Проза

Черешневые стены казались вишнёвыми после очередного дня. Вышел в
кремлёвский сад, сел на скамейку. Ещё не зазвенели трамвайные
звонки, не выстроились и не исчезли очереди за молоком.

Один. Как всегда. Но в эти часы одиночество – счастье.

Если все против вас, то вы... – против всех, – сказал бы он на
исповеди. Но исповедь не выпадала, и он отвечал – себе и всем: за
всех.

С самого начала поставил себе цель. Шёл к ней, продираясь через
неблагодарное непонимание этих тысяч, тысяч, тысяч – нищих.
Блаженных нищих.

Сорвал себе ногти, разбил голову о множество стен, искал проклятый
ответ на вопрос – что есть истина? Жертвовал умом, честью,
чужими жизнями и собственной душой – только бы объяснить им,
докричаться до них. Ведь было дано ему, так пусть примут этот
ответ из его рук, не продавая душу дьяволам. Он продал свою
ради них.

Не хотели. И не хотят. Может, и не захотят никогда? Счастливы среди
всех своих несчастий. Ну как объяснить им, что они
несчастны?

Черешневые стены с капельками его крови.

Ещё не зажглись люстры и торшеры в их домах. Даже керосиновые лампы,
и те не зажглись ещё.

Они обожают его, как Мессию. До тех пор, пока он для них – Мессия.
Возненавидят так же сильно – когда разочаруются. Ему не
позволено разрушить прекрасную мечту. Было же сказано: ждите
Мессию. Он пришёл, но оказался – окажется – другим.
Исполнившаяся мечта – уже не мечта, цена ей грош. Или мечта – или
Мессия, который к тому же и не Мессия вовсе. Им нужен кумир –
чтобы было кого обожать и ненавидеть. Истина им не нужна.
Спаситель им не нужен.

Одиночество. Единственный, любимый напиток. Говорил, острил,
нравился – а в мыслях проживал настоящую, потустороннюю жизнь.
Проживал не второе «я», а первое – и единственное.

Знал, был уверен, – и потому всё время сомневался: его дело может
сделать только он. Работал на износ. И был один.

Ещё не пришло время тысячам блаженных нищих потребовать нового
спасителя вместо пришедшего в негодность. На проповедь отпущено
три года. На четвёртый – нищие требуют, чтобы их накормили и
обули, а сами в это время подбрасывают в костёр сухие
веточки. И новые три года забирает себе новый мессия.

Под Новый год они желают себе нового счастья. Как объяснить им, что
они несчастны?

– Любимый, ты простудишься...

Подошла. Села рядом.

Всё та же. Всё ещё, по-прежнему – пятнадцатилетняя. Обнял её за плечи.

– Согрей меня... Пожалуйста...

Сидели и думали о своём. Друг о друге.

– Ты что-то хотела сказать?

Почувствовал...

Кивнула. Прижалась.

– Обещай, что не рассердишься...

Замер. Застыл.

– Говори, не рассержусь.

Почти всхлипнула.

– Я боюсь...

– Меня?

– Твоего гнева... Не сердись...

Сжался, съёжился.

– Я снова ему написала...

Ответил не сразу.

– Я не сержусь... Ты же знаешь – я ненавижу его.

– Родной мой, ну почему?.. Я ведь с тобой...

Его глаза слились с кремлёвскими стенами.

– Ненавижу.

Он умирал, и, кажется, это было несложно. Легко. Становилось легко.

– Ненавижу.

– Мой единственный... Ты – весь мой мир... Почему ты не слышишь
меня?.. Об этой любви невозможно говорить... Она идёт дождём,
смотрит окнами домов, цветёт ирисом и багульником... но у нас
с ними нет другого языка... мы немые, и потому – разве ты не
слышишь – мы так громко бессловесно кричим, – почему ты не
отзываешься?.. Мы взываем к тебе нашими капельками, всеми,
до самой крохотной: услышь.. услышь... услышь...

Ещё не открыли вагоны метро.

– Помнишь, ты учил меня – ты так чудесно меня учишь, – что наш мир –
в мыслях Бога: Он думает о нас – и мы живём... Мне
непонятно так сложно, – я поняла не это, но похожее: моя жизнь живёт
по твоей... Как музыка по нотам... Она рассыплется без нот,
потеряется, сама в себе не узнает музыки...

И министерства ещё не открыли, и даже булочные.

– Мой родной, моё счастье... Видишь, я ничего не умею сказать... Моё
прошлое – это мои корешочки... Не руби их, любимый... Я и
без них буду твоей... Но оставь меня с ними... Возьми их
вместе со мной, они не причинят тебе зла... Лучше пусть они
будут нашими общими... Вот видишь, я не умею... Я не умею
сказать так, как ты...

Умирал. Чувствовал её ладонь на ране. Эта ладонь могла бы остановить
кровь – если бы не была меньше раны.

– Я написала ему потому, что ужасно волнуюсь... В том письме – всё о
тебе, любимый... Конечно, я не дала ему это понять явно...
Я могу дать это понять явно только тебе... Он ответил, что
мои письма – для него праздник...

Поцеловал её ладонь. Почувствовал капельки крови.

– Пусть придёт ко мне. Я первым протяну ему руку. Пусть придут к нам
оба – он и Марина. Я протяну им обе.

Прижалась. Зевнула. Закрыла глаза.

– Вот видишь, как хорошо... Мой любимый...

Собрался с силами.

– Только не пиши.

Вишнёвые стены становились черешневыми.

Его соперник, смеясь над приставкой «Лже» в имени «Дмитрий», подходил к Москве.

Харьков, 1991 г. – Монреаль 2005 г.