Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

– Ну вот, – снова обернулся ко мне работяга. – Значит, свернешь
на улицу Муталибекова и пройдешь еще два квартала, а потом там
же на углу слева увидишь гостиницу. Часа через два она откроется,
ты уж подожди там...

– Спасибо! – сказал я.

– Давай, отдыхай! – добродушно произнес работяга и по-дружески
хлопнул меня по плечу.

И я пошел дальше, в сторону улицы Муталибекова.

Свернул на нее, но пройдя один квартал, снова повернул направо.

Зачем мне гостиница? Кто меня там ждет? Свое я уже отдохнул, а
что делать теперь – не знал.

И поэтому шел дальше по узенькой улочке, обе стороны которой были
уставлены низенькими одноэтажными домиками. И окна в этих домах
были целы, и следов от пуль на стенах не было видно. И хозяев
у этих домов, наверно, не было. А куда они делись? Или куда их
дели, перед тем, как превратить этот город в курорт для отдыхающих
героев? Кто знает?!

Солнце уже поднялось достаточно высоко, а я думал о том, что уже
много лет не слышал детских голосов.

Со стороны моря привычные слуху доносились крики чаек.

А я, стараясь не слышать их, пытался представить себе голоса моих
собственных детей. Которых не было.

Нет, не получалось.

А если уж даже вообразить трудно эти голоса, то стоит ли надеяться,
что в этой жизни меня кто-то маленький назовет «папой»?!

И опять замельтешили, забегали в моей голове беспокойные мысли.
И, повинуясь их импульсам, я опасливо огляделся по сторонам, но
никого не увидел. А ноги, словно были сами по себе, вдруг свернули
за угол, на другую улицу, и в конце этой короткой улицы я увидел
начало той самой «неаккуратной аллеи». Ноги помнили эту аллею,
они знали, что мне эта аллея нравится.

Расстояние между последними домиками города и моей спиной увеличивалось
с каждым шагом. И дышалось мне легче среди кипарисов и магнолий,
а беспокойные мысли таяли, но вместо них ничего не возникало,
а оставалась какая-то пустота. И нельзя было назвать эту пустоту
гнетущей, но и радости она не приносила. Может быть потому, что
для радостных мыслей просто не было причин. А то, что я остался
жив?! Неужели это не причина? Неужели это не счастье?! Странно,
я даже понять не мог, почему меня самого не радует то, что я остался
жив. Ведь я страшно люблю жизнь и умирать, пусть даже за самые
светлые идеалы, никогда бы не согласился.

Мои ноги остановились вдруг перед узеньким проходом между двумя
магнолиями, перед началом тропинки, ведущей к вилле генерала Казмо.

Не раздумывая, я ступил на эту тропу и повела она меня по краю
обрыва, с которого, полное глубокой синевы, виднелось море, спокойное
и словно очищенное от волн. На его отутюженной глади белели треугольные
паруса двух яхточек, застывших у маленького причала островка,
на котором игрушечным замком стояла вилла генерала. И черный мостик,
соединявший берег с островком, тоже казался игрушечным. И столик
на террасе.

Опускаясь по вырезанным в камне ступенькам, я не сводил глаз с
этого сказочного островка. Трудно было поверить, что в нем кто-то
живет.

Но вот я подошел к черному мостику и вся сказочность исчезла,
оставив меня в тревожном состоянии. Я не знал, что меня ждет здесь.

Но я все-таки пошел через мостик.

Парадные двери легко открылись. Внутри было прохладно и тихо.

Лестница из красного дерева звала меня подняться наверх.

Хрустнули ступеньки под моими ногами.

Остановившись на втором этаже, я услышал звяканье посуды.

Оно доносилось из-за узковатой украшенной лаком двери.

Я прислушался, надеясь услышать чей-нибудь голос, но там завтракали
молча.

Сделав глубокий вдох и собрав все свое мужество, я постучал в
дверь и открыл ее.

На меня сразу уставились две пары глаз.

Это была кухня. На стенах висели начищенные до блеска бронзовые
сковородки – они висели «по росту», от малюсенькой – для яичницы
из одного яйца, до огромной, сантиметров восемьдесят в диаметре.
Дальше висели ножи. Тоже «по росту». Полки с посудой, блюда, соусницы,
супницы, дуршлаги... И среди этого кухонного развала, за маленьким
квадратным столиком на табуретках сидели Айвен и генерал. Оба
были в трусах. Оба ели яичницу и запивали ее молоком. И лица у
обоих были опухшие. То ли от бессонной ночи, то ли от вина.

– О! – первым заговорил Айвен. – А мы думали: куда ты пропал!

Я молча смотрел ему в глаза. Не верилось, что он действительно
обо мне думал.

– Да, – кивнул генерал. – Мы думали, ты сбежал...

– А почему вы думали, что я сбежал?!

– Среди убитых тебя не было, значит, ты был среди живых... – произнес
Айвен.

И все-таки его интонация была странной. Он словно оправдывался.

– А когда вы видели убитых? – поинтересовался я, несколько озадаченный
последними словами Айвена.

– Часа два назад... – медленно ответил он. – Мы только вернулись,
приняли душ и сели поесть. Со вчерашнего дня не ели...

– А кого вы видели?

– Всех, – устало выдохнул генерал. – Всех, кроме тебя и Тиберия.

Я замолчал. Генерал, подумав, что мои вопросы окончились, снова
принялся за яичницу.

– Может, ты есть хочешь? – спросил Айвен, отпив молока из глиняной
кружки.

– Нет. Спасибо.

– Как хочешь, – небрежно бросил мой бывший сосед по номеру.

– Лучше поешь! – посоветовал генерал, прожевывая яичницу.

Я еще раз вежливо отказался.

Ножи и вилки звякали о фарфор. Глиняные кружки тяжело опускались
на дерево стола.

А меня беспокоило мое неведение. И, нарушая «благородные» столовые
звуки, я спросил:

– А что будет дальше?

Генерал посмотрел на меня удивленно.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Да, инспектор? – и он обернулся
к Айвену.

– Какой инспектор?! – я тоже уставился на Айвена, ожидая объяснений.

– С сегодняшнего дня, – заговорил генерал, – Айвен – инспектор
по правилам поведения в городе.

У меня отнялся язык. И они, кажется, это почувствовали.

– Ты тоже без дела не останешься! – генерал улыбнулся, но улыбка
его была натянутой и неохотной.

– Радуйся! – покончив с яичницей, чуть ли не приказал мне Айвен.
- Мечта исполнилась!

– Мечта?! – переспросил я.

– Ты мечтал остаться здесь навсегда? Мечтал! И я мечтал. И теперь
мы останемся здесь... – говорил он. – Ты машину водишь?

– И машину, и танк... – ответил я.

– Мой курьер вчера погиб... – грустно покачал головой генерал,
- хороший был парень. Будешь вместо него... Согласен?!

– А что... все будет по-старому... и мне ничего не будет... за
вчерашний... – в моей голове никак не соединялись воедино день
вчерашний с днем сегодняшним и то, о чем говорили генерал и Айвен
казалось бредом сумасшедшего.

– Забудь о том, что было вчера! – настоятельно посоветовал генерал.
- Раз тебя не убили, значит, ты не виноват ни в чем! Сегодня –
новый день. Представь, что ты только что приехал в город и тебе
предложили в нем остаться. Представил?

Я представил себе эту картину и кивнул генералу.

– Теперь я тебя спрашиваю: ты согласен остаться? – продолжил он.

– Да, – сказал я.

– Вот и хорошо, – облегченно выдохнул генерал.

– А где я буду жить?

– Пока там же, в гостинице, но без меня, – ответил Айвен. – Чаю
выпьешь?

– Да.

– А о ребятах мы не забудем! – задумчиво склонив голову на бок,
сказал Казмо. – Это были настоящие герои и они умерли за правое
дело... Это судьба...

– А в городе все будет так, как и прежде? – снова спросил я, все
еще не веря, что это возможно.

– Да. Сам увидишь, – генерал допил молоко и встал из-за стола.

– А где Феликс?! – спросил я, внезапно обратив внимание на его
отсутствие. Все-таки было необычно видеть генерала, который сам
себя обслуживает за едой.

– Спит, – сказал Казмо. – Он до трех часов ночи на яхте катался.
Теперь отдыхает. Да садись ты за стол, тебе же не приказывали
стоять!

Я нашел глазами табуретку в правом углу кухни и, поставив ее к
столу, присел.

Чай пили молча. Из таких же глиняных кружек. Грязный фарфор грудился
в центре столика.

Каждый смотрел в свою кружку, не поднимая глаз. Может и генерал,
и Айвен только сейчас понимали свою вину?! Я-то все время ее чувствовал,
но после этого разговора казалось мне, что их вина больше моей.

Чай не был очень горячим, но мы так долго пили его, и такими маленькими
глоточками, словно боялись обжечь горло.

Прошло, наверно, полчаса перед тем, как мы встали из-за стола.

– В одиннадцать тебе надо быть в гараже, – твердо, по-командирски
сказал мне Казмо. – Примешь джип, посмотришь: все ли в порядке
с мотором. Знаешь, где гараж?

Я отрицательно мотнул головой.

– Как теперь эта улица называется? – генерал обернулся к Айвену.

– Вацлава Вишневского, – ответил новый инспектор по правилам поведения.

– Улица Вацлава?! – переспросил я.

– Да, – подтвердил Айвен. – Ночью, когда заседал штаб победителей,
они хотели переименовать все улицы города только в память о своих
погибших... Мы с генералом заявили, что Вацлав погиб, пытаясь
остановить революцию, и одну улицу отвоевали.

– Правда, паршивая улица... – недовольно буркнул генерал. - Короткая...

– Да, – вздохнул Айвен. – Там только три дома и гараж. Но зато
ее очень легко найти – как раз напротив кафе, где мы завтракаем...

– Разрешите идти?! – спросил я у генерала, понимая, что отныне
я - его подчиненный.

– Иди! – сказал генерал.

Я развернулся и пошел к двери.

– Стой! – скомандовал за моей спиной Казмо.

Я остановился.

– Если увидишь в городе военных – не пугайся! Они подчиняются
инспектору, – говорил мне в спину генерал. – Теперь в городе будет
постоянно находится патрульная рота... Сейчас это американцы.
Хорошие ребята. Теперь можешь идти.

Я спустился по деревянной лестнице. Вышел из дома. Перешел через
мостик.

И, не оглядываясь, шел дальше, в город, который еще вчера утром
я так любил.

Тропинка вливалась в «неаккуратную» аллею. Аллея впадала в низкорослую
улицу. А улица стремилась к морю.

Было еще довольно рано. Что-то около восьми утра.

Я без труда нашел улицу Вацлава, прошел ее за полторы минуты.
Вернулся и заглянул в кафе.

Морально я уже был полностью готов к овсянке и жидкому чаю, но,
к моему удивлению, мне подали «дореволюционный» завтрак.

Рыбные палочки с французской горчицей, апельсиновый сок, тост
с красным чеддером и хороший крепкий кофе.

За соседним столиком кушали два парня, одетые в спортивные костюмы.
Их лица были мне не знакомы. Оба ели жадно, не пользуясь ножом.
Они разламывали рыбные палочки вилками и, окунув в горчицу, отправляли
их в рот. И глотали, даже как следует не прожевав.

Это был их первый завтрак в городе мира.

Я это очень легко определил: по апельсиновому соку. Они выпили
его за минуту и теперь давились рыбными палочками, стесняясь,
или не зная, что они имеют право попросить еще сока. А официантка,
пребывавшая в лирической задумчивости, не замечала, что их стаканы
пусты.

У одного из парней на правой руке было только два пальца: указательный
и большой.

Поев, я вышел на улицу.

Город уже нагревался лучами утреннего солнца.

Город был чист и опрятен, и свеж, как только что испеченный торт.
Даже деревья казались тщательно причесанными и подстриженными.

Город оставался таким же, каким он был позавчера, и, наверно,
десять и двадцать лет назад.

Это моя жизнь снова изменилась. Снова полетел я под откос, неполные
двадцать дней побыв свободным человеком. Утешало меня лишь то,
что мои новые обязанности исключали участие в боевых действиях.

Но все равно, был я кажется еще не готов, если не сказать – совсем
не готов к исполнению новых обязанностей. И мое безропотное «да»,
сказанное генералу, являлось всего лишь обратным отражением моего
внутреннего «нет». Я просто пребывал в том странном состоянии,
когда смерть, по-дружески пожав мне руку, вдруг исчезла, отложив
наше с ней свидание на более позднее время. Она словно испугалась
кого-то, и теперь я чувствовал себя в долгу перед этим инкогнито.
Я хотел благодарить, но не знал кого. И хотя здравый смысл подсказывал,
что над всеми нами висит дамоклов меч случая, и что жив я остался
совершенно случайно, мне в это не очень-то верилось. С одной стороны
я сам сделал все, чтобы выжить: бросил винтовку, крадучись пробирался
городскими тропинками, прятался в погребе. Но это было вчера.
А сколько сотен дней я отстреливался, наступал и отступал, не
зная, за что и с кем воюют люди, поставившие меня в строй. И каждый
раз пули не трогали меня. Они проносились мимо и падали на землю
наступавшие со мной, а я оставался.

Раздался неожиданно гулкий хор шагов – знакомый звук, отбиваемый
сотней пар походных ботинок о булыжники мостовой.

Я занервничал. Не хотелось встречаться с теми, против кого мы
вчера воевали. Я быстро свернул на соседнюю улочку, бегущую к
набережной, и направился в сторону своего любимого кафе.

Первое, что меня поразило, это новая яркая вывеска над входом:
«У ИРИНЫ». Опешив, я замер на месте.

Неужели, не смотря ни на что, она стала хозяйкой этого кафе?!
А ведь и Вацлав пару дней назад говорил мне: «встретимся у Ирины»?!
Странно, революция подавлена, а ее цели достигнуты? Айвен заварил
всю эту кашу, чтобы остаться в городе навсегда, и остался. И я
остался, правда, в другом качестве. Ирина мечтала стать хозяйкой
кафе, и, похоже, стала?! Я ничего не понимал. Кажется, была разыграна
какая-то удивительно сложная шахматная комбинация, в результате
которой, после принесения в жертву нескольких десятков пешек,
победителями были объявлены обе стороны. Какую-то роль в этой
игре, по-видимому, сыграл и я, но, будучи пешкой, я не знал заранее
своих ходов, а когда ходил, то думал, что хожу самостоятельно
и только туда, куда считаю нужным.

Я осмотрел кафе. Стеклянная стенка, всегда удивлявшая меня своей
прозрачностью, отсутствовала. Но внутри все было по-старому. И
даже столики стояли там же, где и раньше.

Я зашел через отсутствовавшую стенку и сел на свое обычное место
лицом к улице.

В этом кафе всегда была какая-то особенная, расслабляющая атмосфера.
Так уютно я больше нигде себя не чувствовал. Для меня это место
значило то же, что для верующего человека – храм. Здесь я всегда
был открыт для исповеди и готов был слушать исповеди других. Здесь
обитала моя «балерина», легкая, порхающая между столиков, не скупясь
на улыбки.

Но в это утро в кафе было пусто и тихо.

Я сидел, локтями упершись в поверхность стола и опустив лицо на
ладони. Я вспоминал прошлые дни.

Скрипнули двери – кто-то зашел в кафе. Шаги затихли в другом углу,
там, где прежде очень любил сидеть предыдущий инспектор по правилам
поведения.

Не поднимая головы, я покосил глазом и увидел двух солдат. Они
уже сидели за столом, о чем-то негромко разговаривая.

Внутри кафе вдруг что-то звякнуло и по едва слышным щелчкам высоких
каблуков я узнал ее прежде, чем она появилась. Сначала она подошла
к солдатам. Потом ко мне.

– Кофе покрепче, – попросил я.

«Балерина» удивленно смотрела мне в лицо. Ее ротик был открыт,
словно она хотела спросить о чем-то.

– Ты здесь?! – наконец шепотом выдохнула она.

Я молча кивнул.

– Только что привезли свежие пирожные... Будешь? Очень хороший
«наполеон».

Я молча кивнул.

– Сейчас... – прошептала она и ушла.

Минуты через две она присела рядом.

– Поздравляю! – произнес я, поднося ко рту чашечку кофе.

– Ты уже знаешь?! – Ирина опять была удивлена. – Откуда?

– «У Ирины», – сказал я, показывая рукой в сторону дверей. – Так
что, не трудно быть хозяйкой?

Она махнула рукой.

– Никакая я не хозяйка. Это только новая вывеска! Я думала, ты
о другом...

– О чем? – спросил я.

– Он был здесь... – сказала Ирина. – Оставил письмо.

– Он?! – переспросил я недоуменно. – Кристоф?!

– Да.

– Когда?

– Вчера.

– Он был среди... – я не договорил, заметив, что Ирина опустила
взгляд.

Было и так ясно, что сюда он мог попасть только в военной форме.
По крайней мере вчера.

– Что он пишет?

– Обещал скоро приехать. Его рота будет патрулировать город через
три месяца...

На улице напротив кафе затормозил грузовик. Я уловил запах выхлопных
газов. На мостовую спрыгнули трое рабочих в синих комбинезонах
и стали снимать с кузова широкую панель, упакованную в картон
и перетянутую несколько раз жестяными полосами. Я узнал одного
из рабочих – это он мне утром объяснял, как дойти до гостиницы.

– Что ты будешь делать? – спросила Ирина.

– Ездить на джипе, – ответил я машинально, наблюдая, как рабочие
распаковывали свой груз.

– Я не об этом... – грустно произнесла она.

– А о другом я ничего не знаю... – монотонно проговорил я. – Буду
жить, наверное...

Когда рабочие сняли весь картон, я увидел, что привезли они новую
стеклянную стенку. Они приставили ее к проему. Двое держали стенку
снаружи, третий, мой знакомый, зашел внутрь. Пользуясь ручками-присосками,
они установили ее в резиновые пазы, повозились еще минуты три,
подравнивая и укрепляя ее. Работяга, который трудился внутри кафе,
вышел на улицу и, бросив удовлетворенный взгляд на только что
поставленную стенку, заметил меня. Помахал мне рукой, широко улыбаясь.
Что-то сказал.

Я замотал головой, показывая указательным пальцем на свое ухо.
Стенка была слишком толстой, она не пропускала звуки.

Он закивал и, еще раз махнув рукой на прощанье, залез в кузов
грузовика.

Машина уехала.

Я повернулся к Ирине, но ее уже не было рядом.

В дальнем углу все еще болтали солдаты.

Я подождал несколько минут, но Ирина больше не появлялась. Вместо
нее, конечно, могла бы прийти «балерина», спросить: «не желаю
ли я чего-нибудь?» и через минуту принести кофе и взбитых сливок.
Но я уже ничего не желал. Надо было уходить, и я встал из-за стола,
громко отодвинув стул.

Вернувшись на улицу Вацлава, я зашел в ворота гаража и посреди
небольшого тесноватого двора увидел Айвена. Он энергично беседовал
с мужчиной лет сорока, одетым в черный комбинезон.

Я подошел и стал чуть сбоку, не прерывая их разговора, а просто
ожидая, когда на меня обратят внимание.

Разговор касался запасных частей для двух грузовиков и Айвен твердо
обещал мужчине, который оказался главным механиком гаража, что
требуемые запчасти на следующий день прибудут в город.

Чего я не мог понять, так это одного: какое отношение инспектор
по правилам поведения может иметь к снабжению гаража запчастями.

– Ты вовремя! – бодро сообщил мне Айвен, глядя на свои часы. -
Познакомься, это Георгий, он здесь главный.

Меня Айвен представил этому мужчине в более простых выражениях:

– А это наш новый курьер! – сказал он и дружески похлопал меня
по плечу.

Через минут пять я уже держал в руке ключи зажигания от джипа
и слушал наставления главного механика.

– Скорость по городу – сорок миль в час, – инструктировал меня
Георгий. – За городом – сколько хочешь. По своим делам можешь
ездить, если нет других поручений. Дальше семидесяти миль от города
не выезжать – там военные посты и могут быть неприятности. Никаких
документов с собой не иметь. За пределами города попутчиков не
брать и, тем более, в город никого не подвозить. Заправляться
будешь у военных на восточной трассе. Там же будешь забирать почту
для города. Остальное по ходу дела. А пока можешь покататься,
привыкнуть к машине. Вечером поставишь джип во дворе. Ворота всегда
открыты.

Я подошел к машине, завел мотор и выехал со двора.

Ехал сначала совсем медленно – все-таки года два за рулем не сидел.
На булыжнике трясло неимоверно, но чувствовал я себя за рулем
уверенно и уже через минут десять выжимал сорок миль по узким
улочкам города.

Машина всегда хорошая игрушка для мужчины. Держась за руль, легко
забыть обо всем, даже о женщине. Хотя опять я преувеличивал. Об
Ирине я думал каждую минуту после нашего последнего разговора
в кафе. Даже слушая инструкции Георгия, я думал о ней. И, поворачивая
с одной улочки на другую, я смотрел по сторонам в надежде увидеть
ее. Так хотелось увидеть ее у дороги, остановить машину и предложить
ей проехаться. Детские мысли, конечно, но куда денешься от ребенка,
постоянно в тебе живущего?! Если машина – игрушка, то уж тот,
кто ее ведет, просто должен иметь что-то детское в своем характере.
Иначе он не получит никакого удовольствия от этой игрушки.

Но на улицах города я увидел всего лишь пару человек – из новых
отдыхающих. Заметив джип, они так резво прыгнули в сторону, чуть
ли не прижались к стене дома, вытянувшись, как по команде. Видно
было, что они прибыли из очень дисциплинированной армии.

Покатавшись в свое удовольствие почти по всем городским улочкам,
я поехал в верхнюю часть города.

Я мчал на авеню Цесаря, но все равно постоянно думал об Ирине.

Было ясно, что я ее потерял.

Было ясно и то, что ее любимый герой вчера сражался против меня,
Вацлава, Тиберия и остальных ребят. И, может быть, он даже убил
кого-то из наших. Но это не заставляло меня думать о нем с ненавистью.
Вчера шла война, и можно было считать эту войну честной. Никто
никого не обманывал.

Но огорчала другая мысль меня: не начнись вчера революция – не
появился бы и Кристоф со своими однополчанами. А тогда бы и Ирина
не узнала о том, что он все еще жив. Но все уже произошло. Неудавшаяся
революция лишила меня друзей. Лишила она меня и Ирины. И надо
было уже забывать о ней. Сначала надо было забыть ее имя, оставив
лишь то ласковое прозвище, которым я наградил ее в первый день
своего пребывания в городе. Пускай останется «балериной», пускай
спрашивает о моих желаниях, и я буду рассказывать ей, что мои
желания обычно состоят из хорошего кофе, взбитых сливок с тертым
шоколадом и изюмом и прочих сладких вещей. Пускай мы будем улыбаться
друг другу, но улыбки наши должны быть легкими, ничем не обязывающими.
И надо будет вернуть ей китайскую ширмочку – боюсь, она мне уже
не понадобится.

Я выехал на авеню Цесаря и дальше, вверх по ней, поехал помедленнее.
Я не хотел так быстро оказаться у ворот виллы «Ксения». Я хотел
остановиться первый раз на полпути к вилле, там, откуда хорошо
виднеется терраса. Я очень хотел увидеть Адель, загорающей среди
своих четырех пальм. И только насмотревшись на нее, я поехал бы
дальше и остановился у ворот. Может, ее собачка наконец нашлась,
и если она там, она наверняка учует меня и залает, обратив внимание
своей хозяйки на неожиданного гостя.

Впереди из-за крыш домов вынырнула знакомая терраса.

Я остановил джип, стал на подножку машины, но ничего, кроме пальм,
не увидел.

И из-за этой неудачной попытки мое желание увидеть Адель еще больше
усилилось, и я, оставив машину, прошел между домами с левой стороны
авеню и вышел на тропинку, которая вела на мусульманское кладбище.

Я карабкался по ней вверх с такой скоростью, словно с детства
занимался скалолазанием. И все это время я смотрел под ноги, не
позволяя себе даже глазом покосить на террасу. Я помнил то место,
с которого я уже однажды видел Адель и только там я собирался
остановиться и оторвать свой взгляд от тропинки.

А солнце уже поднялось на середину неба и разморенная под его
лучами земля слушала песни насекомых. Поднимаясь, я то и дело
встречал настороженно-любопытные взгляды ящериц, гревшихся на
камнях. Из-под ног выпрыгивали кузнечики. Ветер шевелил высохшими
желтыми травами.

На душе снова было спокойно. Я наслаждался остатками своей свободы.
Я поднимался над городом, оставив внизу машину, патрульную роту,
свои новые обязанности. И было немного грустно, потому что пропало
приятное ощущение своей тесной связи с этим городом, пропала боязнь
потерять его или потеряться.

Но город был по-прежнему красив. Он лежал под солнцем барельефной
мозаикой, ласкающей взгляд удивительными южными красками. Он отражал
лучи своими окошками и морем, послушно и мирно лежащим у его берегов.
Он звал к себе, но было в этом манящем зове что-то странное, что-то
от пустынного миража. И, любуясь городом, я начинал понимать,
что его теплота, его доброе гостеприимство, его очарование – все
это зиждется на моем воображении. Все эти человеческие качества
приписаны городу моей мечтой о своей неизвестной, не выбранной
до сих пор родине, родине, которая в реальном мире просто не существует,
если это только не какой-нибудь необитаемый остров, ждущий меня.
Но что мне может предложить остров? Полную свободу? Покой? Полное
одиночество?!

Тропинка нырнула налево, потом направо, забралась на каменную
площадку – маленькую, не больше квадратного метра. И здесь я остановился.
Разогнул спину и обернулся к лежавшему внизу особняку.

На его террасе за пластмассовым столиком спиной к городу сидел
мужчина в шортах, пил кофе и что-то писал.

Мне стало холодно. Холод пришел откуда-то изнутри.

Я смотрел на этого мужчину и старался ни о чем не думать.

А холод уже опускался в ноги, словно вместо крови по сосудам лился
вытащенный из холодильника апельсиновый сок.

И вместе с этим холодом ко мне приходила свежесть. Я почувствовал,
каким легким стало вдруг мое дыхание. И мысли мои зазвучали яснее
и возник в них незнакомый мне прежде порядок.

А чувства, они покинули меня. Вернее сказать: они ушли в память,
став частью прошлого. Я, конечно, помнил. Помнил и Ирину, и Адель.
Помнил ту радость, которую мне доставляли мысли и мечты, связанные
с ними. Помнил созданную мной самим таинственность Адели, эту
игру в тайну, разгадку которой я растягивал на как можно дольше.
Впрочем, эта тайна осталась неразгаданной и поныне. Если человек
хочет наслаждаться тайной, он не должен пытаться раскрыть ее.
Разочарование неизбежно. Я избежал его и был этому рад.

– Ну как машина?! – спросил меня Георгий, когда я вернулся в гараж.

– Хорошая, – ответил я.

– Сейчас можешь быть свободен, а утром в десять часов поедешь
за почтой. Я тебе завтра все объясню!

Выйдя из ворот гаража, я прошел мимо «обеденного» кафе, даже не
остановившись – не было аппетита.

Свернул на улицу, ведущую к гостинице и поплелся по ней вверх
под нещадно палящим солнцем. Охлаждающая свежесть, которую я ощущал
полчаса назад, сменилась на усталость. Хотелось закрыться в своей
комнате и лежать, глядя в потолок, но даже это желание невозможно
было исполнить полностью: двери в номерах замков не имели.

В холле гостиницы сидели несколько парней в спортивных костюмах,
таких же казенных, как и тот, что был на мне. Они сидели в креслах,
рядом на полу лежали сумки с вещами и один чемодан, которому на
вид было лет сорок: он был полностью оклеен перебивными картинками
– девичьими мордашками, украшенными старомодными прическами. Новички
ждали расселения. Не дай бог, подумал я, чтобы ко мне кого-то
из них подселили!

Поднялся в номер. Распахнул окно и лег на кровать.

Потолок был хорошо оштукатурен – ни одной трещинки, ни одной грязной
точки. Его стерильность начинала раздражать меня и я повернулся
на бок.

Надо было успокоиться, представить себе что-нибудь хорошее из
недавней свободной жизни, но перед глазами – хоть закрывай их,
хоть нет - за красным пластмассовым столиком спиной ко мне сидел
мужчина в шортах и что-то писал.

Я пытался думать о чем-нибудь другом, но внезапно понял, что я
не думаю о нем, он просто застрял в моей зрительной памяти, как
иногда на киноэкране застывают какие-нибудь кадры и их дергает
то вверх, то вниз, пока не порвется пленка и хвостик ее не мелькнет,
оставив экран белым. Я мог думать о чем угодно, но этот мужчина
все равно сидел ко мне спиной и что-то писал. Хотя бы увидеть
его лицо! Посмотреть, что он там пишет?!

Опять со мною было что-то не в порядке. Зародившееся внутри возбуждение
росло, будто я только что выпил пять чашек крепкого кофе. Я крутился
с одного бока на другой, пытался лежать на животе – думал, что,
уткнувшись в подушку, я смогу успокоиться, может быть даже задремать.
Но тут же новая волна раздражения подкатывала к горлу и уже на
кончике языка ощущал я реальную горечь, а вместе с ней охватывала
меня и другая горечь, близкая к отчаянию, горечь от потери друзей,
от того, что и сам я уже был, кажется, окончательно потерян, горечь
от того, что и свобода моя, и любовь, а если даже и не любовь,
то уж точно – искренняя влюбленность, оказались столь кратковременными
и ненадежными. Все ушло, осталось за календарной чертой вчерашнего
дня. И только я, оставив все это в прошлом, чудом перекочевал
в день сегодняшний, избежав пули. Банальная мысль тут же вопросила
меня: а не лучше ли было геройски погибнуть, или даже не геройски,
а просто «по-человечески»? Стать невинной жертвой и лежать на
чьей-нибудь совести красным пятном до конца его дней?! И странно,
что не возмутился я этой мысли, не вымолвил внутренне: «чушь»!
А снова повернулся, лег на спину, покосил на окно в ожидании вечера.
Но на улице было светло и солнечно.

А он все сидел за этим красным столом и писал что-то. Я видел,
как рука его плавно передвигалась от начала строчки до ее конца,
а потом к началу новой строчки. Кто он такой? Писатель? Может
быть... Сколько писателей творили под южным солнцем, наслаждаясь
горами, морским бризом, загорелыми красавицами. Может и этот один
из них? Новый Хемингуэй? Чехов?..

Я уже чувствовал дрожь от накопившегося во мне раздражения. Сел
на кровати, снова лег, снова уставился в потолок. А вечер никак
не наступал.

Я почему-то был твердо уверен, что низко опустившиеся звезды на
ночном небе подействуют на меня успокаивающе. Наверно потому,
что имел привычку легко засыпать в любой темноте, даже если это
было в три часа дня и просто окна были хорошо зашторены.

Но все еще было светло, и свет этот резал глаза.

Я опять уткнул лицо в подушку.

Я хотел спать, но мое тело было настолько наэлектризовано нервной
энергией, что возьми я в руку обычную лампочку, она бы наверняка
зажглась.

Я уже жалел о своей поездке на авеню Цесаря и, конечно, о последующем
карабкании вверх по тропинке. В своем нынешнем состоянии я был
сам виноват.

А он потянул со стопки бумаги еще один листок, отложив исписанную
страницу в тоненькую стопку слева от себя. И снова писал, чуть
наклонившись вперед, чуть нависая над бумагой. И вдруг в комнате,
дверь и окна которой выходили на террасу, зажгли свет и сразу
стало желтее. Именно желтый свет залил террасу и небо над ней
сразу стало красивее, глубже и ниже.

Я лежал и уже не пытался убрать эту картину с моих глаз. Я был
утомлен и беспомощен: мое ужасное состояние побеждало меня. Но
я все-таки лежал, уткнув лицо в подушку и сцепив зубы, молча наблюдал
за спиной пишущего человека.

Кажется, это длилось вечность. Но в конце этой вечности я расслабился
и почувствовал, что приближается сон. Нервы как бы успокоились
и я терпеливо ждал тепла, которое свяжет мое тело и мое сознание
в один узел. Но тепло не приходило. Длилось состояние ожидания
тепла. Было оно несомненно приятней предыдущего состояния.

Но он все еще писал и стопка бумаги слева от него росла, в то
время, как вторая стопка, та, что была справа, уменьшалась.

Первый раз в своей жизни я чувствовал приближение умопомешательства.
Первый раз я не мог ничего себе приказать, и, естественно, ничего
не мог делать. Я только лежал и ждал. И то, чего я дождался, меня
еще больше удручило.

Я не ориентировался во времени и заметил только, что у мужчины,
сидевшего ко мне спиной в этот момент закончились в ручке чернила
и он, встав из-за красного стола, ушел с террасы.

Он ушел, а я услышал вдруг снизу, с улицы этого города, какой-то
до боли знакомый звук. Даже не один звук, а целое собрание звуков,
которое создает как бы атмосферу места. Основным звуком в этом
собрании было марширование нескольких десятков пар походных ботинок.
Но остальные составные повергли меня сначала в панику, а потом
просто в ужас.

Это была песня. Если быть точнее – походный марш. Этой песне было
уже много лет, родилась она в 1967 году, и с тех пор я ее ненавидел,
и когда я думал о ней, то также ненавидел и себя. Потому, что
это была моя первая и единственная песня. Потому, что она так
понравилась моим братьям по оружию, что они пели ее всякий раз,
когда находились в строю.

Я помнил очень хорошо свою неудачную попытку написать слова и
музыку гимна. Это была мука, и если бы не русская детская песенка,
мне бы не избежать позора. В отличие от гимна, ту песню я написал
за полчаса, и мне не пришлось думать над ней ни минуты больше.
Слова сами просились на бумагу, ритм был известен, мелодия сама
родилась из интонаций, с которыми я читал сам себе эту песню первый
раз, сразу после ее написания.

И вот теперь, столько лет спустя, она звучала здесь, под окном
моего номера. Патрульная рота – теперь я уже знал, что это были
американцы - маршировала на ужин.

А песня звала в бой, срывала с плеча карабин, предупреждала о
низкорослых стрелках, прячущихся в рисовых чеках.

Холодный пот залил лоб и я вытер его о наволочку подушки.

А рота орала так громко, словно маршировала на месте.

И некоторые слова в песне уже звучали по-другому, видно были кем-то
изменены. Наверно, каждая рота поет эту песню по-своему.

Я молил бога, чтобы наступила тишина. И она наступила через несколько
минут, но в моих ушах эта песня звучала до утра. Я так и не заснул,
пребывая в каком-то полуобморочном состоянии. Иногда мне казалось,
что губы мои нашептывают слова из этой песни.

Утро я встретил с облегчением и головной болью. С трудом встал
с кровати.

Умываясь, посмотрел в зеркало и стало мне себя жалко. Таким я,
кажется, еще никогда не был.

Есть не хотелось. Ничего не хотелось, но надо было идти в гараж
и ехать куда-то за почтой.

Шатаясь, я вышел на улицу. Надеялся, что свежий утренний воздух
ободрит меня.

В гараже меня ждал Георгий.

Мы поздоровались.

– Вот тебе карта дороги. Приедешь сюда, в эту точку, там военный
городок. Скажешь им, что за почтой для Джалты. Это как пароль,
а потом привезешь почту сюда. Если будут посылки, то развезешь
по адресам, а письма отдашь мне. Вопросы есть?

– Никак нет... – устало проговорил я, взял из рук Георгия планшет
с картой и поплелся к джипу.

Дорога до военного городка оказалась слишком короткой. Практически
там, где кончался город, в двух милях от последнего фонарного
столба на набережной, начинался военный городок. Длинные одноэтажные
бараки стояли торцевыми стенами к морю, чуть глубже за ними находилось
несколько сборных складских зданий, и самую выгодную позицию с
военной точки зрения занимал небольшой домик штаба: задней стенкой
он соединялся со склоном горы. Туда я и подъехал.

За дверью меня встретил часовой.

– За почтой для Джалты, – объявил ему я, опережая возможные вопросы.

Часовой кивнул и показал мне ленивым жестом руки на вторую дверь
справа.

За нею, в довольно маленькой комнате, на полках, идущих в несколько
рядов по всем трем стенам, были разложены посылки, бандероли,
запечатанные сургучом ценные пакеты и обычные холщовые мешки.

За маленьким столиком сидел солдат – его точно специально подобрали
для этого помещения: он тоже был удивительно малого роста.

– Джалта?! – переспросил он меня, поднимаясь из-за столика.

Подставив стремянку к правой стенке, он забрался на лесенку, подозвал
меня и нагрузил на мои подставленные руки три посылки и запечатанный
мешок с письмами.

Посылки я бросил на заднее сиденье и тут же посмотрел, кому они
предназначались. Как и следовало ожидать, все три были посланы
Айвену. Рядом с кириллицей тот же адрес был написан латинскими
буквами. Адрес у этого места был странный: ЗАКРЫТАЯ НЕЗАВИСИМАЯ
ТЕРРИТОРИЯ, ЮГ-0991, авеню ЦЕСАРЯ II, АЙВЕНУ ГРЕМИЦКОМУ.

Опять авеню Цесаря. Хорошо, что это где-то в начале улицы. По
крайней мере оттуда я не увижу террасы.

Дорога от военного городка до набережной была залита асфальтом.
Машина катилась по ней мягко. Асфальт еще не успел расплавиться
под лучами солнца.

А в голове моей все еще стоял шум, легкое гудение из-за бессонной
ночи. Вот сейчас я бы смог заснуть без проблем, если бы не служба.
Но надо было ехать на авеню Цесаря – интересно, что там делает
Айвен? – потом возвращаться в гараж и спрашивать, есть ли другие
задания...

Колеса джипа снова запрыгали по булыжнику узеньких улочек и я
поменял скорость. Теперь машина ехала медленно, но зато не так
трясло.

Выехал на авеню и остановился около одиннадцатого номера. Этот
номер на овальной табличке был прибит к воротам высотой в полтора
человеческих роста. Я нашел взглядом звонок, нажал на его кнопку.

Здесь было тихо.

Ожидая, пока кто-нибудь подойдет к воротам с другой стороны, с
опаской, медленно повернул голову и покосил взглядом в сторону
террасы.

И облегченно вздохнул – отсюда ее не было видно.

Напряжение продлилось может быть минуту и тут же отпустило меня,
оставив во власти легкой головной боли.

Еще раз нажал на кнопку звонка.

Услышал грубые гулкие шаги – к воротам подходил мужчина.

– О! – обрадовался, увидев меня, открывший калитку Айвен. – А
ты как меня нашел?!

– По адресу на посылках... – ответил я.

– А, посылки... Ну давай, тащи их сюда! – и он пошел по дорожке
к видневшемуся в глубине двора большому дому, с одной стороны
украшенному башенкой, поднимавшейся на несколько метров выше конька
крыши.

Я взял с заднего сиденья посылки и зашел в калитку.

Айвен открыл двери и пропустил меня в дом.

– Сейчас налево! – говорил он мне в спину.

Я зашел в просторную комнату и остановился.

– Положи их в угол и пойдем бахнем вина! – предложил Айвен.

Я опустил посылки на пол.

– Хотя ты же на службе, – вдруг припомнил мой бывший сосед. –
Ну давай выпьем чаю! Пошли!

Мы поднялись на второй этаж, прошли тесным – двум встречным не
разойтись – коридором и снова покарабкались вверх по узкой винтовой
лестнице.

Мне уже казалось, что эта винтовая лестница никогда не кончится.
Даже голова моя закружилась от спирального вращения.

– Ну вот! – произнес вдруг поднимавшийся впереди меня Айвен. –
Теперь можно и за стол сесть.

Преодолев последние ступеньки, я очутился в совершенно круглой
комнате, посреди которой, как и положено, стоял круглый стол.
На стене, а в этой комнате, благодаря отсутствию углов, была только
одна стена, висело несколько фотографий мужчины в зрелом возрасте
с роскошными седыми усами, чуть вздернутым кверху орлиным носом
и самоуверенным взглядом.

– Садись к столу, я сейчас самовар поставлю! – сказал Айвен.

Я обернулся и увидел, что он действительно включил электрический
самовар.

– Здесь у меня «русская комната», – продолжал Айвен. – По вечерам
я здесь пью чай и слушаю радио... Ты, кстати, какой национальности?

Я пожал плечами, присаживаясь к столу.

– Еврей?! – спросил Айвен.

Никогда бы не подумал, что пожимание плечами может обозначать
национальность.

– Нет, – произнес я, считая, что если я еще раз пожму плечами,
это может ввести Айвена в полное заблуждение.

– Ну, а родители у тебя кто?! – продолжал он, добавляя в самовар
воды из большого кувшина.

– Отец – поляк, мать – палестинка...

– А! – кивнул сам себе Айвен. – Значит полуславянин!

– Нет, – не согласился я, – скорее на три четверти славянин...

– Почему?! – искренне удивился инспектор по правилам поведения.

– Потому, что мой отец долго жил и умер в Сибири, – ответил я.

– А-а, – снова кивнул Айвен, присаживаясь на стул рядом со мной,
- значит у тебя есть и русские корни...

Я усмехнулся.

– У меня здесь краснодарский чай, – похвастался Айвен. – Ты когда-нибудь
пробовал?

– Нет, – признался я.

Айвен встал, подошел к тумбочке, на которой стоял самовар, выдвинул
верхний ящик и вытащил оттуда квадратную пачечку чая. Высыпал,
должно быть, полпачки в никелированный чайник для заварки. Потом
поставил на стол сахарницу и две большие чашки.

– Уже закипает! – произнес он успокаивающим тоном. – А отсюда
хороший вид на окрестности. Посмотри!

Я подошел к одному из четырех маленьких окошек этой комнаты. И
увидел рядом внизу край крыши дома и нижнюю часть авеню Цесаря
и крыши домиков, спускающихся к морю.

– Этот дом построил себе один австрийский архитектор, – говорил
Айвен. – Думал встретить здесь старость... А в этой башне у него
была читальная комната. Жалко, что я не люблю читать, а то б тоже
сидел бы здесь по вечерам и читал что-нибудь.

– Так ты здесь уже хозяин?! – дошло вдруг до меня.

– Да! – спокойно ответил Айвен.

Закипел самовар, и новый хозяин этого дома поспешил к тумбочке.

Я отошел к другому окну и увидел знакомое предгорье, и каменную
площадку, с которой я смотрел на... я отвел взгляд от этого камня
и теперь разглядывал уходящую в даль полосу берега, линию, по
которой проходила граница желтого песка и синей воды. Отсюда все
выглядело сказочно. Идиллия без примет нынешнего времени. А ведь
там дальше, за лысым холмом, покрытым выгоревшей травой, стоят
бараки военного городка...

Сделав шаг назад, я обратил внимание на большую фотографию в золоченной
рамочке. На пожелтевшем снимке стояла группа молодых людей. Лица
из прошлого смущенно улыбались. Сверху, над их головами, аккуратными
графическими литерами было выведено «БАУХАУС».

– Ты не знаешь, что такое «БАУХАУС»? – спросил я, узнав в одном
из молодых парней на старом снимке бывшего хозяина этого дома.

– Нет, – ответил Айвен. – Хаус – это по-английски «дом». Наверно,
какой-то дом... Чай налит!

Я вернулся к столу.

– Тебе сколько сахара? – спрашивал Айвен.

– Я без.

Он хмыкнул и высыпал в свою чашку три чайных ложки искристого
песка.

– Я так устал вчера... – вздохнул он, поднося чашку ко рту и фукая
на горячий чай. – Пришлось все правила переписывать...

– Зачем?

– Вставлять везде эту патрульную роту... теперь везде: «это правило
не касается солдат из патрульной роты и генерала Казмо». Генерал
так недоволен... Получается, что эти солдаты важнее его...

Бедный генерал, подумал я, глядя в окошко напротив. До окошка
было метра два с половиной и, естественно, ничего, кроме неясных
очертаний крыш, стрел кипарисов и стремящейся вверх горы я увидеть
не мог. Но в этой картинке – а пейзаж за окошком очень напоминал
акварель в рамке под стеклом – светилась красная точка. Она была
едва заметна, но мне этого было достаточно, чтобы снова вспомнить
кошмар вчерашнего вечера и последовавшей затем ночи. Я отодвинул
свой стул в сторону и получилось, будто я отодвинулся от Айвена.

Он посмотрел на меня удивленно.

– Жарко... – произнес я.

– Да, – согласился Айвен и отпил еще чая.

Я успокоился немного. Окошко осталось слева от меня. Но тут что-то
заставило меня прищуриться и я опять почувствовал растущее внутри
меня раздражение. Мне могут не поверить, но я действительно в
этот момент встретился взглядом с фотопортретом бывшего хозяина
дома, висевшем на стене напротив. И я не выдержал его взгляда,
хотя и пытался.

– Больше всего мне не нравится, – говорил Айвен, – то, что следующая
патрульная рота прибудет сюда из Союза...

– Ты этому не рад?! – не поворачиваясь к Айвену, спросил я. –
Ведь это твои земляки... Может, встретишь друзей...

– Когда вокруг слишком много русских – я теряю себя, – сказал
он. - Знаешь, почему мне в Африке нравилось?! Потому, что я один
был белый, а весь отряд – черный. Нас растасовали как карты –
каждому местному отряду по одному воину-интернационалисту. Представляешь,
ты один такой, а остальные все другие и похожи друг на друга...
И здесь еще ничего, терпимо: я один – русский, а остальные – иностранцы
или вот такие как ты... А если сюда приедут еще сто русских...
– и Айвен закрыл лицо ладонями.

– Ничего, – я попытался его утешить. – Приедут и уедут через месяц.

– Ты нас не знаешь! – Айвен покачал головой. – Я же тоже приехал
только на месяц и не уехал отсюда... Ты бы поехал на свою родину,
зная, что там разруха, тоска и ржавые трамваи, и матерятся все
на каждом шагу?!

– У меня нет родины... – напомнил я новому хозяину дома.

– Значит, тебе легче, – пришел к выводу Айвен.

Вот в этом я был с ним согласен.

Допив чай, я извинился и объяснил, что меня ждут в гараже.

– Заходи, адрес теперь знаешь! – сказал на прощанье Айвен.

Настроение его было пасмурным, но, проведя меня до калитки в воротах,
он все-таки улыбнулся по-дружески.

Развернув джип, я поехал в гараж. Бензин был почти на нуле и я
уже представлял себе, как в одиночку толкаю беспомощную машину
по булыжной мостовой.

И вдруг над городом снова зазвучало знакомое собрание звуков,
именуемое маршевой песней. И показалось мне, что доносится эта
песня откуда-то сверху, с неба. Наверное, я слышал эхо, подхватившее
эту песню и теперь бумерангом возвращавшее ее в город.

Я свернул на улочку, ведущую к «обеденному» кафе и увидел впереди
марширующую на месте роту.

Они уже не пели. Они дружно маршировали, улыбаясь и ожидая своей
очереди просочиться в узкие двери, из которых вливался в уличный
воздух сладко-пряный кухонный запах.

Я почувствовал дрожь в коленях и едва сдержался, чтобы не нажать
на педаль газа и не въехать на всей скорости в эту марширующую
голодную толпу.

И понял, что сам я тоже голоден. Голоден до злости. Это было неудивительно,
ведь я не ел уже почти сутки.

Остановив машину и подождав, пока все вояки не просочились внутрь,
я тоже зашел в кафе.

И увидел, что все столики уже заняты. И все посетители одеты в
форму цвета хаки.

Я растерялся.

Ко мне подошла молоденькая официантка, вся в белом, как ангел.

– Сейчас спецобслуживание, – сказала она. – Приходите через час.

Я проглотил эту новость почти спокойно. Когда тебя уже облили
водой с ног до головы, еще одно ведро не делает разницы.

Я вышел, сел в джип и, повернув на улицу Вацлава, въехал во двор
гаража.

Мешок с письмами отнес в офис главного механика. Положил ему на
стол.

Вернулся к машине. Георгия в гараже не было и я решил рискнуть
и поехать на восточную трассу заправиться.

Развернул планшет и нашел на карте бензоколонку. До нее было не
больше четырех миль. Я завел мотор и выехал на улицу.

Первый раз за последние три дня я почувствовал, что удача не покинула
меня окончательно, когда я остановил машину у военной передвижной
заправочной станции и понял, что именно в этот момент в цилиндрах
двигателя сгорела последняя капля бензина.

Я вышел, взял в руку заправочный пистолет и сунул его в отверстие
бака.

– Эй, ты! Сейчас же выми! – Закричал мне по-английски один из
двух солдат, то ли служивших, то ли загоравших здесь, прямо на
станции. – Это же публичное место!

Оба рассмеялись.

Я сделал вид, что не понимаю английского.

– Джимми, ты когда-нибудь видел такой акт? – смеясь, выкрикнул
второй.

Бензин лился, но напор не был сильным и приходилось терпеливо
ждать, пока все шестьдесят литров заполнят бак. Приходилось слушать
праздные глупые остроты, которыми веселили друг друга эти двое
бездельников.

– Том, я клянусь, что этот парень вот-вот кончит! Посмотри, как
он держит пистолет! – снова кричал придурок по имени Джимми.

– Да скорее бензин кончится, чем он кончит! У него не машина,
а бездонная бочка! – кривлялся теперь второй вояка. – Эй ты, кончай!
Хватит! Вытаскивай эту штуку!

Последние слова были обращены прямо ко мне, но я продолжал играть
иностранца. А придурок по имени Джимми хохотал, верещал как поросенок,
дергался и запрокидывал в смехе голову.

Наконец бак заполнился. Я вставил пистолет на место и, сев в машину,
рванул с этой заправочной станции так, что правыми колесами занесло
в песок, и позади меня всклубилось облако пыли.

В город я влетел со скоростью шестьдесят миль в час и, поворачивая
на другую улицу, чуть не снес фонарный столб. Резко затормозил,
вышел из машины и увидел широкую царапину на левой задней двери.
Вылез из-под содранной голубой краски защитный зеленый цвет. Головой
я понимал, что на этот раз все обошлось благополучно, но руки
дрожали.

Успокоившись немного, снова завел мотор и со скоростью пешехода
доехал до гаража.

Вышел из джипа и думал пойти наконец пообедать, но тут меня окликнул
Георгий.

– Где ты ездишь?! – недовольным голосом спрашивал он.

– Заправлялся! – ответил я, стараясь быть как можно подчиненнее.

– Тебя генерал с утра ищет! Срочно езжай к нему! Знаешь куда?!

– Так точно, – ответил я.

– Давай! – выкрикнул главный механик и спешащей походкой направился
к своему офису.

Делать было нечего. Я опять ходил под приказом. Прикажут стоять
- стану, прикажут ехать – поеду.

Опять зарычал двигатель джипа. Я откинулся на спинку сиденья,
крепко сжав руками руль, словно от этого что-то зависело.

Медленно выехал на улицу Вацлава. Медленно проехал мимо кафе,
в котором никак не мог пообедать, и медленно поехал дальше, на
улицу, вливающуюся в «неаккуратную» аллею.

А внутри опять что-то клокотало. И с ненавистью я думал о тех
двух болванах на бензоколонке, и о «русской комнате», которую
Айвен устроил в башенке дома, принадлежавшего неизвестно куда
исчезнувшему архитектору, и о улице Вацлава, увековечивающей «подвиг»,
который Вацлав не совершал. И я, кажется, начинал понимать, что
меня так бесит. Я прозревал через эту боль, через бессонницу и
злобу. Я чувствовал и видел, как на моих глазах город мира превращается
в обычный военный городок, как он наполняется цветом хаки, как
вместо шума прибоя и крика чаек со всех улиц доносится гулкий
хор походных ботинок.

Свежий воздух дохнул в лицо, когда я выехал на аллею, оставив
позади городские кварталы и улочки.

Сухая земля, песочные крошки и камешки шипели под шинами.

Я косил на правый ряд деревьев, боясь пропустить начало тропинки,
ведущей к вилле генерала.

Нет, не пропустил. Остановился как раз у истока этой тропинки
и, хлопнув дверцей джипа, потопал по ней, подгоняя себя мысленно,
повторяя губами слова Георгия: «Тебя генерал с утра ищет! Срочно
езжай! Ищет с утра!..»

Короткий взгляд вниз с обрыва над морем – у причала виллы покачивается
на волнах одна яхточка. А где вторая?! Опять Феликс катается?!
Бедный генерал. Феликс опять будет уставшим и придется Казмо самому
жарить яичницу на завтрак.

Ступеньки, ступеньки, ступеньки... Отшлифованные, скользкие, сглаженные
тысячами и сотнями тысяч ног. Ведь им сколько лет, этим ступенькам?
Где здесь археологи? Где историки? Расскажите мне!

А вот и чудный черный мостик! Топ-топ-топ и ты на острове!

Точнее – я на острове.

Без стука зашел, поднялся по лестнице из красного дерева.

(Обычно красное дерево идет на мебель, а здесь какой шик – целая
лестница!)

Я уже поднялся на третий этаж и стоял на ковре, постеленном поверх
камня, когда дерево лестницы скрипнуло последний раз.

Сначала выглянул на террасу, но там было пусто.

Потом, услышав угрюмый звук двигаемой мебели, постучал в дверь,
ведущую на кухню.

– Да! – рявкнул оттуда знакомый голос.

Я зашел.

Генерал действительно пытался поменять интерьер – задвигал зачем-то
в угол с виду тяжелую кухонную тумбу.

– Я тебя с утра ищу! – раздраженно заговорил он, увидев меня.

Эти слова я уже знал.

– Сейчас же возьмешь в холодильнике два куска мяса и отвезешь...
Ты знаешь, где здесь ботанический сад?

– Заброшенный?! – переспросил я.

– Да.

– Знаю.

– Значит, не сворачивая поедешь по центральной дорожке сада, пока
не упрешься в ворота старого зоопарка. Там свернешь направо и
будешь ехать, пока не увидишь в одной из больших клеток двух волков.
Бросишь им мясо и вернешься сюда! Эти идиоты их уже три дня не
кормили!

– Разрешите исполнять?! – спросил я.

– Стой ты! Иди сюда!

Я подошел.

Генерал открыл холодильник и вытащил оттуда сначала один здоровый
кусок мяса – фунтов пятнадцать – и положил на подставленные мною
руки, потом достал второй такой же кусок.

– А ты что такой зеленый?! – вдруг спросил он, уставившись мне
в лицо.

– Из-за бессонницы, – признался я. – Что-то с нервами...

– И у тебя?! – голос генерала зазвучал мягче. – Постой минутку!

И Казмо, наклонившись, выдвинул нижний ящик одного из кухонных
шкафчиков и вытащил оттуда упаковку каких-то таблеток.

– Вот! – протянул он мне эту упаковку. – Полтаблетки – и двенадцать
часов сна гарантировано. На себе испытал. Держи!

Конечно, заботливость генерала меня тронула, но если бы я протянул
руку, то оба куска мяса шлепнулись бы на пол.

– А, да, извини, – генерал понял, в чем дело, и сам сунул таблетки
в кармашек моих спортивных штанов. – А теперь иди!

Я спускался по лестнице, уже не слушая ее скрип.

Приходилось идти, немного отклоняясь назад – если нижний кусок
мяса я кое-как поддерживал ладонями, то верхний кусок лежал на
нижнем и на моей груди, и холод, неприятный влажный холод от этой
ноши проникал сквозь быстро пропитавшуюся оттаивавшей на ходу
кровью спортивную куртку.

Пока я дошел до каменных ступенек, верхняя часть моих штанов тоже
пропиталась неприятной кровянистой влагой. Это было похоже на
пытку – я видел как с мяса капает мне под ноги, я едва удерживал
равновесие, поднимаясь вверх, и нервы мои снова были на пределе.
Если бы я поскользнулся и покатился вниз, больше бы мне не встать.

Но последняя, верхняя ступенька приближалась и я уже был уверен,
что преодолею ее.

Уже остановившись у машины, я бросил мясо на землю и открыл заднюю
дверцу.

Спортивная куртка прилипла к коже и я стащил ее с себя.

Кожа на животе и груди была липкой и мерзкой. Я дотронулся до
нее пальцем и брезгливое ощущение заставило меня скривить губы.
Я словно сам стал жабой. Страшно захотелось броситься в воду,
отмыться, но до воды было далеко. До воды надо было возвращаться
тем же путем по тропинке, потом по ступенькам. И чувство усталости
победило.

Я переложил мясо на резиновый коврик между задними и передними
сидениями и сел за руль.

Снова зашипела под колесами дорога.

Машина ехала медленно.

В воздухе пахло морем.

Впереди показался заброшенный ботанический сад и я, предчувствуя
его краски и ароматы, успокаивался и пытался ни о чем не думать.

И вот я снова в зеленом царстве заброшенной, а если точнее – то
наконец оставленной в покое природы.

Аллея бежит прямой линией, но теперь это уже не аллея, а центральная
дорожка сада. Она узковата – грузовик бы здесь не проехал, но
джипу это удается, хотя мне и кажется каждую минуту, что вот-вот
я соскользну на землю правыми или левыми колесами.

Здесь ничего не меняется. Здесь все так же прекрасно. Здесь легко
уживаются вместе естественная жизнь и естественная смерть. И никто
не плачет по умершим птицам и засохшим цветам. И нет здесь ничего
лишнего.

Когда-нибудь, наверно, этот диковинный сад-лес разрастется и обовьет
своими лианами деревья, которые вырастут и среди ржавых вольеров.

И главное – чтобы заросли тропинки, чтобы никто из тех, кто ходит
по ним, не смог больше приходить в эти места.

А вот и воззвание, достойное нашего века.

«Животных не кормить!»

Въехав в ворота зоопарка, я повернул направо.

Плавно проплывали по обе стороны дорожки ржавые решетки вольеров.

В царстве белых костей только шум мотора нарушал тишину.

Но и этот шум скоро умолк. Я остановил джип перед знакомой клеткой
и спрыгнул на землю.

Волки встретили меня негромким рычанием. Они стояли посередине
клетки и голод легко читался в блеске их глаз.

Я подошел вплотную к решетке и смотрел на них.

А они рычали все громче и в их рычании слышалось требование мяса.
Они словно знали, что я привез им еду.

Самец приблизился ко мне и я услышал его дыхание.

Я сделал шаг назад.

– Сейчас, сейчас вы получите свою порцию... – шептал я, наблюдая
за волками.

И уже перед тем, как повернуться к машине, опустил на мгновение
свой взгляд вниз и тут же застыл на месте. Я еще не понимал, что
я вижу, но нервная дрожь уже охватывала меня, и горечь подкатывала
к горлу.

Внутри клетки под самой решеткой валялись клочки рыжей шерсти,
оскаленная мордочка Эсмеральды с замершим тупым взглядом в никуда,
и рядом, отдельно, обглоданные до костей четыре лапки, связанные
капроновым шнуром.

Я все еще стоял без движения и пялился на этот шнур. Это было
похоже на страшную мученическую казнь никому не мешавшей собачонки.
Я просто не мог представить себе, чьи руки могли завязать этот
капроновый узел?! Я не мог представить себе, что эти руки спокойно
держат вилку и нож три раза в день в том же «обеденном» кафе около
гаража. Что эти руки машут кому-то на прощанье... И пожимают при
встрече другие руки?!.

Медленно, уже не слушая и не обращая внимания на волчье рычание,
я попятился к машине и остановился лишь тогда, когда почувствовал
спиной разгоряченное солнцем железо.

Казмо сказал, что их не кормили три дня?! Похоже, что Эсмеральда
была их последней едой.

И снова старый вопрос прозвучал в моих мыслях.

Почему они должны жить, если все остальные обитатели зоопарка
давно мертвы?!

Мысль о равенстве мертвых завладела моим сознанием и я уже думал,
как могу я, поклявшийся больше никогда в жизни не брать в руки
оружие, уравнять этих волков с другими обитателями зоопарка.

И думал я над этим долго, но ответа не находил. Без оружия я ничего
сделать не мог.

Но нарушать свою клятву я тоже не собирался.

А нагревшийся металл джипа жег мне спину и я, не выдержав, повернулся
лицом к машине. Взгляд мой упал на кусок мяса. Нет, думал я, хоть
и тяжело мне было тащить эту мертвечину, но вам она не достанется.
Я не знаю, сколько вам надо дней без еды, чтобы вы умерли сами,
но сюда я больше не приеду.

Самец, высунув свой нос через прутья решетки наружу, громко рычал
на меня, а волчица теперь спокойно лежала посреди клетки.

Я завел мотор и, развернувшись, поехал обратно.

На душе было скверно, но и тело мое снова выходило из-под контроля.
Было просто гадко, и я ощутил на языке вкус крови, а в коленях
– дрожь.

Солнце все еще стояло высоко, а я уже видел мрачную тень следующей
бессонной ночи, нависшей надо мной.

И я прибавил скорости, пытаясь выскользнуть из-под этой надвигающейся
на мое сознание тени.

Пронеслись мимо и остались позади ржавые решетки вольеров.

То правые, то левые колеса соскальзывали с узкой дорожки ботанического
сада и я всякий раз резко бросал машину в другую сторону.

И слышал, как, хлюпая по днищу джипа, катаются два куска оттаявшего
мяса.

А тень тоже набирала скорость и обходила меня с двух сторон пытаясь
зажать в клещах темноты.

И я выжал полный газ. Двигатель ревел во всю мощь. Джип трясло
так, словно он собирался взлететь.

И мне показалось, что тень отстала.

Но теперь мне не хватало воздуха и я слышал, как тарахтит мое
сердце.

И понял вдруг, что, убив рыжую собачонку, кто-то просто мстил
Адели. За что – я не знал, но мог догадываться. За то, что Эсмеральда
была для нее самым близким живым существом.

В этот момент я хорошо понимал Адель. В этот момент – будь у меня
собака – я бы тоже назвал ее самым близким мне существом. Но собаки
у меня не было. А значит, и не было никого из близких.

Я был один и прекрасно понимал, что этот мир во мне не нуждается.

Он нуждается лишь в тех, кто готов брать в руки оружие, кто не
может жить без приказов, кто просто психически не в состоянии
идти вне строя. Именно их здесь любят! Только их здесь ценят,
и для них весь этот расслабляющий временный мир.

Машина вынеслась на аллею и я отпустил руль.

Встречный ветер пытался высушить мой грязный, оскверненный кровью
пот.

А внутри у меня царствовал хаос. Энергия злости снова расправляла
свои колючие крылья. И горечь снова поползла вверх, ко рту, к
гудящей голове.

И, вспомнив о пачке таблеток, я вытащил ее из кармана и, не глядя
на несущуюся навстречу дорогу, высыпал эти таблетки на ладонь
и бросил их в рот.

Теперь я был уверен, что тень не догонит меня. Теперь я был чуть-чуть
спокойнее и, подняв руки, посмотрел на свои ладони. Левая – это
то, что дано судьбой, а правая – то, что сбудется. Где-то здесь,
перед моими глазами, на правой ладони плясала линия жизни. Но
я не знал, была ли это линия, поднимающаяся от запястья вверх
к большому пальцу, или другая, горизонтальная, обрывающаяся на
середине ладони?!

Я опустил руки на руль. И почувствовал, что он сам, без моей помощи,
ведет машину, то беря чуть влево, то вправо.

Какое это счастье – знать, что ты совершенно здесь не нужен и
даже машина, эта железяка с мотором и четырьмя колесами, сама
может держаться дороги!

Я не убирал ноги с педали газа, но показалось мне, что скорость
уменьшилась и перестало трясти.

И спокойнее стало на душе. Я чувствовал приближение внутреннего
мира и согласия с самим собой.

Оглянулся назад и не увидел тени, преследовавшей меня. Она безнадежно
отстала.

Теперь я был свободен. Который уже раз! Я был свободен и эта нынешняя
свобода была совершенно другой. Она была легкой и воздушной, и
сам я, словно потерял вес или вдруг перестал подчиняться закону
всеобщего тяготения, почувствовал необоримое желание взлететь,
стремление влиться в воздух, в небо, в его голубую ткань, окутавшую
эту грязно-зеленую землю.

Я встал ногами на сиденье и почувствовал кожей встречное мощное
движение воздуха.

Я наклонился вперед, расставив руки в стороны, ладонями к земле.

Я вдохнул воздуха полные легкие.

И приближавшиеся домики города стали вдруг уходить, проваливаться
вниз, больше не увеличиваясь в моих глазах.

И ноги мои ни на чем больше не стояли.

Я был свободен.

Рядом летели птицы.

Город уменьшался, съеживался, скручивался калачиком, как испуганный
ежик.

А впереди показалось то самое предгорье, с вершины которого я
любил смотреть вниз и чувствовать... чувствовать именно то, что
чувствовал я сейчас: удивительную легкость и свое единение с голубой
тканью неба, свою отныне и навеки неразрывность с этим воздушным
миром, пропитанным солнечными лучами и лунным свечением, звездной
пылью и ворсинками птичьих перьев.

Вершина предгорья приближалась и я узнавал покрытые мхом камни,
как раньше узнавал людей.

Я опустился на самом краю вершины лицом к склонившемуся в скорбящей
позе камню.

И прочитал написанное на нем, удивляясь тому, что арабская вязь
перестала быть мне непонятной:

«Аль-Шамари Мохамед умер в 1411 году. Никто не может умереть иначе,
как по разрешению Аллаха, согласно Книге, определяющей срок жизни
каждого. И нет победителя кроме Аллаха».