Проза

Короткий рассказ – фрагменты большой повести

Мама. Помню!

Мы тогда жили в Козельщине. Козельщина для меня – это как Касриловка
для Шолом-Алейхема, только Козельщина, в отличие от Касриловки,
есть на самом деле, и она не еврейское местечко, а украинское
село. Ну, и я, понятное дело, не Шолом-Алейхем.

Мы в Козельщине были, наверно, единственными евреями. Маму из
Харькова в Козельщину отправили по распределению работать адвокатом,
а отца – врачом. А я был с няней.

Маму очень уважали. Иногда её возили на бричке. Она была заместителем
главного адвоката всей Козельщины, и однажды взяла меня с собой
в суд в Полтаву. А ведь ей было всего лишь 25 лет.

В Козельщине можно было целыми днями играть в Чапаева, только
для этого нужно было надеть пальто как бурку. И можно было прятаться
в малиновом кусте. Когда тебе 3 или 4 года, малины хочется сильнее,
чем когда тебе 50, хотя и в 50 её тоже хочется, особенно если
к ней пристрастился, когда тебе было 3 или 4 года.

Однажды я просидел в малиновом кусте с утра до вечера и не откликался
на нянин зов. А когда мама вернулась домой с работы и я вылез
из куста, у меня от малины высыпала сыпь по всему животу. Говорят,
если чего-нибудь переесться, то потом этого никогда больше не
захочется. Наверно, имеют в виду не малину. Сколько я ни объедался
малиной, так до сих пор не переелся.

Мама. Не помню. Ах, да, конечно! Помню!

Мама и здесь, в Козельщине, и потом в Харькове, была большой модницей.
Помню эту её игривую шляпку и платье – оно называлось панбархатное.
Сейчас таких названий нет, и платьев тоже.

Хорошо хоть малина осталась.

Отец. Помню!

Отец был главным врачом всей Козельщины, хотя ему было всего лишь
28 лет. У него был свой кабинет в козельщинской поликлинике. Как
и маму, отца знала и уважала вся Козельщина, потому что мама защищала,
а отец лечил. Как же было их не знать и не уважать?

Отец любил красиво одеться. Тогда в моде были такие брюки – клёш.
Чем шире клёш, тем, как бы сейчас сказали, круче. Раньше, правда,
так не говорили.

Помню! На Первое мая отец купил мне шарик, надул и завязал. Не
помню, какого цвета. Наверно, красный. На отце были эти брюки
клеш, а у меня на голове – почему-то такая косынка, а в руке шарик.
Мы шли, наверно, по центральной улице Козельщины, после первомайской
демонстрации. Сейчас уже нет первомайских демонстраций, зато все
шарики – цветные.

Козельщина была Украиной в миниатюре. Там говорили по-украински,
только не на суржике, а красиво. Очень красиво, иногда даже лучше,
чем просто правильно. К родителям по-украински обращались на «вы»,
а по-русски – на «ты». И фамилии у людей были настоящие украинские.
А украинская фамилия – это как сахарный кавун. Украинское село
пахнет цветами, чистым домом, сахарным кавуном и украинскими фамилиями.
Например, один из наших соседей был Обидион, а другой – Архиеволокоточирепопеньковский.
Потом мне как-то приятель говорил, что знал человека по фамилии
Череззаборвысоконогопереносяйло. Не «ногу», а «ного».

Родители. Помню!

Мама, хотя и была ещё очень молодой, уже знала, что народу всегда
хочется отблагодарить доктора. Тем более такого замечательного
доктора, который каждого пациента и выслушает сколько надо, и
вылечит. Не было ни одного случая, чтобы отец не вылечил. Конечно,
отблагодарить было святое дело. Как не отблагодарить? Мама поэтому
всегда говорила отцу, чтобы он не брал подарков. Во-первых, это
ни к чему, а во-вторых, может дойти до начальства.

Отец и так не брал, и не взял бы ни за что, а они всё равно несли.

Однажды старенькая бабулька, которую отец перед этим вылечил,
принесла ему в кабинет оклунок. Как всегда на Украине – в белоснежном
платке, аккуратно завязанный. Положила на стол, развязала.

– Угощайтесь, – говорит, – дохтур.

Отец был человеком африканского темперамента. Пришлось старой
взяткодательнице уносить не очень уже послушные ноги. А вдогонку
ей летели жареная курица и верхнее «ля» дохтура – мой отец очень
здорово пел и умел брать любую октаву, например, в неаполитанских
песнях.

– Ещё что-нибудь заболит, – громогласно сообщил отец бабульке,
– приходи, вылечу. Только с пустыми руками приходи. А курицу свою
– правнучке отдай.

Все фельдшера и сестрички спрятались по кабинетам: курица летела
со свистом фугаса. В козельщинской поликлинике коррупции не было
места.

Отец рассказал это маме за обедом. Я с пониманием слушал, заедая
горячий борщ холодной котлетой. Это очень вкусно, кто пробовал.

Почему-то сейчас вспомнил: во взрослые, но ещё не умные годы,
когда о чём-то спорил с отцом, он иногда говорил: был такой маленький,
сидел себе на горшочке. А теперь вырос – имеешь собственное мнение.
И улыбался. Я тоже улыбался. Представлял себя на горшочке.

Бабушка. Помню!

Это мамина мама. Она была инженером-строителем, причём очень хорошим,
если не самым лучшим. Например, бабушка построила в Армении, на
озере Севан, самую большую в мире электростанцию. То есть, конечно,
не сама построила, а целый институт, а она в нём была главным
инженером проекта.

Бабушка возила меня по разным замечательным местам: в Крым, в
Ленинград, в Прибалтику. Она говорила:

– Когда меня не будет, ты будешь вспоминать: была у меня бабушка,
и она меня везде возила.

Вот я и вспоминаю. А тогда мне это казалось какой-то далёкой метафорой.
Я не понимал, что значит – «когда меня не будет»? Теперь понимаю.

Бабушка была очень сильным, волевым человеком, даже немного властным.
Моего отца – своего зятя – она поначалу не воспринимала, и даже
иногда не замечала его. Считала, что единственная дочка – моя
мама – заслужила лучшей партии. Это, наверно, потому, что мой
отец происходил из не очень выдающейся семьи. Но когда отец стал
уважаемым человеком, бабушка его тоже зауважала.

Вообще-то я не помню никого, кто бы не уважал моих родителей.

Бабушка, мама.

Когда мы вернулись из Козельщины в Харьков, я пошёл в детский
садик. То мама, то бабушка укладывали меня по вечерам спать и
пели мне песенку, чтобы я уснул. Каждый раз я себе говорил: вот
возьму и не усну! И всё равно засыпал. Песенка была каждый раз
такая, что попробуй не усни...

Интересно, если бы мне сейчас спели такую песенку, я бы уснул?
Думаю, уснул бы.

Родители. Бабушка. Дедушка.

Были мы как-то с родителями в гостях у бабушки и дедушки. История
случилась незабываемая. Помню: мама стоит у окна, все остальные
– отец, дед, бабушка, я – кто сидит, кто стоит. Мама принялась
рассказывать о своей работе – она теперь работала юрисконсультом
на заводе.

– У нас, – начала мама, – работает хороший парень, Саша, альпинист...

Тут бабушка нахмурилась и задумалась. Мама, зная бабушкин непредсказуемый
характер и готовясь к неожиданностям, спрашивает:

– Мама, что случилось?

Бабушка поджимает губы и пожимает плечами:

– Ничего не случилось.

– Нет, ну я же вижу – ты чем-то недовольна, – говорит мама. –
Что случилось?

Бабушка опять пожимает плечами:

– Ничего не случилось. Просто фамилия странная. – И снова поджимает
губы.

Последовала непродолжительная пауза, и тут у мамы началась реакция
–истерический хохот. Такой хохот мне достался от мамы по наследству.
Помню, однажды по телевизору показывали Райкина, и я упал с кресла
на пол. Так хохотал – думал, не встану. И у мамы начался такой
же приступ. Но что ужасно – мама вдохнула, а выдохнуть не может.
Жутко покраснела, слёзы на глаза навернулись, внутри хохочет,
а наружу это никак не выходит. Кошмар. Застыла на месте, лицо
красное, слёзы текут, хохот душит. Ни рассмеяться, ни с места
сдвинуться не удаётся.

Мы перепугались на смерть. Отец из-за стола выскочил, подбежал
к маме, хлопает её по спине. Что делать – непонятно: то ли скорую
вызывать, то ли воды давать. Но как дашь воды, если у мамы рот
не может ни открыться как следует, ни закрыться. И просмеяться
она никак не может.

Наконец-то получилось у неё расхохотаться, и мы все тоже вздохнули
с облегчением. Так смеяться – никакой пользы для здоровья, один
вред. А бабушка, снова поджав губы, тихо говорит:

– Не вижу ничего смешного.

Тут уж мы все грохнули и покатились со смеху.

Дедушка.

Мой дед был одним из лучших людей на свете во всей моей жизни.
Главным и единственным его грехом было то, что он курил. Запрещали
ему курить все, но в основном – бабушка. Деду приходилось курить
тайком, прятать папиросу в рукав, не подавать виду. Дед курил
папиросы – тогда хороших сигарет не было. А может, он и не стал
бы курить сигареты, даже очень хорошие, я не знаю...

Мы с дедом каждое воскресенье утром ходили на марочный базар и
покупали мне несколько марок. В основном – колоний, с портретом
короля или королевы. Первые три марки, с королевой, мне подарила
мама, и с тех пор я собираю марки и люблю, чтобы на них были король
или королева.

А после марочного базара мы возвращались к бабушке, она кормила
нас обедом, и я уходил играть в футбол или кататься на лыжах с
маленькой горки.

С бабушкой и дедом мы часто ездили в Крым. Моё детство прошло
в Крыму – в Феодосии, Евпатории, Алуште. Там меня бабушка и научила
плавать, а дед плавать не умел, только стоял по колено в воде
и следил, чтобы я не утонул. Когда мы шли на пляж, у меня на голове
была такая войлочная белая шляпа. Она мне очень нравилась, хотя
в ней было жарковато.

Однажды, когда мы поехали с дедушкой в Феодосию, с нами приключилась
интересная, но холодящая душу история.

Снимали мы комнату на двоих: я спал на одной кровати, а дед на
другой. Комната была удобная, с белыми стенами. Только стены эти
были такие тонкие, что всё было слышно. Жилось нам замечательно.
Море – совсем рядом. Днём отдыхали, потом опять шли на море. Уставали
за день сильно – я от купания, а дед – от наблюдения, чтобы со
мной ничего не случилось.

По вечерам разговаривали во дворе с хозяйкой и соседями, спать
ложились, когда уже совсем стемнеет. На Украине ночи тёмные, даже
чёрные. И звёзд столько, что некоторым не хватает на небе места,
и они падают. А тишина – как будто пели украинскую песню и вдруг
замолчали, и песня повисла в небе, и теперь только кузнечики стрекочут.

Дед жутко храпел. Ложился всегда на спину, а на спине всегда храпится
сильнее, чем на боку. Вообще-то на боку тоже храпят, но на спине
больше. Такого храпа я никогда не слышал, хотя храпят многие.
Дед храпит, храпит, а потом вдруг – как рявкнет, – и снова храпит.
Ночью в комнате – ужас как страшно. Утром бывало скажешь:

– Дедушка, ты сильно храпел.

А дед искренне удивляется:

– Я храпел? Я никогда не храплю!

Человек никогда не замечает, что храпит, и убедить его в том,
что он храпел, невозможно. И разбудить деда было тоже невозможно.
Когда дед спал, то, как говорится, хоть из пушек стреляй.

Поэтому я старался уснуть первым, чтобы не слышать, как дед начнёт
храпеть. Когда спишь, храпения уже не слышишь. А вот если не успеешь
первым уснуть, то потом от храпа не уснёшь.

И вот однажды мне не удалось опередить деда. Он вообще-то засыпал,
как и я, моментально, и на этот раз успел меня опередить. Ну,
то есть не успел, а как-то взял вдруг и уснул раньше меня. А уснув,
принялся храпеть. Храпит, храпит и рявкнет. Храпит, храпит и рявкнет.

Мне ужасно хотелось спать. В комнате было темно и, если не уснуть
– грустно. А как уснёшь при таком храпе? Я проворочался в постели
несколько часов. И посвистывал, и покашливал, и пальцами щёлкал
– всё чтобы деда разбудить. Не получается, хоть плач. Не мог же
я встать, подойти к деду и сказать ему на ухо: «Дедушка, не храпи,
пожалуйста». Потому что я боялся, что дед испугается и вскочит.

И тогда я решил залезть под кровать деда и попробовать разбудить
его оттуда. Тихонько залез. Лежу и смотрю – кровать провисла:
дед был лёгкий, но всё-таки кровать провисала, ясное дело. Стал
я потихоньку толкать деда снизу. Не слышит. Я и кашлял, и свистел,
и снова толкал. Бесполезно, не слышит. И храпит – сильнее прежнего.

Под кроватью темно, холодно, одиноко. Набравшись храбрости, я
высунул руку из-под кровати и потянул деда за что-то – то ли за
руку, то ли за нос. Наверно, всё-таки за нос. Дед в ужасе как
вскочит, как закричит:

– Мишенька, ты где?!!

А я от страха молчу. Дед – к выключателю, включил свет, бросился
к моей кровати, – а меня-то там нет. В комнате – яркий свет, дед
бегает по комнате, ищет меня и не находит. Я забился под кровать
у самой стенки, и так мне страшно, что и слова не могу выговорить.
Наконец набрался храбрости и отзываюсь:

– Я здесь!

Дед не понял.

– Где ты?!! – кричит.

Тогда я вылез из-под кровати. Дед в ужасе:

– Что с тобой случилось?! Почему ты под кроватью?!

Я весь трясусь от холода:

– Ты, – говорю, – храпел, я тебя хотел разбудить...

Дед уже не знал, чему больше удивляться: то ли тому, что я оказался
под кроватью, то ли тому, что он якобы храпел. С трудом после
этого уснули, но зато до утра не просыпались.

А соседи утром были очень рады узнать, что к нам, оказывается,
никто не залез через окно и никакого погрома не было. Просто ребёнок
оказался под кроватью – мало ли что в жизни случается.

Я помню все фотографии в этом альбоме. Они чёрно-белые и серо-белые,
некоторые с жёлтыми пятнами. Но всё равно они очень красивые.
Я смотрю на них – и вспоминаю столько историй!

И о том, как мои родители, которые были жуткими футбольными болельщиками,
меня приучили к футболу, и однажды на игре нашего «Авангарда»
с московским «Спартаком», когда Николай Королёв ударил мимо ворот,
мама взвизгнула, подпрыгнула и хлопнула из всех сил по колену
– только не своему, а соседа по трибуне. Но он ничего не сказал.
Получить по колену от такой красивой женщины – это даже приятно.

И о том, как отец изобретал всевозможные приспособления, чтобы
лечить мне руки после болезни. Потом врачи говорили, что непонятно,
как я после этой болезни выжил. А мне вполне понятно, как: благодаря
им и моим родителям.

И о том, как девочка тонула недалеко от берега, и я хотел её спасти
и сам чуть было не утонул, и бабушка спасла нас обоих. И как мы
с бабушкой играли на пляже в футбол – она мне била по воротам,
а я отбивал. И как она однажды заплыла вместе с нашей квартирной
хозяйкой на несколько километров от берега, а мы с дедом махали
им руками и кричали.

И о том, как отец, почти перед самой своей смертью, сказал мне:

– Очень мне стыдно, что когда ты был маленький, я тебя однажды
отшлёпал.

А я ему ответил, что ничего такого не было, потому что он меня
никогда не шлёпал. Я и сейчас так думаю, совершенно в этом уверен.
Он просто что-то напутал. Жаль, я не успел его переубедить...

В этом альбоме ещё много пустых страниц. Мои дети поставят сюда
новые фотографии. А потом – их дети, и дети их детей. И так мы
всю жизнь будем вместе.

То есть не жизнь, а... Я пока не знаю, что это. Но будем вместе
– там и в альбоме.

Монреаль,

Октябрь, 2005 г.