Литературная критика

Дмитрий Бавильский так хорошо рассказал о себе как о критике в представлении авторов «Топоса», что добавить мне вовсе нечего. Национальность его неизвестна - ибо Челябинск, а там сам черт ногу сломит: мордва, татарва, ханты, манси… Словом, сибиряк с медвежьим здоровьем.

А кроме национальности - что сказать? Прочитал я его статью, в которой он не то разжаловал, не то произвёл меня из критиков в писатели, подвергнув плоды моих усилий критическому разбору. Что ж, спасибо! Вон, Курицын жизнь положил на то, чтобы вместо критика именоваться хотя бы «русским литератором», а тут сами приходят и сами всё дают.

Меня, вообще-то, не очень волнует проблема самоидентификации: не критик, так и не критик. В дипломе у меня написано «преподаватель русского языка и литературы», в трудовой книжке - «обозреватель», в голове, как верно заметил Дима, полная неопределенность. Я всю жизнь делаю что хочу и как получается. Если получается плохо, общество находит возможность мне это сообщить, и я начинаю хотеть другого. Именно так четыре года назад ветер в моей голове подул в сторону современной русской литературы.

Заметим, однако, что у профессиональных «интерпретаторов действительности», к коим принадлежат и критики, и не критики, есть одинаковый недостаток. Когда кто-либо начинает слишком уж заметно утверждать свои идеи (или стиль, или фигуру письма, или что там ещё бывает вместо идей), остальные воспринимают это как посягательство на собственные убеждения и начинают протестовать. Категоричность протеста зависит не от природной покладистости, а от того, насколько сам протестующий осознаёт глупость и даже некоторую постыдность ситуации. Как говорил тот же Курицын: «Ведь мы, как-никак, мужчины, самцы репродуктивного возраста».

Памятуя об этой естественно-природной причине наших с Дмитрием разногласий, постараюсь высказываться как можно более непредвзято. Прежде всего допустим, что литературная критика является неакадемическим изводом литературоведения: складывается впечатление, что эта точка зрения ближе моему оппоненту, нежели допущение, что «литературная критика - частный случай критики социальной». Исследовательские методы академического литературоведенья группируются в несколько трендов, различающихся по преимущественному объекту исследования. Это, во-первых, исследования поэтики, то есть организации литературных произведений. Во-вторых, теоретические исследования, касающиеся жанровой специфики, вопросов эстетической коммуникации и психологии творчества. В-третьих, - история литературы, то есть персоналии, биографии, группировка школ и стилей, их смена и взаимовлияние.

Очевидно, что предпочтения Бавильского связаны с первым трендом, с поэтикой. Предметом поэтики таки является текст. Её объектом являются приёмы построения произведения, способы комбинирования словесного материала в художественное единство. Для выявления этих приёмов произведение разлагается на составные части, - как выражается коллега Бавильский, подвергаются «разбору».

Добавим, что внутри поэтики существуют три направления: историческая поэтика рассматривает происхождение и последовательную смену приёмов, общая поэтика - их художественную целесообразность, а нормативная поэтика предписывает те или иные приёмы в качестве единственно закономерных с точки зрения представляемой ею литературной школы, то есть неизбежно высказывает оценочные суждения, тем самым окончательно совпадая с критикой в понимании коллеги Бавильского.

Мои же предпочтения по «академической» классификации, как нетрудно догадаться, лежат в сфере литературной истории. Не стоит путать ее с исторической поэтикой: предметом литературной истории является не текст, а бытование литературы в социальном аспекте; описывая литературную эволюцию, историк ищет ее причины в отношении литературы к иным проявлениям человеческой культуры, среди которых она развивается и с которыми находится в постоянных взаимоотношениях. Эти взаимоотношения и являются объектом истории литературы.

Представим теперь, что коллега Бавильский заявляет: «Содержанием литературоведенья должна быть только поэтика; историю и теорию следует исключить из вузовских программ и закрыть диссертационные советы по этим специальностям, пусть историей литературы занимаются общественные историки, а теорией - эстетики и философы. Литературовед - это звучит гордо, так что литературоведам там делать нечего». Кем он после этого прослывёт в научных кругах?.. А ведь он именно это и заявил - применительно к «неакадемическому литературоведенью», к нашей дорогой критике.

* * *

Я сегодня очень уступчивый. Допустим теперь, что литературная критика представляет собою совершенно отдельную область интерпретации, не связанную как с литературной наукой, так и с критикой par excellence во всех её исторических изводах - от Канта до Франкфуртской критической школы. Предположим, русская литературная критика берёт начало от Белинского, как русская литература вообще - от Ломоносова, хотя отдельные вполне выдающиеся представители ремесла встречались в обеих сферах и раньше (Полевой и Кантемир соответственно).

В этом случае надо признать, что никогда «разбор» текста не был предметом забот отца-основателя. Если коллега Бавильский составит себе труд перечесть хотя бы хрестоматийные одиннадцать статей о Пушкине, которыми пытают студентов в вузах, он с ужасом убедится, что уровень «разбора» в них отвратительный: неистовый Виссарион всегда придерживался методы комментированного пересказа, до которого теперь опускаются только рецензенты совсем уж жалких в литературно-критическом отношении гламурных и бульварных журналов.

Примерно то же видим у всех без исключения видных критиков XIX века: Валериан Майков, Аполлон Григорьев, Писарев, Добролюбов, Антонович… Надеюсь, коллега Бавильский не придерживается распространённого среди стихийных исторических материалистов мнения, будто бы со временем люди умнеют, а раньше были совсем козлы. Просто признаем, что точка зрения на критический текст как на «разбор» не всегда являлась преобладающей. Она возникла в начале XX века, благодаря усилиям представителей «формальной школы», и укрепилась в его середине, в связи с модой на структурализм, о котором, прошу обратить внимание, несколько ласковых слов
отдельно.

Белинский же был основателем «персонажной критики» - страшного греха с точки зрения формалистов. Он размышлял не столько о произведении, сколько о его прототипическом контексте. Персонажи Пушкина, Лермонтова, Гоголя были для него выразителями нравственного и социального опыта современников, он рассуждал о литературных образах и коллизиях так, словно бы они были живыми людьми и реальными обстоятельствами «референциальной действительности». Это, заметим, и сделало его великим: современники тянулись к нему в первую очередь как к учителю жизни и лишь затем как к эстетику.

Современная русская критика причудливо извратила этот изначальный для нее тезис. Около пяти лет назад Олег Дарк говорил в интервью Серафиме Ролл (цитирую по памяти): «Критика стала отдельным жанром художественной литературы, литературным произведением, в котором в роли героев выступают писатели и их произведения». Иными словами, если во времена Белинского и его преемников критика приближала литературу к жизни, то теперь она замыкает ее в порочном круге гиперлитературности.

Признаться, я тоже отдал дань этому национал-предательству. Венедикт Ерофеев породил Евгения Попова, Евгений Попов породил Вячеслава Курицына. (На последнее обстоятельство есть прямые указания в ранней курицынской «Осенней повести», не вошедшей почему-то в книгу «7 проз», хоть она и много лучше многого там публикованного.) Я с удовольствием читал всех троих, в результате чего Курицын в конце концов породил меня. Хотелось бы посмотреть, какие у Славы пойдут внуки…

Планировал обойтись без конкурентно-репродуктивных мотиваций, а они возьми да и вылези в самом неподходящем месте. Ну, раз такая пьянка пошла, выведу мораль по-обычному, по старинке. Допустим, так:

Дорогой Дима! Поучи жену щи варить.

С неизм. ув.