Проза

Начало

Продолжение

Но это все было днем, это была работа. Я надрывала спину сумками
с рыночной картошкой, ломала ногти, намывая полы и оттирая до
блеска ванны с унитазами. Выслушивала брюзжание и плаксивые жалобы
своих подопечных. И получала за это зарплату – маленькую, правда.
Да, еще и деньги за утепление окон – без всяких квитанций, «на
карман». Почему-то только эти осенние червонцы я восприняла как
реально свои, заработанные. Приныкала их за подкладку
сумки, тряслась над ними, тайком разглаживала, пересчитывала.
Те рубли, за которые я расписывалась в кассе собеса – получку
и аванс – я без сожаления отдавала маме на хозяйственные расходы.
Почему-то они у меня нежных чувств не вызывали. (Могла бы, вообще-то,
и не отдавать. Или даже вовсе не работать. Пять папиных продуктовых
магазинчиков под общим названием «Никитич» могли вывести в люди
толпу бестолковых и необразованных дочек. Но я была упрямая и
самостоятельная, и если сразу после школы не начала себе отдельно
готовить, то только потому, что мамины борщи и пироги мне нравились
больше, чем собственноручная стряпня.)

Ну, вот, значит, была работа. И была отдельно, сама по себе, ночная
жизнь. Салон-барак. И впрямь подобие светского салона. Современного
такого. На провинциальном уровне. Мы ж не столица, у нас тут ночных
клубов отродясь не бывало. Только подвалы, подъезды – приюты пьяных
бомжей и озябших подростков. В «глине» публика была другая. Бородатые
художники, небритые барды, какие-то непонятно какие девочки при
ярком макияже. Или вовсе без макияжа, неряшливые, сонные, томные,
загадочные. Иногда и подвальные типчики появлялись. Всякие люди
бывали.

И всегда наш мальчик Саша находился в центре внимания. Провозглашал
свой любимый абстрактный тост: «За то, чтобы все, всегда и несмотря
на!» Спорил до хрипоты о стихах, картинах. А если самого начинали
критиковать – страшно обижался. Как-то один из завсегдатаев «глины»,
Виталька, с которым мы грелись у чугунной печурки, показал мне
листок с распечатанным текстом:

И дождь в этом мире,
И мир этот сыр…

Я прочла вслух и захохотала:

– Какой сыр? Голландский? Или, может быть, швейцарский?

Из темноты возникший Саша вырвал у меня из рук бумагу, скомкал,
швырнул в огонь. Молча – так странно. Это были его стихи. Я не
знала, честно. Потом, через несколько лет, листая сборник Александра
Воробьева – он издал-таки книжку – я наткнулась на строчку: «Мир
этот сир…» Исправил, значит. А тогда чуть не плакал,
правда. Темно было, не видно, но я знаю: почти что плакал.

Я долго не ходила в мастерские. Даже Новый год отказалась отмечать
с «глиняной» компанией. Калугина приглашала, а я не пошла. Если
бы мальчик Саша позвонил, наверное, я прискакала бы. А так сидела
дома у телевизора, прихлебывала кока-колу под мамины пирожки.
Говорили, правда, что и самого Саши на том торжестве не было.
Что он ездил в Питер с каким-то Алесем. Я переживала и злилась
на него, на себя. Ну, почему я не могу просто попросить прощения?

И вот я увидела девочку Сашу, услышала ее колокольчиковый голос
– и все стало как в тумане. Глупо, наверное, но что поделаешь.
Сладкий туман расплылся-растекся по окрестностям. С мальчиком
Сашей встретились потом совсем по-дружески, будто и не было никакой
обиды. Так, пустячок. Маленькое недоразумение между старыми добрыми
приятелями.

А девочка Саша, Саша-большая (и впрямь уже большая девочка, нам
было по двадцать два года, с ума сойти, как много!) конфликтовала
с родителями. Ее маме с папой ужасно не нравилась ее работа.

Ну, это ерунда, конечно. Мои, например, тоже не в восторге оттого,
что я варю старухам протертые супчики и стираю их желтые простынки.
Но они ожидали, что будет нечто подобное. Все свое сознательное
детство я таскала домой и выхаживала больных щенят, спасала птичек,
раздавала знакомым и незнакомым людям многочисленное потомство
подвальных кошек. В школе собственным белоснежным платком вытирала
носы сопливым первоклашкам. Однажды даже собственноручно вымыла
дустовым мылом косматую голову завшивевшего мальчугана. А еще
я водила дружбу со всеми бабушками нашего подъезда, бегала в универсам
за папиросами одноногому соседу – ветерану войны. И горше всех
рыдала на похоронах. В общем, и думать не приходилось, что я догадаюсь
выбрать чистенькую службу – циферки считать, бумажки с места на
место перекладывать. Наоборот, папа страшно удивился, когда понял,
что мое поступление на курсы бухгалтеров – не первоапрельская
шутка. Но мне это было нужно! Если уж взялась управлять фирмой,
хоть и совсем небольшой, так надо иметь какое-то понятие о счете
денег, верно?

Фирма была давней мечтой. Идея появилась накануне моего восемнадцатилетия,
пришла бессонной ночью, как обычно приходят стихи. Мне рисовалась
уютная комната, где я принимаю заказы на услуги няни, сиделки,
сантехника, электрика, кого-нибудь еще и раздаю задания желающим
подработать студентам и пэтэушникам. Такой, в общем-то, сервис
для одиноких тетенек. Вместо пьяного слесаря Васи из жилконторы
придет и исправит нудно плачущий кран симпатичный расторопный
мальчик. А поздно вечером, когда вдруг да кто-нибудь пригласит
в ресторан, милая заботливая девчушка посидит с малышом и вовремя
сделает укол престарелой маме.

Я вызвала папу на откровенный разговор, с дрожью в голосе поведала
ему мои планы и попросила в качестве подарка на совершеннолетие
денег на открытие бизнеса. Ответ был, как в глупом анекдоте: «Поздно,
доча, я тебе уже домашний кинотеатр купил!»

Теперь-то я понимаю, почему он мне отказал. Незадолго до того
я вот так же вымаливала «немножко денежек» на приют для бездомных
собак. А еще раньше просила подарить мне лошадь. Капризы, детские
глупости. Что будет, когда дочурка натешится игрушкой и бросит
ее ради новой какой-нибудь забавы? Куча баксов бродячим псам под
хвост, обманутые люди, пошатнувшаяся репутация торгового дома
«Никитич»… Нет, этого Антон Никитич никак не мог допустить! И
мама, разумеется, была с ним согласна. Если Саша-маленькая сильно
жаждет осуществить свои бредовые мечты – пусть самостоятельно
бьется головой о стенку. Если не очень – пусть так и сидит в кресле
перед экраном, по которому мельтешат дурашливые персонажи японских
мультиков. Год сидит, два… Пока не поймет, что должна быть у человека
такая работа, чтоб ради нее хотелось из-за праздничного стола
удрать или с операционного, из больницы.

Родители Саши-большой рассуждали почти так же, как мои. Ну, не
могли они мыслить по-иному, все росли в одном муравейнике под
названием «семья плюс друзья семьи». Они были уверены, что простое
человеческое счастье дается в руки тому, кто без всяких выкрутасов
делает то, к чему у него душа лежит. Их души лежали к стоматологии,
чем они успешно и занимались в маленькой частной клинике. Душа
их дочери встала на дыбы перед трудностями благородной профессии
учителя. Что ж, ее право. Но ведь и от процесса ваяния кувшинов
девочка никакого удовлетворения не получала. Наоборот, радовалась,
когда заказов было мало. Они недоумевали и возмущались. Саша обижалась,
сгребала в охапку ноутбук и гитару и шла ночевать к добросердечной
Калугиной. Но у Настьки, помимо ее добросердечия, были страдающая
мигренями мама, трехлетний непоседа Павлушка и косматый пес неизвестной
национальности Арто – между прочим, из моих выкормышей, отданный
когда-то по объявлению на заборе в ее добрые и заботливые руки.
В общем, Настасьиным рукам забот хватало и без страдающей подружки.
Думаю, она и знакомство устроила не из одних литературно-музыкальных
побуждений. Калугина понятия не имела о нашем родстве, зато подозревала
обеих в лесбийских наклонностях. Впрочем, чего там подозревать
– я, например, этого и не скрывала. Нахальничала даже, приставая
с глупостями к пьяным подружкам пьяных художников и бардов. Сладко-дурманная
атмосфера «глины» и ее богемные нравы тому способствовали. А мальчик
Саша… Он был лучший в мире мальчик. Друг, братишка. Мои родители
не догадались (или не смогли) родить мне братика, о котором я
мечтала. И я выбрала в братья соседа по парте. Да, мы враждовали,
ну и что же? Родные братья и сестры разве не дразнят и не лупят
друг друга? И мы с Сашей-большой, случалось, друг дружку поколачивали.
А в старших классах чуть не каждую неделю ссорились, вдруг ополчившись
вдвоем против третьего, и давали клятву «не разговаривать с этой
подлой тварью до самой смерти». (Зато как славно мирились потом,
как захлебывались восторженной болтовней!) Никто из нас не был
старшим или младшим, мы были как будто тройняшки, близнецы. Тройняшки
– три Сашки.

С обоими дорогими и ненавистными мне в детстве людьми шутница-судьба
разлучила меня после школы, а потом, когда я, казалось, напрочь
забыла об их существовании, свела-схлестнула в этом странном –
не знаю, как назвать, – вертепе, что ли. В этом приюте-притоне
провинциальной богемы. Зачем? Наверное, затем, чтобы я снова обоих
любила и ненавидела.

И я любила. И ненавидела. Обоих. Одновременно.

(Продолжение следует)