Проза

органическая повесть

Начало

Продолжение

Пряжка. Зарешеченное окно. Голая ветка…

Сергей смотрел на одинокий, раскачивающийся лист, и думал: Сколько,
сколько он еще продержится? Насколько у него еще хватит сил
для борьбы? Такой бессмысленной и предающей смысл всему!

Рядом молча сидела Анечка тихая, спокойная, задумчивая и тоже смотрела в окно.

– Нам хорошо всем вместе, – вдруг сказала она. – А ему там одному
холодно, одиноко!

– Кому?

– Нашему листку!

Сергей поежился… На контрасте, до него вдруг действительно теперь
дошло, стало зримым, осознанным новое, прежде незнакомое для
него чувство, которое он не мог, и не знал, как назвать.
Чувство грело его изнутри ровным, тихим пламенем. Наполняло
плотной, немного горьковатой уверенностью в себе, в своих силах,
в своей значимости. Сергей никак не мог понять, на что оно
похоже, это чувство. Но ясно было одно: оно совсем не похоже
на одиночество…

Вдруг, Сергей даже не сразу понял, откуда, и что это такое, до него
донеслись заунывные, вразнобой завывающие голоса! Сквозь эту
какофонию с трудом пробивался хрипловатый, трудно
узнаваемый, изнывающий патетикой голос Семенова: « Когда усталая
подлодка из глубины идет домой…»

– Ш-ш-што это? – спросил ошарашенный Кормлев у, казалось бы,
спокойной, невозмутимой Анечки.

– А? А, это! Это Иван Михайлович с Семёновым хор пациентов
организовали. Конкурс самодеятельности собираются в перспективе
устроить и состязаться с другими отделениями. Хотите, пойдем,
посмотрим?

– Н-н-ну, пошли! − заинтересовался Сергей.

В дверях палаты, прислонившись к косяку, загромоздив проход, стояла
громоздкая фигура Леши. Он оглянулся, улыбаясь, на
подошедших Сергея и Аню, отошел в сторону. Какофония с подвывающим
соло Семеновым стала, казалось, еще громче и пронзительней.
Сергей заглянул в палату.

Выстроившись двумя неровными рядами, заунывно, вразнобой завывая,
стояли с отрешенным видом пациенты, заинтересовано оглядывая
стены и потолок. Выступив вперед, преданно глядя на Ивана
Михайловича, с листком в руках стоял Семенов, отчаянно
пытавшийся попасть в ритм мелодии. Иван Михайлович иронично–кисло
улыбаясь, пытался как-то совладать с этим хаосом голосов и
обуревавшим его время от времени отчаянием, сожалительно–горячо
подбадривая свой хор:

– Левый фланг! Братишки! Отстаем! Отстаем, ведь! Правый фланг! Чего
так заунывно-то? Лодка, ведь домой идет, а не тонет! У нас
не кораблекрушение, братва! Мы просто устали! Домой идем,
братва, домой! В свой порт, с чувством выполненного долга!
Понимаете? Нас там друзья ждут с застольем, благодарное
командование и сухой док!

Семенов подвывая, активно качал головой: мол, да, понимаю, все
понимаю, Иван Михайлович! В глазах его искрился истый
патриотический порыв, который он усиленно пытался выдавить в голос.

– Хорошо поют! С чувством, да? – сказал улыбающийся Леша. – Особенно
Семенов! Я не знаю, можно хор на отделении, или нельзя, но
я им разрешаю иногда. Да?

Песня, по всей видимости, кончилась, какофония постепенно начала
сникать. Некоторые пациенты пытались петь дальше, как-то
неловко, неуверенно оглядываясь по сторонам.

– А почему вы без музыки репетируете? – спросил Сергей. – У нас ведь
пианино есть на отделении.

– Пианино есть, у нас пианистов нету, Сергей Витальевич! –
запричитал ехидно–жалобническим тоном подскочивший Семенов
покашиваясь на Лёшу.– Вот на женском отделении две пианистки есть!
Зачем им две? Одну нам надо, для репетиции! А то без музыки
братва– кто на бак, кто на нос! Тянут жилы, как макрель
копченая! Не, мы то с Михалычем понимаем, что музыку надо! А Лёха:
Не положено, мол, не положено! – и, уже обращаясь к Лёше: –
Кто ее ложить-то собирается? Поиграет только, и всё!

– Уймись, Семенов! – загромыхал Лёша. – У меня от вашего пения и так
зубы ломит, ты еще сюда аккомпанемент притащишь! Всё, это
не обсуждается!

– Вот как вот здесь, при таких условиях, искусством заниматься,
Сергей Витальевич? У народа, можно сказать, душа поет, а
некоторые, – Семёнов покосился на Лёшу, – все благородные порывы
пресекают!

– Я вам могу аккомпанировать, – предложил Сергей.

– Правда? Вы умеете? – кисло протянул Семенов.

– Да, немного… Я учился в музыкальной школе, − ответил Кормлев.

– В музыкальной школе, да?– обреченно продолжил Семенов, вздохнув.–
А на женском отделении пианистка из консерватории! Ну, что
ж, как в народе говориться, – Семенов уныло посмотрел на
приободрившегося Лешу и сокрушенно вздохнул, – на безрыбьи и
тушканчик за хавчик потянет! А, может, все-таки, с женского
отделения возьмем? – спросил Семенов, глядя на Лёшу с умирающей
надеждой в глазах.

– Нет, Семенов! Искусство требует от тебя жертв! – отрезал Лёша.

– Это не искусство, это ты требуешь! – пробурчал Семенов.– Не понимаю зачем!

– Уймись Семенов! Потерпи до реабилитации, и будут тебе и пианистки,
и хор застенчивых старшеклассниц из женской
церковно–приходской школы! – пообещал примирительно Лёша.

– Ага! Доживешь тут с тобой,– уныло протянул Семенов.

– А откуда Вы знаете, что она из консерватории? – спросил у Семенова Сергей.

– Да они тут, с Михалычем, «полевую почту» через форточку наладили,
с женским отделением! – иронично пояснил Леша.

– Какую почту?! Какую почту?! – испугано запричитал Семенов.

– Да ладно уж, молчи, почтмейстер, пока я глаза на это закрываю! Вот
только попробуйте мне пациентов заморозить! – пригрозил
Лёша.

Сергей играл на старом, разбитом, расстроенном пианино, периодически
издающем странные звуки. Рядом, смотря на него и улыбаясь,
стояла Анечка, заунывно пел хор странных голосов, сливаясь в
гремучую какофонию, сквозь которую с трудом пробивался,
истекающий патетикой, хриплый голос Семенова: «Когда усталая
подлодка из глубины идет домой…».

Сергей играл, и ловил себя на мысли, что ему никак не удается
осознать и связать вместе − завывающий хор пациентов
психиатрической больницы, и безмятежное, теплое, радостное спокойствие,
разливающееся в душе. Такое, какое, может быть,
действительно, ощущают эти моряки, возвращающиеся из безмолвного ада
домой, живые, усталые, задумчивые…

Письменный стол, зеленая папка, лампа в железном абажуре, телефонный звонок.

– Что случилась Сережа,– едва скрывая обиженный тон, говорила Нина,–
Я тебя обидела чем-нибудь?

– Да нет, что ты! Что ты, Нина! С чего ты это взяла?

– Сережа, мы с тобой пятнадцать лет работали вместе, были друзьями.
Теперь ты уволился, и не звонишь. А о том, что с тобой
происходит, я узнаю только от твоей мамы. Так нельзя, Сережа!

– Да-да! Я знаю, Нина! Извини меня, но у меня все смешалось в жизни.
Я никак не могу ни в чем разобраться!

– А что у тебя с работой? Почему ты не возвращаешься в редакцию?

– Я устроился на работу, пока она меня устраивает.

– Да, я уже слышала о том, какую работу ты себе нашел! Почему ты
сделал такой выбор, Сережа?

– Я ничего не выбирал, Нина! Ничего не искал! Я просто пришел, и меня взяли.

– Сережа, ты ведь профессионал! Редкий специалист! Разве работа
санитара для тебя? Ты бы еще дворником устроился!

– Нет, Нина, дворником меня не взяли! Взяли санитаром... И ты
знаешь, у меня никогда еще не было такой хорошей работы!

– Хорошей?!

– Да, хорошей! Я впервые чувствую, что я нужен, что нужен мой труд,
что я могу кому-то помочь, что-то изменить!

– Господи, Сережа! А здесь, в редакции, пятнадцать лет, разве ты не
помогал? Разве ты не менял? Ты ведь был корректором, а по
сути и редактором и …!

– Нет, Нина! Я пятнадцать лет корректировал дрянь! Пятнадцать лет
трудился над тем, чтобы эту дрянь напечатали! Пятнадцать лет
помогал пошлой бездарщине удовлетворить их непомерное
тщеславие. Пятнадцать лет с моей помощью печатался всякий мусор,
забивающий людям голову, и отравляющий душу! А я способствовал
тому, чтобы эти помои выглядели привлекательно! Я не хочу
больше в этом участвовать, Ниночка!

Нина помолчала, подумала…

– Ты, наверное, прав, Сережа! – говорила Нина, и чувствовалось, что
она плачет. – Но ведь ты талантливый, Сережа! Очень
талантливый! Можно сказать, что непризнанный гений! Тебе нужно
писать! А как такая работа может совмещаться с писательством?
Здесь, в редакции, это было все-таки ближе!

– Непризнанных гениев не бывает, Нина! – ответил Сергей. – Гений −
он просто гений! И не нуждается ни в каком признании. Он
просто хочет избавиться от своей гениальности и жить просто, и
не может!

– Ну, пусть так! Пусть ты просто очень талантливый! Неужели нельзя
ничего придумать?

– Нет, Нина! Я уже все придумал! Я больше не хочу, чтобы мой талант
помогал кому-нибудь становиться идиотом! А писательство мое,
оно никому не нужно! Нужно чтобы я прихорашивал, сдабривал,
дезодорировал всякую дрянь!

– Боже мой! Но разве же не было ничего хорошего, достойного,
настоящего? Неужели была одна только дрянь?

– Было! – согласился Сергей, – Мало, конечно! Но для хорошего,
достойного, талантливый корректор не нужен! И, вообще, никакой
корректор не нужен, оно хорошо само по себе!

Сергей смотрел в окно на странную птицу, севшую на подоконник, и
разглядывавшую его любопытной, черной бусинкой глаза.

– Ты что, следишь за мной? – спросил он.

Птица качнула головкой, посмотрела на него другим глазом, и стукнула
в стекло клювом.

Сергей опешил.

Как это может быть?– думал он.– Она ведь не могла меня услышать. И,
вообще, я это просто так сказал. И, вообще, она ведь птица!
Что она может понять, даже если и услышит? Да нет! Нет!
Тьфу, черт! Показалось! Это просто совпадение, и просто сдают
нервы!

Птица качнула головой, суетливо потопталась на месте, и опять
посмотрела на него, но теперь уже другим глазом.

Сергей наклонился ближе к стеклу, внимательно вглядываясь.

Боже мой! А ведь у нее глаза разные! Один черный, внимательный,
глубокий. А другой – синий, добрый, приветливый! − понял
Кормлев.

– Птица, ты меня слышишь? – вдруг, неожиданно для себя спросил Сергей.

Птица качнула головой, посмотрела на него синим глазом и стукнула в
стекло клювом.

Сергей отшатнулся.

Не может быть! Этого, просто, не может быть! – мелькнуло у него в голове.

– Птица, ты крокодил? – спросил Сергей. Ему стало самому неприятно
от глупости и тупости своего вопроса. Надо же, не мог ничего
другого придумать, кретин!– подумал он про себя.

Птица потопталась на месте, и уставилась на него черной бусинкой, в
которой, казалось, сквозило иронично–сожалительное,
осуждающее выражение.

– Птица, ты меня слышишь? – спросил Сергей.

Птица кивнула головой, посмотрела синей бусинкой, и стукнула клювом в окно.

– Ты прилетаешь не случайно?

Птица повторила прежние движения.

– Ты хочешь, чтобы я что-то понял?

Кивок, синий глаз, стук в окно.

Сергею стало не по себе. Что-то лохматое, склизкое, холодное,
поднялось изнутри, влезло в позвоночник, разлилось по телу
тошнотворной волной, и подступило к горлу граненым комом
предчувствия.

– Сережа!

Сергей вздрогнул.

– С кем ты тут разговариваешь? – спросила, как всегда бесшумно появившаяся мама.

– Сначала с Ниной. Теперь вот с птицей.– Сергей показал в окно.

– Красивая какая, – сказала мама. – Я такой никогда не видела. Как ее зовут?

– Птица!

– А порода у нее, какая?

– Вещая!

Птица вспорхнула и улетела. Где-то на кухне ходики пробили восемь раз.

– Пойдем пить чай, Сережа! – вздохнула мама.

Бумажная скатерть, сушки, сливовое варенье.

Чай остыл, Сергей смотрел, как сгущается и крепнет за окном
серебристая дымка, превращаясь в клокочущий, зимний питерский туман.

– На что ты там смотришь, Сережа? – спросила мама.– Что ты там видишь?

– Туман…

– Какой туман?

– Искрящийся, окрепший, голодный.

– Что сказала Нина?

– Сказала, чтобы я возвращался в редакцию. Что я талантливый, что им
нужен мой опыт.

– Это правда! − согласилась мама.– И что ты ответил?

– Я ответил, что я не вернусь.

– Почему?

– Потому что не хочу, чтобы мой опыт использовали таким образом!

– А что сказала птица?

– Она ничего не сказала! Она просто дала знать!

– Что?

– Что она птица, что я глупый, и никак не могу понять чего-то!

– Чего?

– Того, что понимают даже птицы!

Пряжка. Пасмурный зимний день.

– Леша, что случилось с Иван Михайловичем?

– А-а-а,– раздраженно протянул Леша и махнул рукой,– не знает никто!
Сволочь она, паскуда!

– Кто?

– Жена! Приезжала тут, проведать, значит!

– Ну?

– Что ну?! Гантели гну! – в сердцах, не понятно на кого, огрызнулся

Лёша. – Узнала как-то, что к выписке его готовят, и прикатила!
Просила свидания – лечащий врач категорически против! Пробовала
персонал подкупить – не получилось! Тогда она к «главному»,
рыдала, умоляла, угрожала, на колени встала – та разрешила!

– Ну?

– Ну! Ну, пришла, села! Михалыч вроде даже рад был,– Леша пожал
плечами, помолчал немного.– Да все вроде нормально было… Сидели,
разговаривали себе тихонько. Михалыч такой спокойный был!
Семенов тоже… Сперва, вроде, шнырял туда-сюда, потом
успокоился, ушел. Что она ему такое нашептала, не знаю, только
Михалыч встал и пошел в палату, а в коридоре рухнул! Теперь вот
лежит, два дня, не отзывается! Семенов вокруг него хлопочет,
не отходит, кормит с ложечки. Просит, чтобы его к Михалычу в
палату перевели. Наверное, переведут, сегодня…

Поздний вечер, промозглая жидкая дымка, Петропавловская крепость,
оледенелая, покрытая искристым инеем, удивительно подсвеченная
по периметру бастионов яркими, маленькими прожекторами.

Сергей стоял на припорошенной снегом набережной, прислоняясь к
черной решетке, и смотрел на радужные блики, играющие в большой
продолговатой полынье.

Полынью с быстротекущей водой окружало нагромождение хаотично
торчавших, смерзшихся льдин. Блики, казалось, играли на темной
воде только мгновение, а потом быстрое течение уносило их
прочь, под толщу грязных, корявых льдин. Течение без устали
смывало, уносило блики, без устали новые и новые блики ложились
на темную воду.

Вот так и эта жизнь,– думал Сергей. – Сверху что-то застывшее,
стабильное, какие-то хаотичные формы, а под всем этим постоянно
что-то течет, изменяется. Эти льдины и завтра будут такими
же. Можно придти на следующей неделе, и опять разглядывать
причудливо застывшие формы. А вода уже мгновение назад была
другая, и еще через мгновение будет иной! И эти блики постоянно
меняются, никогда не повторяясь… Ложатся на воду, и
уносятся вместе с ней под лед. Стоит моргнуть, и ты уже чего-то не
увидишь! Откроешь глаза, и окажется, что время уже унесло
растворенные в воде мгновения и блики света.

– Эй, мужик! – Сергей оглянулся. Перед ним стояла шумная компания
подростков с бутылками пива в руках.

– Что? – недоумевая, спросил Сергей.

– Мужик, ты за кого болеешь? – спросил прыщавый парень, одетый в,
похожую на рабочую, узкую куртку, и, какого-то странного
фасона, широкие брюки.

Сергей стоял и смотрел на эту веселую компанию, силясь понять
природу владевшего ими веселья.

– Я не понимаю, что? – спросил Сергей, пожимая плечами.

– Тебя же русским языком спрашивают, мужик! За кого ты болеешь? –
сказал ему тот же парень.

– Ты чего, тормоз, дядя?! – спросила его ярко накрашенная, кривлявая
девица, с фиолетовыми волосами, и серьгой в носу, жующая
жвачку с открытым ртом.

Компания засмеялась, Сергей растерянно улыбнулся.

– Я не за кого не болею, – пожав плечами, ответил он.

Компания засмеялась еще сильней. Подростки начали делать какие-то
странные ужимки, показывать на него вычурно выгнутыми
пальцами, и выкрикивать слова, значение которых он не знал. Сергей
растеряно улыбался, пытаясь сообразить, что происходит. Все
это, казалось, еще больше забавляло и распаляло их.

– Да врет он все, сука! – взвизгнула девица с фиолетовыми волосами.

Кто-то стукнул Сергея кулаком в висок, он упал. Попытался встать, но
тут же его стукнули еще раз ботинком в лицо…

(Окончание следует)