Проза

органическая повесть

Начало

Продолжение

− Ты представляешь, Серёжа! − говорила ему в дверях
мама, как обычно, с порога посвящая его во все текущие новости.
− Тётя Лена, моя, а не твоя, умерла! Трое детей у нее, а
она.… Ведь она на пятнадцать лет меня моложе! Девчонки у нее…
старшая только в том году в университет поступила, а те, так малявки
совсем! Нужно на похороны в среду идти, не забудь!

− Я ведь и не знал её совсем… − ответил Сергей.

− Ну так что? Тяжелый она человек была, хоть и не хорошо
так о покойных, и я с ней особо-то не общалась… Все одно −
родственница!

− Неудобно как-то… − замялся Сергей.

− Господи! Что ж неудобного-то? − воскликнула мама.

− Так… в жизни мы с ней не общались, а тут припёрся…. Ты
уж сходи сама, ладно!

− Ладно! − вздохнула огорченно мама.

− От чего умерла-то? − спросил Сергей, чтоб хоть как-нибудь
сгладить ситуацию.

− Да бог его знает! От чего сейчас умирают? От жизни! Пришла
с работы, говорят, выпила чаю, прилегла, а к ужину уже не встала….
И не болела, вроде, ничем таким!

− Но врачи-то ведь что-нибудь сказали?

− А что они скажут? А что нужно говорить? От чего сейчас
внезапно вроде здоровые люди умирают? Все и так понятно! Просто
устал человек, устал жить… устал смертельно и всё…. Ладно! −
вздохнула мама. − Пойдем пить чай, сынок!

Кормлев сидел у окна, помешивая в стакане давно остывший чай.

Рядом, за столом, тупо вперившись в кроссворд, сидел Леша. Он
шевелил губами, периодически почесывал шариковой ручкой макушку.
Эмоции напряженного размышления и гениального озарения живописно
сменяли друг друга на его лице. Леша что-то писал, потом зачеркивал,
потом писал опять, и снова зачеркивал.

—Лёша, Иван Михайлович, почему он здесь? — спросил вдруг Кормлев.

Лёшу передернуло! Он резко взглянул на Кормлева, опустил глаза
и, помедлив, сказал:

— Ну, эта, лодка наша затонула, помнишь? Когда подняли её, значит,
Михалыч работал там…. Покореженный металл, завалы, гниющие трупы,
и всё такое, жуть страшная короче! Несколько дней не спал, когда
вытащили его зятя, сдали нервы, упал в обморок! Представляешь
себе, Михалыч и в обморок?! В общем, отправили его домой внеурочно,
сняли, значит, с вахты. Приходит он к себе домой, а там жена с
дочкой и какой-то местный барыга! Музон, водка, пыль столбом!
В общем, как это… групповой секс! Понимаешь?

Лёша помолчал немного, будто припоминая, вздохнул и продолжил:

− Нашли Михалыча через два дня, идущим по заброшенной железной
дороге. Военные её построили, дорогу эту, а потом не нужна стала.

— А Семенов?

— Семенов? А-а-а! — отмахнулся Леша. — Обычное дело! В Афгане
его контузило когда-то, потом здесь, в драке добавили! Потом бизнес,
пьянки–гулянки, друзья-подружки, присосыши-лизоблюды… Ему пить
нельзя, а он вёдрами, вёдрами! Потом с дружками на день ВДВ полез
огонь на Ростральных колоннах зажигать! Сняли, привезли сюда…
Так вот, короче! — Лёша немного помолчал, и добавил:— Не ходит
никто к нему! Сперва бодрился, всё ждал, у окна сидел, в палате
говорил недолго, мол, здесь будет, друзья выкупят! Потом сник
как-то, хуже ему стало! А когда Михалыча привезли, ожил немного.
Теперь вот вместе шухарят, балбесы! Нарушают режим, к Анечке пристают,
комплименты там, намеки! В общем, выпишут их, наверное, скоро,
обоих! Поправились значит, вояки! — Лёша грустно вздохнул и замолчал.

Тёмно зеленый лист, почти чёрный от тусклого, замёршего света
слепых уличных фонарей болтался заиндевелой тряпочкой на фоне
белёсой, покрытой сероватым инеем стены. Его, может, не было бы
видно теперь вовсе, как и посеревшего ствола, потускневших, покрытых
пыльной наледью веток, если б не этот фон, эта прежде грязная,
глухая стена внутреннего двора, ставшая теперь иной, покрывшаяся
инеем, ставшая даже будто ровней и глаже от того.

Странное это дело – зима,− думал Кормлев. − Раньше
деревья прикрывали своей нарядностью, зеленой листвой эту зашарпанную,
кривую стену, а теперь она в том и не нуждается! Теперь, наверное,
эти обезжизненные, голые, почерневшие остовы деревьев даже выглядят
более уродливо, сиротливо на фоне этой стены! И этот лист, он
бы точно растворился бы сейчас в этой промозглой, сумеречной дымке,
если б не фон, не искристость, покрытой инеем стены...

Бам-бам-бам… восемь раз пробили на кухне ходики с давно уже переставшей
высовываться кукушкой.

— Пол седьмого,— сказала мама.— Сколько их не подвожу, а они ни
в какую! Мистика какая-то! На полтора часа убегут, а потом идут
себе – тютелька в тютельку!

— Давай другие купим, электрические,— предложил Сергей.

— Да нет, Сережа! Не надо! Не верю я электрическим часам! −
ответила мама.− Потом ведь эти старые, антикварные уже,
наверное, и с кукушкой!

— А этим веришь? − спросил Сергей.− Они же врут на
полтора часа!

— Они не врут, Серёжа, привирают только немного, но зато постоянно!
− пояснила мама.− Нет, нет! Я и приспособилась уже!
Ну, нравиться им, чтобы всегда на полтора часика пораньше было
и пусть! Пусть будет!

— Там и кукушка сломана, не высовывается уже вовсе! − напомнил
Сергей.

— Ну и что, что не высовывается? Она ведь там есть! − ответила
на то мама.− Мы ведь с тобой это знаем Сережа! Ну не хочет
она высовываться, пусть не высовывается! Может, когда-нибудь,
надоест ей там сидеть, она опять выходить будет!

Сергей посмотрел на часы потом на мать, пожал плечами…

— Ну пусть сидит, пусть не высовывается!— сказал Сергей, помолчал
немного и добавил:— Слушай, «ма», а, может быть, это она тебе
часы подгоняет, кукушка? Обиделась, может, на что-нибудь, сидит
там внутри и стрелки подкручивает, а? От вредности?

— А что? Может быть!— рассмеялась Марина Михайловна.

Сергей пил чай с сушками и сливовым вареньем, смотрел в темное,
запотевшее окно. Мама рассказывала ему что-то, он рассеяно кивал
погруженный в свои размышления. О многом, о разном и сразу.… О
том, например, как странно это устроено у некоторых людей — они
всегда стремятся одухотворить всё, даже неодухотворенное. Одни
стремятся уничтожить всё живое, а другие одухотворить даже неодушевленное…

Может это и значит: "быть человеком", — думал Кормлев,— пытаться
одухотворить неживое? Как Он, по "образу и подобию" которого…

— А что с твоей повестью Серёжа,— вдруг, неожиданно, спросила мама.

— Что?— вынырнул из своих размышлений Сергей.— С чем? С какой
повестью?

— Ну, с той, которая была в зеленой папке, а потом ты её всю расшвырял
по комнате?

— Да не знаю…, − пожал плечами Сергей.− Что-то странное!
Собрал я её и опять в папку положил.

— А что, "странное"? − осторожно спросила мама.

— Странное? — Сергей устало вздохнул.— Странное то, что я не помню
чтобы я ее писал! На титульном листе моё имя, отпечатана она,
вроде бы, на нашей машинке, сейчас вообще никто на печатной машинке
ничего не делает, даже в провинции, все на компьютерах. Ну вот,
и папка вроде бы знакомая, с твоей старой работы, ты приносила
несколько таких, потрепанных, ненужных. А я не помню, чтобы я
это писал, и черновиков нет!

— Я ничего не выкидывала, Серёженька! Никаких черновиков…, −
поспешила его заверить мама.

— Да я знаю, знаю, мама,— прервал ее Сергей.

— А, как она называется, эта повесть?

— «Кафе Патрисианна».

— А о чем она?

— О кафе, о человеке, о людях…

— Может у тебя однофамилец какой-нибудь есть, Сережа? Тоже писатель,
а? Я слышала, что так бывает!

— Может быть,— задумчиво произнес Кормлев.

— А где ты ее взял, эту повесть? Я помню, что ты принес как-то
эту папку откуда-то и отставил в прихожей!

— Мне передал ее один человек из кафе.

— Из какого кафе?

— "Патрисианна"!

— Боже мой, Сережа! − воскликнула мама.− Ну, так просто
сходи в это кафе и выясни всё! Если повесть не твоя, то верни
её этому человеку! Если не твоя, то надо вернуть, Серёжа!

— Я ходил!

— И, что?

— Нету там больше этого кафе!

— А куда оно делось?

— Пропало! Исчезло!

— Господи! Опять мистика какая-то! Прямо, как с нашими ходиками!
— Марина Михайловна помолчала немного, подумала, и сказала: —
Ну и пусть себе лежит тогда, эта повесть! А ты не переживай! Пройдет
время и всё расставит на свои места! И люди надуться, и найдут
что делать!

Пря

жка. Сергей сидел за столом в столовой, и играл партию в шахматы,
сам с собой.

Напротив сидел Семенов, рассеянно наблюдал за игрой, и разговаривал,
тоже, скорее сам с собой. Сергей это чувствовал, и слушал его
молча, не отрывая взгляда от шахматной доски.

— Нет, я ему говорю, значит,— уныло возмущался Семенов,— зачем
нам бром в еду мешают? Ну, ладно, там, дурикам этим, а нам с Михалычем
зачем? А он мне: Уймись, Семенов, никому, ничего, не мешают! Ага!
Нашел себе ослика ушастого! А то я не чувствую, да?! Да я в этой
армии, этого брома знаешь сколько счавкал?! Я его теперь за версту
чую! А он мне: Уймись, мол, уймись! Угрозы одни, никакого сочувствия!
Нет, для дуриков там, пускай себе сыплют, я понимаю! Но мы-то,
с Михалычем, здесь при чем? Индивидуальный подход должен быть!
Я ведь не сумасшедший там какой-то! Я душевнобольной! У меня душа
больная, — откровенничал Семенов, — понимаешь? Душа у меня болит,
а не голова! За всех, понимаешь, болит и все!

— За кого это за всех? — заинтересовался Кормлев.

— Да за всех! − пояснил Семёнов.− За Михалыча, за
Россию нашу непутевую, за людей, ведь все несчастливые! Склыбятся,
склыбятся друг дружке на американский манер, а в глазах тоска!
За американцев этих болит тоже, дома им взорвали тут, слышал,
наверное? За Анечку болит…

— А за Анечку-то почему? — перебил его Кормлев.

— Да хорошая девушка она! Парня у нее в Чечне убили, пять лет
назад.

Так она себя вместе с ним, на Смоленском, и похоронила! Теперь
вот здесь, работает сутками! Не для денег, а так, от себя убежать
чтобы! Мы к ней с Михалычем и так, и эдак, а она, знай одно: Подставляйте
задницы, мол, господа ухажеры! Сама смеется, а в глазах тоска!
Да, правильно в народе говорят, — вздохнул Семенов, — век живи
– век лечись!

— И все равно в дурдом попадешь! — в тон ему продолжил Кормлев.

Семенов бросил взгляд на Кормлева, сверкнув глазами.

— Нет-нет, Вы меня неправильно поняли,— поспешил реабилитироваться
Сергей.— Я это не про Вас – про всех! Я ведь тоже здесь вместе
с Вами, с Иван Михайловичем, с Лешей, с Анечкой…

Семенов опустил глаза, покачал головой, мол: Да, да, понимаю!
Вздохнул, и произнес:

—Так вот! Болит душа! А телевизор, хоть и не смотри вовсе! Стрельба
одна, взрывы, насилие, убийства, будто и нет ничего другого! —
Семенов махнул рукой, замолчал, и уставился в пустоту.

Немного спустя пустоту пересекла фигура Ивана Михайловича, солидно
прогуливавшегося по коридору.

— Михалыч, Михалыч! — Семёнов оживился, подскочил и посеменил
к нему.

Они о чем-то экспрессивно переговаривались некоторое время, заинтересованно
поглядывая на Кормлева, потом, по-видимому, договорившись, подошли.

— Сергей Витальевич! — заискивающе улыбаясь, елейным тоном начал
Семёнов.— Мы, конечно, понимаем, не положено, но ведь скушно же!
Может, как-нибудь в картишки с нами сыграете? Преферансик там,
или Буру?

— Нет, в карты я с вами играть не буду! — отрезал Сергей.

— Это почему же так?! — удивленно залепетал Семенов.

— Лёша говорит, что вы жулите по-черному! Да, и в карты я не мастак,
и не любитель!

— Ах, не любитель, какая жалость! — наиграно-огорченно запричитал
Семенов. — Может, тогда в домино? Партеечку – другую, а? Рыбку
сложим! Козлика забьем! Косточками побрякаем!

— Нет, в домино вы тоже жулите! Вот в шахматы, в шахматы сыграть
можно! − предложил Сергей.

Семенов скис.

— Не-е-е! В шахматы у Вас не выиграешь! — протянул он огорченно,
вздохнул и добавил:

— Ну, Вы подумайте, будет желание в картишки переброситься, мы
с Михалычем всегда тут!— заверил он, и поспешил вслед разочарованно
уходящему Ивану Михайловичу.

Сергей неподвижно сидел, смотрел, как тень от черного ферзя медленно
двигается от фигуры к фигуре всё ближе и ближе, подбираясь к белому
королю, стоящему в окружении пешек.

— Что, не получается, Сергей Витальевич?

Кормлев вздрогнул от неожиданности, поднял глаза. Перед ним стояла
Анечка, улыбаясь тепло, приветливо, слегка наклонив голову.

— Смена кончилась! Вы домой пойдете? − спросила Анечка.

Сергей кивнул головой, не отрывая от нее глаз.

— Почему Вы на меня так странно смотрите? — смущенно улыбаясь,
спросила Аня.— Что-то не так?

— Нет, нет! — спохватился Сергей. — Просто глаза устали!

Он встал, и пошел в гардеробную.

(Продолжение следует)