста (и друга Пушкина) Кондратия Рылеева (1795-1826), казнённого по указу Николая Первого (деда поэта К. Р.). Рылеев был владельцем имения Батово близ Выры, в 1840-х гг. купленного прабабкой Набокова, Н. А. Шишковой (впоследствии баронессой фон Корф), и до Революции принадлежавшего семье писателя. В комментариях к своему переводу «Евгения Онегина»[80] и в английской версии своей автобиографии Набоков говорит, что Le Chemin du Pendu(«дорога повешенного») в старинном парке Батова, скорей всего, получил своё название в честь Рылеева.[81]

          На одном из рисунков Пушкина изображены пять висельников (очевидно, пять казнённых декабристов), а поверх него можно разобрать слова: «И я бы мог, как шут на…». По предположению пушкинистов (в том числе и Набокова[82]), эта неоконченная строка должна читаться: «И я бы мог, как шут на нитке».

          Как было сказано выше, словом шут в старину называли чёрта (ср. выражение «шут с ним/ней»). Автор «Рассказа о семи повешенных» (1908) и романа «Дневник Сатаны» (1919), Леонид Андреев – тёзка Леонида Барбашина. Барбашин «ловок как обезьяна», а статья Мережковского об Андрееве (открывающая сборник «В тихом омуте») называется «В обезьяньих лапах».

          Слово нитка (недописанное, но явно подразумеваемое Пушкиным) заставляет вспомнить обращённые к Вагабундовой слова Элеоноры Шнап: «Я то же самое говорю. Они были так счастливы! На чём держится людское счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!»[83]

          Шнап – единственный персонаж в пьесе Набокова, чья фамилия начинается на «ш». Делая вид, что не может вспомнить фамилию Барбашина, Барбошин спрашивает Трощейкина: «Как его фамилия? Вы мне, кажется говорили… Начинается на «ш». Не помните?»[84]

          27 марта 1816 года Пушкин писал своему новому другу, князю Вяземскому: «Простите, князь – гроза всех князей-стихотворцев на Ш.» Годом раньше в знаменитой эпиграмме Пушкин упоминает тройку угрюмых певцов на Ш. (один из которых является однофамильцем прабабки Набокова и героя его рассказа «Василий Шишков», 1939):

          Автор «Расхищенных шуб» (1811), «колкий Шаховской» (которого юные лицеисты и Вяземский венчали под именем Шутовской в своих эпиграммах) упоминается и в «Евгении Онегине»:

          Одна из следующих строф пушкинского романа в стихах начинается так:

          Чёрт, явившийся к Трощейкину под видом сыщика, упоминает бога любви Амура: «Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром.»[87]

          Автор послания «К Морфею» (1816) и сказки «Амур и Гименей» (1816), Пушкин ни в одном из своих произведений не называет греческого бога вина Диониса его прозвищем Бромий («шумящий»). Но в своих антологических стихотворениях Пушкин называет вино «шумная Вакхова влага» и «шумный заступник любви», а в прозаическом отрывке «На углу маленькой площади» (Ревшин встретил Барбашина на углу площади возле дома Трощейкиных) употребляет эпитет шумный, говоря об обманутом муже:

** скоро удостоверился в неверности своей жены. Это чрезвычайно его расстроило. Он не знал на что решиться: притвориться ничего не примечающим [именно такую тактику избрал Трощейкин, знающий, что жена изменяет ему с Ревшиным] казалось ему глупым; смеяться над несчастием столь обыкновенным — презрительным; сердиться не на шутку — слишком шумным; жаловаться с видом глубоко оскорбленного чувства — слишком смешным. К счастию, жена его явилась ему на помощь.

          Молодого человека, которого полюбила Зинаида **, зовут Валериан. Персонажа с таким именем нет в «Событии»; но, обвиняя своего мужа в трусости, Любовь упоминает валерьянку: «Ты всегда был трусом. Когда мой ребёнок умер, ты боялся его бедной маленькой тени и принимал на ночь валерьянку.»[88]

          Таким образом, «маленький Бром», упоминаемый Барбошиным, намекает не только на «злое дитя» хмеля, но и на маленькую тень, которая так сильно пугает Трощейкина – и неспроста: ведь и сама Любовь, кажется, считает, что отцом её ребёнка был вовсе не муж, а Барбашин. Интересно, что Вера, подслушавшая разговор своей горничной Лизы с дворником, так передаёт сестре своё впечатление от него: «Барбашин да Барбашин – сплошное бормотание.»[89]

          Заметив холодность Валериана, Зинаида с горечью говорит: «Я не упрекаю тебя: сердце наше не в нашей воле, но я…»[90] Гадая Любови по руке, Мешаев Второй говорит ей, между прочим: «Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное.»[91]

          Сердце упоминает и бывшая акушерка Любови, Элеонора Шнап: «О, я знаю: моя репутация – репутация холодного женского врача… Но право же, кроме щипцов, я имею ещё большое грустное сердце.»[92] Как мы помним, Элеонора Шнап всегда была немножко знакома запанибрата с Барбашиным.

          В письме М. П. Погодину от конца ноября 1830 г. Пушкин восторженно отзывается о его трагедии «Марфа-посадница» (1830): «Что за прелесть сцена послов! как вы поняли русскую дипломатику! А вече? а посадник? а князь Шуйский? а князья удельные? Я вам говорю, что это всё достоинства — ШЕКСПИРОВСКОГО!..» В то же время, Пушкин замечает, что Борецкий «слишком за панибрата с Иоанном», и добавляет: «сердце ваше не лежит к Иоанну».

          Если горничную Трощейкиных зовут так же, как новгородскую посадницу, героиню трагедии Погодина, то горничная Веры – тёзка Лизаньки, служанки в доме Фамусовых в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (1824). Кроме того, горничнуюПушкиных, носившую жене поэта записочки от Дантеса, звали Лиза.

          По её собственным словам, Вера получила Лизу от Станиславских.[93] К. С. Станиславский (1863-1938) был одним из основателей, режиссёром и ведущим актёром Московского Художественного Театра, прославившегося благодаря своим постановкам новаторских чеховских пьес. Впрочем, пьесам Чехова Набоков предпочитал его рассказы. Он также высоко ценил гражданскую позицию и человеческие качества автора «Каштанки»  и «Дамы с собачкой». В «Других берегах» Набоков упоминает Хину и Брома, чету чеховских такс, внук или правнук которых жил в Праге с матерью писателя:

«Затем кто-то подарил нам внука или правнука чеховских Хины и Брома. Этот окончательный таксик (представляющий одно из немногих звеньев между мною и русскими классиками) последовал за нами в изгнание, и ещё в 1930 году в Праге, где моя овдовевшая мать жила на крохотную казённую пенсию, можно было видеть ковыляющего по тусклой зимней улице далеко позади своей задумчивой хозяйки этого старого, все ещё сердитого Бокса Второго, – эмигрантскую собаку в длинном проволочном наморднике и заплатанном пальтеце.»[94]

          Набоков горько сожалел о том, что ему приходится жить в разлуке с матерью: «Я жил далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог часто её навещать. Не было меня при ней и когда она умерла, в мае 1939 года.»[95] Трощейкин, напротив, не в восторге от того, что его тёща живёт под одной кровлей с ним и его женой: «Ты знаешь, как я твою мать люблю и как я рад, что она живёт у нас, а не в какой-нибудь уютной комнатке с тикающими часами и такой таксой [курсив мой], хотя бы за два квартала отсюда…»[96]

          Антонина Павловна скорбит том, что у неё нет третьей дочери, Надежды. В своём знаменитом послании сосланным декабристам, «Во глубине сибирских руд…» (1827), Пушкин упоминает не только любовь и дружество, но и верную сестру несчастья, надежду:

          Подобно Пушкину, уверенному в том, что рано или поздно «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода» встретит узников у входа, Набоков верил, что для России настанет когда-нибудь более светлая пора, и – используя те средства, которые есть в распоряжении художника – делал всё возможное, чтобы приблизить её. Но скоро только сказка сказывается: прошло ещё полвека, прежде чем свободный голос автора «События», вещей птицы Сирина, в котором словно слились голоса Пушкина, Лермонтова, Чехова, Блока, был услышан его соотечественниками.