Проза

(Из цикла «Возвращение»)

Настрого приказав Ленке спать, мать присела на краешек стула и
принялась быстро считать какие-то деньги. Вздохнула: «Поскорей
бы все это кончалось!». И, свернув, положила тугую пачку в коричневую
сумочку.

– Потише тут! – сказала, глянув на часы. – Пусть ребенок спит.
И сам не бей баклуши! Отдохнешь и садись за уроки!

Дверь хлопнула. Стремительные шаги матери, отзвучав за окном,
стихли.

Понесла-ась! Целыми днями носится! Нет, чтоб детям купить чего
хорошего! Ведь есть деньги! Посидели бы все вместе, конфет поели.

Я с досадой пнул глупую башню, и яркие кубики с грохотом рассыпались
по полу. Хмурый прошел по большому дому, заглянул в спальню.

– Спишь тут? – поинтересовался.

Ленка заворочалась и раскрыла глаза.

– Чего котелки вылупила? Спи, давай! – приказал грозно и вышел
из спальни.

У меня б деньги без толку не валялись! Бегом в магазин. Ну-ка
мне килограмм «Ласточки», или два, или…. Ящик давайте! А у вас
деньги есть, молодой человек? А как же вы думали!

Потом в буфет, оттуда в столовую, снова в магазин…. Эх, всего
и побольше! И не заворачивать в разные бумажки! А сразу целая
гора! Из халвы. Подошел, отъел кусок и дальше. Побегал-побегал
– опять кусок отъел.

Я пришел на кухню, заглянул в стол. Стакан, еще один, кружка с
Кремлем – «Наде от….» – отец подарил, давно уже. Баночки, пакетики….
Горох, рис, мука что ли….

Ничегошеньки!

– Когда последний раз конфеты покупала?! – обиженно потребовал
я ответа у пустоты, оставленной матерью.

Сконфуженная она молчала.

– То-то!

А сколько раз просил?!

Волокет ерунду всякую, а что надо – «Ох, забыла!» Вспомнить некогда
со своими больными! Все равно всех не вылечишь!

Я же не каждый день говорю: «Давай конфеты!». Но хоть раз, да
вволю!

Я разозлился и так хлопнул дверцей стола, что она, отскочив, стукнула
меня по плечу.

А что я, дурак, тут ищу?! Она же давно в этом столе ничего не
прячет!

Я встал, потер плечо и вышел из кухни. В зале открыл бельевой
шкаф и быстро осмотрел все полки сверху донизу. Ни-че-го! Одни
тряпки. Конечно, теперь место переменила. Хитрая!

Я открыл другую дверцу и на четвереньках пошел внутрь. Уйкнул,
наступив коленкой на что-то кусачее, и, обнаружив под собой коричневую
сумочку, осторожно положил её в уголок.

«Денюжки!» – сказал уважительно.

Путаясь в свисающих платьях, пальто, принялся обшаривать дно шкафа,
и тут что-то приятно-тяжелое слегка стукнуло меня по голове. Из
кармана зимнего пальто матери я вытащил увесистый пакет.

Ну вот, теперь другое дело!

Чтобы не получилось, как в прошлый раз, я сразу разделил содержимое
на две части: половину – себе, половину – на место, и потихоньку,
чтобы не разбудить Ленку, запел любимую песню.

Но половина, которую себе, как-то сразу взяла и кончилась.

Наверно ошибся, когда делил, догадался я, и, чтобы во второй раз
не было обидно, разделил оставшуюся часть строго пополам, а конфету,
оказавшуюся лишней, съел сразу, чтобы счет не портила. Нашел свой
песенник и, раскрыв его на первой странице, с гимном заходил по
залу.

Но что-то, видно, опять не учел. Конфет оказалось гораздо меньше,
чем песен. Надо было сразу мне распределить по три песни на одну
конфету, а я наоборот….

Решив спеть последнюю заключительную песню уже просто так без
всего, я перевернул страницу.

«Песня о друге»!

Песенник вывалился у меня из рук и закрылся.

Мой лучший друг Курлин жил на другом конце улицы. Дом у них был
еще новей нашего. Вещей никаких, зато всегда шум и гам. Мать моего
друга не носилась целыми днями по поселку, как моя, а все время
была дома, и любила покупать. Сначала она купила моего друга,
потом Володьку и Куцего, потом Валю. Недавно купила еще одного,
совсем маленького. Он умел только кричать, и был весь завернут.
А вчера купили здоровенный пакет разноцветного горошка и сразу
его съели. Я им сказал: «Буду к вам теперь ходить каждый день.
У вас весело!»

– Ходи, конечно, – согласилась мать моего друга. – Витя наш подрастет
немного – опять кого-нибудь купим. Еще веселей будет. Ты, Коль,
не против?

– Покупай! – махнул рукой друг.

Курлин и его мать с маленьким Витей сидели на крыльце и скучали.

– Здра-авствуйте! – сказал я, не спеша поднимаясь по ступенькам.
– Чиво вы де-елаете?

– Да так, сидим, – сказала мать моего друга.

– А чиво? – спросил Курлин.

– Да ничего-о, – протянул я загадочно и уселся на лавку.

– Вот у кого учись! – сказала Курлину мать. – Боря культурный.
Он всегда «здравствуйте» говорит и «до свидания». Не то, что вы
с Лисой, как дикари!

Сидя на лавке, я сделался тяжелей и шире. С важной озабоченностью
посмотрел на облака.

– Может, дождь пойдет, – предположил раздумчиво и безразлично
сунул руку в карман. – Ны-ны-ны, – глядя вдаль, пропел вроде бы
просто так и зашуршал.

Курлин и его мать замолчали и с интересом посмотрели на мой карман.

– Ны-ны-ны, – пропел я громче и зашуршал сильней.

Курлин даже заерзал на лавке, а его мать сказала удивленно:

– Боря, а у тебя там что-то шуршит!

Неторопливо я вытащил большую плитку шоколада, развернул, рассеянно
отломил кусочек и положил в рот.

– Шоколаду вот купил на станции. Ничего шоколад, хороший.

Они с уважением посмотрели на меня.

– О-о! – сказала Курлинова мать. – Он, наверно, дорогой, да Боря?!

– А-а, – махнул я рукой, – ерунда!

Аккуратно отломил две полоски, и Курлин с матерью осторожно взяли
их. Но тут приперлись два брата и жадно задвигали соплями.

Я положил в их нетерпеливые ладони по одному маленькому кусочку.

– А-а, Борсик, – сразу заныли братья, – нам меньше!

Пришлось им добавить еще по одной. Зато Курлину и его матери я
дал еще и кекс пополам, потому что они не ныли и не просили нахально,
как те.

– А нам кекса?! – сразу сказали братья.

– А вам – тю-тю! Не надо нахальничать!

– Ну, Борсик, мы ж не нахальные! – закричали они.

Чтоб успокоить, Курлин с матерью отломили им понемножку от своих
доль.

– Доедайте быстрей! – поторопил я и зашумел фольгой, высвобождая
приятно коричневые брусочки. – Сейчас шоколад буду делить.

– Мне первому! В очередь становись! Я первый, правда, Борсик?
– разинув широкий рот, заорал Куцый и, оттолкнув Володьку, протянул
свою руку к самому моему носу.

Я посмотрел на него внимательно, подождал, не появится ли совесть.
Не появилась. Тогда спокойно и вежливо опустил ему руку.

– Не мытая. А за нахальство последним будешь!

– Не стыдно тебе, Сергей?! – сказала ему мать. – И вот всегда
ты так – вперед всех лезешь.

– Володька постарше тебя, а ты суешься! – выговорил я.

– Ну, Борсик, я ж не нахальный! Володька первый меня толкнул.
А я, где ты скажешь, там и стану, – Он преданно посмотрел мне
в глаза. – Только я первый, ладно, Борсик?

– Подождешь! – твердо сказал я и отломил по две дольки Курлину
и его матери.

– Да-а, Борсик, – грустно сказали братья, – Кольке без очереди!

– Курлин мой друг! – сказал я значительно.

Склонив голову к плечу, хитрый малый улыбнулся до ушей.

– Борсик, а я ж тоже твой друг!

– Сопли вытри, друг!

Куцый тут же провел рукой под носом.

– Все, Борсик, вытер.

– Молодец! – похвалил я. – Теперь бери!

– С Лисой не водись! – сказала мать Курлину. – Нашел себе товарища!
И пусть он к тебе не ходит! Вот с Борей и дружите! Он справедливый.

– Конечно, – встрял Куцый, – у Борсика щикалад!

– Вчера пришел и давай свистеть! Будто языка нет!

– Досвистится он у меня! – пообещал я, прищурившись.

Оказалось, что шоколад не только хорошо самому есть, но и распределять
его тоже очень приятно. Сразу тебя все уважают, слушаются. У кого
шоколад, тот сразу и главный!

– Уже мало осталось щикаладу, да Борсик? Скоро кончится? – облизываясь,
обеспокоено спросил нахальный брат, поедая глазами остатки большой
плитки вместе со мной.

Я смерил его долгим презрительным взглядом и вытащил из кармана
деньги.

– А это на что?!

Семья затихла.

– Понял, Куцый! – сказал мой друг гордо.

– И-и-и! – заголосили братья. – О-го-го сколько!

– Ты, Боря, уже как большой! – уважительно и удивленно сказала
их мать. – У тебя свои деньги!

– А как же! – я развалился на лавке и болтонул ногой. – Мамка
приходит, на, говорит, Борь, покупай себе, сколько чего хочешь!
А не хватит, я тебе завтра еще дам.

– Вот это да-а! – мечтательно вздохнули братья и осуждающе посмотрели
на свою мать. – Не то, что ты!

– Не доросли еще до денег! – сказал я сурово и отломил от плитки
очередную полоску. – Ладно, давайте дальше есть. Сейчас я разделю.

С деньгами совсем другое дело! Что хочешь, то и купишь. Но курлинову
мать я не винил. Они все деньги, наверное, на детей тратили.

Подоспела и сестра Валя. Она тоже получила свою долю. А маленький,
тот шоколад не ел – рано еще. Довольные сидели мы на крылечке
и жмурились от удовольствия.

Свою мать я увидел уже у самого крыльца и сразу стал думать, что
это она просто пришла звать меня домой.

– Здравствуйте! – сказала, обведя рассеянным взглядом притихшую
компанию. – Боря, ты случайно не знаешь…, – начала и осеклась,
увидев в моих руках остатки большой плитки. В тонкую полоску свела
белые губы и задышала очень выразительно. Не произнося больше
ни слова, мать поудобней ухватила меня за шиворот и взяла с лавки.
– Извините, – вежливо сказала остальным. – Боре пора домой.

Ботинки мои с грохотом просчитали ступеньки крыльца и вывели каблуками
две глубокие изогнутые полосы на улицу. Град затрещин и оплеух
обрушился со всех сторон.

Подальше от курлинова дома отволокет, тогда и заору, твердо решил
я и зажмурился.

– Молчишь?! Пусть все люди видят, что мой сын – ВОР! – громко
закричала мать.

Тут уж стесняться было нечего и я завопил. Отчаянный крик заслонил
дома, людей, которые, наверно, выходили из домов, чтобы смотреть,
как лупят Борсика. Я не слышал, что они говорили. То на весу,
поджав ноги, то заплетаясь и поднимая ими дорожную пыль – дождь
так и не случился – влекло меня по главной улице нашего поселка,
и лишь отдельные резкие слова, разрывая пелену крика, с болью
втыкались в меня:

– Я всем…. Сыночек у меня…. Помощник растет. Опора моя!

Вырастила на свою шею!

Ты мать родную и сестру по миру пустишь, зараза! Всё растащишь!

В колонию сдам паразита! Пусть там мучаются!

Ничего, у меня еще дочь есть. Мне её растить надо. Вдвоем будем
жить. Нам вор не нужен!

А дома, меняя одну хворостину за другой, мать кричала в меня какими-то
уже совсем непонятными взрослыми словами про суд, отца, деньги,
какую-то половину дома, за которую надо выплачивать, и что я никогда
не пойму, каково одной растить детей: Ленку и меня паразита.

Когда изломалась последняя хворостина, а мой крик перешел в судорожные
всхлипывания, мать бросила обломок, остановилась.

– Ну, ты понял хоть, что я тебе говорила? – закричала, наклоняясь
к моему лицу.

– Пы-о-нял.

– Будешь еще деньги воровать?

– Ни-и-ког-да бы-о-льше не бу-ду! Я ж не знал….

– Что не знал?

– Чи-то ты ме-ня за них так лу-пить бу-дешь.

– Совсем голову оторву! Твоё счастье – прутья кончились!

Не отвозить тебя в колонию?

– Не от-во-зить!

– Ну, смотри! Прощаю, но это в первый и последний раз! Не только
деньги, если еще что когда возьмешь без спроса – живому тебе не
быть! Я даже не знаю, что с тобой сделаю!

Мать передохнула. Голос ее потеплел.

– А теперь успокойся! Всё! Хватит!

И тут я разрыдался, как в освобождение от всего, громко и неудержимо.
Ручьями полились слезы. Мать гладила мою голову теплой рукой,
и голос её был тревожным и добрым.

– Ну, хватит! Успокойся, сынок! Ладно! Ты же мне дал слово, что
больше не будешь, я верю.

Взяв за руку, она осторожно отвела меня, рыдающего, на кухню,
усадила за стол.

– И ты иди! – позвала Ленку. – Сейчас будем чай пить все вместе.
У меня там есть кое-что, – и вышла.

Медленно и совсем усталая мать вернулась на кухню с какой-то очень
знакомой мятой бумажкой в руках, опустилась на табуретку и тоскливо
посмотрела мне в глаза.

– Ну, что, скажи, убить тебя? – спросила тихо и безнадежно. –
Я уже не знаю, как тебя воспитывать. Видно конченный ты человек,
и ничего хорошего из тебя не получится. Из родного дома все тащишь.
Что мне делать?! У людей прятать? Так ты и их обворуешь!

Ну, скажи, что мне с тобой делать?! Я уже не знаю. Слова от тебя
отскакивают, как от стенки горох. Хоть говори, хоть кол на голове
теши!

Мать достала из рыжего чемоданчика маленький пузырек, накапала
из него в ложку, и, приоткрыв дверцу, потянулась рукой в стол.

Вздрогнула испуганно.

– Что такое?!

– Это не я!! – закричал я изо всех сил, едва увидев в её руках
осколок кружки с Кремлем. – Меня и дома не было! Я в очереди стоял
в буфете.

Мать медленно перевела тяжелый взгляд на Ленку. Та надула щеки
и низко опустила голову.

– Ну?

Глянув исподлобья, Ленка дала пробный рев.

– Ну, вот, видишь, – немного успокоился я.

Но, обхватив голову руками, мать закачала её, как от боли.

– Да что же это творится! Это же не дети! Это громилы какие-то!
Бьют да воруют всё подряд!

И ты, зараза, стоишь, глазами хлопаешь! Не стыдно?

А всё из-за тебя, паразит! На тебя глядя, учится. Скоро вдвоём
будете воровать ходить.

Ложка валялась на полу, и разлитое лекарство сильно пахло. С несвойственной
ему прытью на кухню прискочил Васька, завертел головой с блестящими
глазами, заорал низким некотиным голосом. Потом замурчал удовлетворенно
и стал лизать с пола.

Без движения сидела мать, сжав голову ладонями. В накаленной тишине
невыносимо громко тикали часы, и довольный Васька блаженно катался
по полу и пел свои песни.

– Не могу я больше. Нет у меня сил. Кончились, – прошептала мать
тихо. – Уйду я от вас, куда глаза глядят. Живите сами! Что хотите,
то и делайте! Обоих посадят.

С белым чужим лицом она тоскливо посмотрела поверх наших голов
в сумерки за окном и медленно поднялась из-за стола.

И хмурые сумерки внешнего мира недобро глянули в наш дом, сразу
показавшийся крохотным и ненадежным пятнышком слабого света в
надвигающейся тьме.

Насмерть перепуганные мы с Ленкой стали рядом и жутко заревели
в два голоса:

– Не у-хо-ди! Мы больше не будем!