Онтологические прогулки

Друзья, пока понемногу, пока только отдельными своими сторонами
начинает проступать совершенство мышления, поэтому стоит
обратить внимание на то, как воспринимать его, какое место оно
занимает в жизни современного человека, или какое может
занимать.

Вспомним первых античных философов, точнее, мудрецов, так как
философами после Пифагора стали называть тех, кто стремится стать
мудрым, но ещё не стал таковым, но позже мудрость всё равно
подменили философией.

Первые античные мудрецы – это соль земли, это золотое руно
современного человека, это его мера, которой он мерил себя и находил
живым – микрокосмом в живом – космосе.

Можно ли это сказать о современных философах: кто рискнёт мерить
себя Гуссерлем, Хайдеггером, Сартром или Ясперсом? Я не имею в
виду профессионалов, которые примеривают известных философов
на себя по долгу службы, что является, так сказать,
дресскодом их сообщества.

И даже если попробуешь, то чем ты себя оживишь? нюансами
терминологического схватывания, когда, рассматривая лошадь и телегу, ты
удержишься от суждения, что эта лошадь и телега? редукцией
к феноменам, когда ты поставишь лошадь позади телеги? после
чего это действие забросит тебя к трансфеноменальному бытию,
когда лошадь сама встанет впереди телеги и будет терпеливо
ждать, пока, наконец, у тебя в голове прояснится и ты
запряжёшь её?

Нет, друзья, в совершенстве нет никаких словесных манипуляций, ни
малейшего терминологического фокусничества, в нём полное
отсутствие намерения усложнить, создать впечатление чего-то
грандиозного, скрытого, тайного, особенного, эксклюзивного,
доступного только избранным, которые действительно понимают, что
такое бытийность бытия и вопросительность вопроса; ни в коем
случае.

Единственная сложность совершенства – это не быть несовершенным, то
есть действительно не принимать всерьёз всё то, что
инсталлируется, внушается нам современной культурой, в том числе –
философией. Оставим «профессионалам профессионалово», они
получают за это зарплату и соцпакет, мы не обязаны им
соответствовать и сочувствовать в их главных переживаниях – чувстве
собственной важности, когда дело касается философии, и
чувстве собственной неважности, когда дело касается зарплаты.

К чему бы мы ни обратились – математике, физике, философии, химии,
антропологии и пр., ничто из этого не более сложно, чем
инструкция к ноутбуку или топографическая ориентация в Москве. Но
сложно не придавать значение (важность) тому, что уже
упаковано в нашем восприятии как его условие.

Например, трудно не придавать значение представлению о пространстве
и времени как единственном, непрерывном, бесконечном и пр.
мире, то есть представлению об абсолютном пространстве и
времени, и, следовательно, об абсолютном мире.

Сколько усилий потратил Гуссерль и другие философы, чтобы обосновать
хоть сколько-нибудь сносную концепцию времени, и что?
кто-нибудь из нас поколеблен в своём устойчивом восприятии
времени как непрерывной последовательности? – а это и есть
представление об абсолютном времени.

Такова ирония истории: те, кто должен вести нас вперёд, кто являет
собой ум нашего времени, его воплощенное понимание, – то есть
философы, занимаются обоснованием того, что уже давно
истлело, а именно – средневекового мировоззрения!

Вот где трудность совершенства – оставить позади представление о
предустановленном мире, а для этого не нужно ни образования, ни
специального учителя (секты, группы).

Вспомните Демокрита: «каждое ощущение возникает и существует по
истине», то есть является полностью самодостаточным, не
нуждающимся для своего существования ни в каком бытии этого
существования, не требующим никакой редукции ещё к чему-то, что бы
ни говорили феноменологи и экзистенциалисты вместе взятые.

Оно уже по истине! сказанное – по истине, сказанное с оговоркой – по
истине, забытое – по истине; позади, скрыто, тайно ничего
не существует и не определяет ощущение.

Чувствуете разницу между Демокритом и философией?

Философия говорит: восприятие человека априори определено формами
созерцания (пространством и временем); оговорку определил
бессознательный процесс; забыли, потому что так работает
вытеснение и т.д., и т.д. Человек – игрушка скрытых сил, необходимо
прорваться к этим силам, чтобы «предстоять феноменам
напрямую», «феноменам как есть» и пр., то есть хорошо знакомое и
не очень хорошо замаскированное разделение человека на
светлое и тёмное, явное и скрытое, и пр., то есть разделение
человека и отчуждение его от самого себя.

Демокрит говорит: «ты – уже истина», «ты – уже по истине», тебе нет
необходимости разделять себя, отказываться от какой-либо
части себя в пользу другой и тем самым ввязываться в борьбу с
самим собой и мировым злом.

Недоверие к самим себе настолько глубоко въелось в нас, что нам
очень трудно относиться к себе как истине (о философах я не
говорю, для самих себя они всегда были ходячей истиной, хотя
постоянно при этом её искали).

Философ говорит о каком-нибудь своём действии (состоянии) примерно
так: я размышлял об онтологии мира с 5-ти до 7-ми вчерашнего
вечера; а Демокрит так: вчера вечером я был атомом величиной
с мир.

Они живут в разном времени и производят сами собой разное время:
философ – равномерную смену последовательных моментов, которыми
он всё меряет, Демокрит – живое время состояния как
целостности, открытой стихии становления.

Философ, испытывая тоску, говорит себе: ничего, скоро пройдёт, всё
будет хорошо, поэтому тоска для него – тягостная
последовательность мучения; Демокрит: тоска – это мой мир, остальное –
пустота, поэтому тоска для него – полнота жизни.

Падать с крыши можно: как герои Хармса – целую живую вечность, или –
с ускорением в соответствии с массой.

Различие здесь тонкое, но не настолько, чтобы не определить его,
если удерживать на этом внимание (я имею в виду не упадание с
крыши, а восприятие и переживание времени); поупражняйтесь в
этом внимании и вы обнаружите, что скоро сможете, например,
«отодвинуть», казалось бы, неминуемо надвигающийся вечер так
далеко, каким далёким он представляется ребёнку, которого
ведут в нелюбимый сад, обещая, что вечером его возьмут в
кино.

Ещё раз: само совершенство – не сложно, но научить ему невозможно;
поэтому я не могу никого ничему научить, но могу помочь
избавиться от лишнего груза, отягощающего внимание, и как только
внимание освободится – а освободить его можете только вы
сами – оно само будет не только показывать вам вещи как есть,
но и формировать их.

Многим такое отягощение их внимания нравится, они предпочитают быть
прислонёнными к общественно значимому, например,
Мамардашвили называл некоторые общественные матрицы (например,
произведения искусства) – амплификаторами, усилителями, прислонение
к которым не только производит, но и усиливает состояние
(хотя бы той же тоски); я бы назвал эти матрицы –
синтезаторами, удваивателями (извиняюсь) промелькнувшего за счёт
присоединения этого самим человеком едва услышанного к уже
имеющемуся в памяти синтезатора звучанию, то есть синтезатор
озвучивает тебе то, что ты сам слышал, но не успел сам по-слушать,
причем озвучивает всегда в чьей-то интерпретации, чаще всего
– какого-нибудь гения (в лучшем случае) или просто попсы (в
худшем случае).

Такое положение вещей приучает современного человека видеть,
слышать, чувствовать, помнить и пр., то есть жить по чьим-то
матрицам, уже отработанным образцам, эталонам; это своего рода
тотальный общественный конформизм, когда человек проживает
чью-то жизнь как свою, или наоборот – свою жизнь как чью-то
чужую. Понятно, что общество это полностью одобряет.

Такому человеку такая жизнь даёт чувство уверенности, которое в
советское время существовало в модусе уверенности в завтрашнем
дне, сегодняшний в союзе, видимо, вселял уверенность, но
какую-то не совсем ту, такую, которая не была у идеологов в
большом почёте.

Похожая ситуация и сейчас: живущие до сих пор в нас – хотя им давно
место на свалке – и отягощающие нас представления о самих
себе, нашем обществе, гражданстве, демократии, истории,
собственности, деньгах, государстве, планете, солнечной системе,
галактике, вселенной и др. не дают нам того, что они,
казалось бы, раз они истинные, должны давать – полноту жизни,
радость бытия, веселье мысли.

Вместо этого они погружают нас в какое-то смутное серое
существование, в котором мы снова и снова питаемся нашим завтрашним
днём, в которое, видимо, мы полагаем то, что философы называют
бытием существования; так что большая часть общества, и не
только российского, живёт в модусе существования сегодня, а в
модусе бытия – завтра, тогда как ничтожная его часть – в
модусе бытия сегодня и в модусе существования – завтра, так что
естественно озабочена сохранением такой «онтологии».

Может быть, именно в этом смысл феноменологической редукции
Гуссерля, когда «удерживание от суждений» автоматически переводит
тебя из режима существования в режим бытия? Правда, Хайдеггер
уже на это не рассчитывал и ввёл конструкцию и деструкцию
(разве без насилия станешь бытиём?!), подкреплённые проектом,
совокупными усилиями забрасывающих вас в мир, но, как
оказалось, так и оставляющими вас лишь «заброшенно существующим»,
так что Сартру пришлось прорываться ещё дальше – к
трансфеноменальному бытию.

Но есть и другие, те, кому неинтересно проживать чужую жизнь как
свою, а свою – как чужую, пусть даже эта чужая жизнь – сплошной
шедевр, он же всё равно – чужой; именно для этих людей,
среди коих и я сам, и длятся эти размышления.