Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Я смотрел на Вацлава и едва сдерживал себя от того, чтобы не сказать
ему какую-нибудь глупость. До чего все-таки хорошо уметь
себя хотя бы иногда сдерживать.

– Привет, старина! – радостно воскликнул Вацлав, уставившись мне в
глаза. – Ты, кажется, в полете?!

Я кивнул.

По улице за стенкой кафе прошли люди и это их движение как бы
разбудило меня, возвратило на землю.

В кафе зашла троица мужчин, среди них был портье моего отеля. Он
приветливо кивнул мне. Уселись они в противоположном углу зала.

«Балерина» принесла Вацлаву кофе с пирожным и упорхнула туда, к
новым посетителям.

– Ты чего погрустнел? – спросил Вацлав удивленно.

Я посмотрел на него, по-дружески улыбаясь. Все-таки он неплохой
парень. Простой и незлобивый, желающий всем добра. Что он
спросил меня? А, он спросил: «Ты погрустнел?!»

Я кивнул.

Он посмотрел на меня немного озадаченно. Вероятно, я опоздал с
кивком. Ладно.

В кафе мы просидели еще с полчаса. За это время посетителей
прибавилось. Балерина порхала между столиками. Она была уже
совершенно непохожа на ту Ирину, с которой я познакомился. Один раз
за это время она подошла и к нам, но мы больше ничего не
заказывали, а вскоре после этого вышли на улицу и пошли вверх,
туда, где, как я узнал, находилось старинное мусульманское
кладбище. Чтобы добраться до него следовало подняться на
самую вершину одного предгорья, но погода сопутствовала нам –
безоблачное небо успокаивало глаза, а солнце грело размеренно,
не стараясь выжечь траву или ослепить всех, глядящих вверх.

Уже покидая верхнюю часть города, я обратил внимание на двухэтажный
особняк с широкой террасой, с которой, должно быть, можно
было видеть все, что происходит на море, на набережной или в
городе. На террасе по углам стояли деревянные кадки с
невысокими пальмами, а по середине за ярко-красным столом сидел
мужчина в халате. Он сидел спиной к нам и что-то писал.

– Похоже, что здесь есть и постоянные жители! – сказал я.

– Есть, – кивнул Вацлав. – Я бы и сам здесь поселился...

Эта мысль приходила и ко мне. Приходила не раз, и я думаю, что
каждый нормальный парень, из тех, кто здесь в отпуске, если
только он не круглый патриот какой-нибудь армии, пускай хотя бы
раз, но задумывался об этом.

– Ты только не говори никому, – Вацлав перешел на таинственный
полушепот, – но здесь есть ребята, которые серьезно об этом
думают...

Вот это уже было новостью.

– И как же они об этом думают?! – поинтересовался я.

– Если тебе это действительно интересно, – запоминай дорогу на
мусульманское кладбище. Завтра к семи вечера придешь туда и все
узнаешь.

Дальше мы шли молча по узкой извилистой тропинке, которой, казалось,
было уже столько лет, сколько лет существовал этот город.
Вацлав шел впереди, время от времени оборачиваясь и заботливо
произнося «Здесь осторожнее!» или «Не споткнись!».

Как ни странно, но в это время я не думал о будущей встрече желающих
остаться в городе навсегда. Гораздо больше занимала меня
мысль о живших здесь в давние времена мусульманах, и даже не о
них самих, а о том, как им удавалось перенести покойника из
города на кладбище по этой совершенно непредсказуемой
тропинке. Пожалуй, такая похоронная процессия могла бы достичь
цели только в том случае, если бы сам покойник глядел под ноги
несущим гроб, предупреждая их о каждом последующем шаге.

Мои размышления внезапно прервал Вацлав.

– Пришли! – сказал он и только тогда я оторвал свой взгляд от
тропинки и заметил, что мы на самом деле достигли вершины этого
предгорья.

Перед нами на довольно небольшом пространстве из земли поднимались
позеленевшие камни. На ближайшем таком камне я разобрал
арабскую вязь. Этот камень полулежал, едва отрываясь своей
верхушкой от бедной, слегка покрытой слабосильными травинками
поверхности земли.

Я подошел к другому могильному камню. Наклонился.

Разглядел глубоко врезанный в камень орнамент.

– Ты лучше вниз посмотри! – сказал мне Вацлав.

Я обернулся.

Сделал глубокий вдох – и ощущение необъяснимой гордости заполнило
меня. Я стоял над морем, над городом, над всеми, кто бродил
сейчас по улицам или же сидел по своим номерам. Я стоял и с
высоты мертвых строителей этого города смотрел вниз, на жизнь,
временной частицей которой я сам был.

А внизу, на песчаном пляже, загорали люди. Кто-то купался, кто-то
плавал на доске с парусом, но ветер был слабый и этот кто-то
то и дело соскальзывал в воду, а потом снова и снова
вскарабкивался на доску. Жизнь мирного города была без сомнения
райской.

Жизнь мирного города звала вниз и возникшая внезапно боязнь потери,
боязнь того, что выйдя из города, я никогда не смогу в него
вернуться, чуть ли не заставила меня раскинуть руки и,
закрыв глаза, прыгнуть вниз. Господи, я даже не думал, что за эти
несколько дней я научусь так дорожить миром, я смогу так
оттаять, что в случае приближений новых военных холодов,
замораживающих все человеческие чувства, скорее всего предпочту
обычную смерть холодному металлу разрушения.

– Я однажды побывал в похожем месте, – произнес Вацлав и в голосе
его прозвучала грусть, тоска по прошлому. – Мы с родителями
ездили тогда в Крым, туда, где долго жил Адам Мицкевич. И вот,
потратив часа два или три, мы поднялись на вершину
Ай-Петри. И я, помню, не хотел спускаться вниз. Я думал: ну как же
так, ведь я с таким трудом поднялся на эту высоту и теперь –
вниз?! Мой отец торопился, он хотел успеть забежать в винный
погребок прежде, чем тот закроется, а мать меня понимала.
Она отправила отца вниз одного и осталась еще на час со мной
на этой вершине, и я был ей очень благодарен. Ты понимаешь,
я был, кроме всего прочего, разочарован в отце, я не мог
понять, почему он так спешил вниз, но потом, уже годы спустя,
когда он окончательно спился, не то, чтобы ко мне пришло
прозрение, но я просто понял, что людей можно различать по
направлению их стремлений. Мой отец всегда стремился вниз, и
даже, когда уже не поднимался с постели, он говорил мне: «Не
сердись на меня, мне не надо было иметь семью, ведь всю жизнь я
ожидал смерти и поэтому спешил выпить, чтобы можно было
подумать о чем-нибудь другом или помечтать». Он сказал тогда,
что мечтать так и не научился. А мать была терпеливой
женщиной. Она дождалась, пока я проголодался и пошли вниз мы только
после того, как этого захотел я. Мне было стыдно и всю
дорогу с горы я промолчал...

Слушая Вацлава, я пытался вспомнить что-нибудь из своего детства, но
увы, город, отвлекавший мой взгляд, отвлекал и мои мысли, и
я хотел идти вниз совсем не из-за того, что проголодался, и
не из-за желания выпить, я просто хотел вернуться назад и
успокоиться, обнаружив, что город меня снова принял и он
нисколько не обижен на меня за то, что я ненадолго покидал его.
Не знаю, может это мое желание заставило Вацлава прийти к
выводу, что я – человек, стремящийся вниз?! Не знаю...

Но, вопреки моему желанию, спускались мы медленно. Тропа не
позволяла спешить. Мы ее видели только на два шага вперед, потом она
уходила то вправо, то влево, то ныряла под какой-нибудь
нависающий над городом камень, и мы послушно следовали за ней.

Вскоре я снова увидел тот двухэтажный особняк с широкой террасой.
Красный пластмассовый стол был сдвинут к одной из кадок с
пальмой, а в центре террасы теперь стоял шезлонг и в нем
загорала девушка. Я чуть не покатился вниз из-за этой девушки.
Хорошо, что Вацлав, заметив, что я «пытаюсь» сойти с тропы,
вовремя ухватил меня за руку. В шезлонге загорала девушка с
черными как смоль волосами. Рядом, свернувшись в кружочек,
лежала ее рыжая собачка. Девушка была обнаженной, но воздух над
террасой, как и над всем городом, плавился из-за солнца и
мешал ее рассмотреть.

– Здесь осторожнее! – ворвался в мой слух обеспокоенный голос
Вацлава. – Ты что, хочешь, чтобы я один вниз вернулся?!

Я с трудом оторвал взгляд от террасы красивого особняка.

Силы воли мне хватило, чтобы, глядя только себе под ноги, дойти до
истока первой верхней улочки, упиравшейся своими булыжниками
в монолит гладкой скалы. Как только мы ступили на нее, я
все-таки снова обернулся на тот особняк, но террасы уже не
увидел. Над крышей какого-то другого дома едва возвышалась одна
из пальмочек, а за ней – занавешенные окна верхнего этажа.

В городе было невыносимо жарко.

– Хочу мороженого! – твердо, словно требуя хлеба, произнес мой друг.

А я посмотрел вверх, туда, откуда мы спустились. Древнее кладбище
разглядеть отсюда было невозможно. Обычная вершина обычного
предгорья. Трудно было бы даже представить себе, что там есть
небольшая пологая площадка, и что на ней растет
какая-никакая трава. И стоят, полустоят, полулежат и просто опрокинуты
навзничь надгробные камни со словами, которые древнее доброй
половины нынешних великих государств.

– Пойдем к твоей подружке в кафе! – скомандовал Вацлав.

Первые шаги я сделал, все еще глядя вверх. И наткнулся на Вацлава,
который посмотрел на меня, довольно странно прищурившись.

– Высокогорная болезнь?! – иронично спросил он. – Или так
понравилась собачка загоравшей на террасе хозяйки?!

Я пожал плечами.

В кафе было много людей, но Ирины не было. Вместо нее разносила кофе
уже знакомая мне безразличная дама лет тридцати. Мы с
Вацлавом переглянулись и молча вышли на улицу. Потопали вниз, к
набережной.

Прошли мимо небольшой спортивной площадки, на которой герои армий
Ирака и Ирана играли в волейбол. Я позавидовал им: они,
казалось, вообще никогда ни о чем не думают и не беспокоятся. Мне
бы такого Аллаха!

– Эй!!! – прокричал нам в спину кто-то.

Я оглянулся первым и увидел машущего рукой со спортивной площадки
Айвена. Как это я только не заметил его среди арабов?!

– Вы где пропадаете?! – спрашивал он, а остальные игроки терпеливо
ждали, опустив мяч на землю.

Вацлав показал рукой на горы.

Айвен понимающе кивнул и прокричал: «До завтра!»

На следующий день, когда спала полуденная жара, я карабкался в
одиночку по уже знакомой тропинке. На ходу я задумывался о том,
что влекло меня вверх: желание узнать о возможной пожизненной
свободе, связанной с превращением в жителя этого города?
Желание ли снова смотреть вниз и набирать полные легкие
охлажденного и богато сдобренного кислородом горного воздуха? Или
же желание остановиться на полпути, чтобы оглянуться на
террасу красивого особняка, возвышающегося над городом, над
морем и, как казалось, даже надо мной. Это может показаться
смешным, но я словно ощущал внутри себя присутствие
вымуштрованного солдата, для которого именно в этом доме располагался
штаб и который постоянно находился в ожидании приказа, в
страстном ожидании приказа. И не поступи этот приказ - солдат
потеряет себя, почувствует себя ненужным и растворится; я не
знаю как растворится, в воздухе ли, в море, но я предчувствую,
что с ним случится что-то ужасное, что-то изымающее его из
этой жизни и превращающее его в пустоту. И было мне стыдно и
за себя, и за этого солдата, вдруг проснувшегося во мне, в
человеке, настоящее воинское звание которого - дезертир, а
любимый флаг – белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на
совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той
легкости, с которой я пробирался вверх по извилистой своенравной
тропе. Вот уже появилась терраса, но за красным столом,
стоящим посередине, опять спиной ко мне сидит мужчина и что-то
пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас здесь нет? Где
она?! Наверно, не спеша идет вдоль набережной со своей
собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности,
миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что
за наваждение: я никогда не любил балет, но здесь, словно
больше не с чем сравнивать походки и лица. Легкость, грация,
Греция... и балет... Будь проклят этот человек, пишущий
что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его лица, да и
не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я
боюсь, что именно он окажется препятствием даже для воображаемого
мною знакомства с девушкой, которая умеет так быстро и
легко растворяться в перламутровом горячем воздухе этого города.
Я не желаю этому человеку добра. И тут же сам на себя злюсь
за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на
которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а
ты выведи меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня
возникнет воистину нормальный выбор: смотреть вниз или слушать
тех, кто придет туда.

Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам
смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился,
увидев перед собой надгробия в страдальческих позах.

На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и
только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно
стараются украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от
моря, несет с собой солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и
вот уже приятная соленость ощущается на языке. Солнце
сегодня добрее обычного. Может быть потому, что время склоняется к
вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи
охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.

Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут,
присутствие человека в мешковатой футболке, на которой
изображены пять колец и что-то написано. Как, должно быть,
удручающе для них, посланцев вечности, несущих на себе арабские
«вязаные» слова, видеть здесь меня, живого, несущего на себе
«кириллицу» чуждой страны, кириллицу, не имеющую здесь
никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то,
что я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот
камнем, которому перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он
это имя через века, в иллюзорную «вечную память» незнакомым и
не нуждающимся в памяти обо мне потомкам. Я готов
извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест уже более
относится к городу. Это перед ним я готов стать на колени и
поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его
не прогонять меня, оставить меня здесь навечно, и даже
пообещать ему, что никогда более не покину я его пределов, и
даже на эту гору больше не заберусь, и, плавая в море, буду
держаться, пусть ногами, но за берег, за дно, чтобы не смогли
никакие подводные течения увлечь меня от этого города, от
набережной, от известняковых стенок домиков, чтобы не смогли
они избавить город от меня, а меня от жизни.

Но возникают в цикадной тишине шаги карабкающегося вверх по тропе
человека и с этими шагами вторгается в атмосферу кладбища
что-то чужое и нет больше у меня желания ни извиняться, ни
становиться на колени. Я смотрю на краешек, из-за которого
вот-вот поднимется чье-то лицо, я жду с нетерпением и нетерпение
мое не может не быть вознаграждено.

Над краешком горы поднимается пилотка цвета хаки, а вслед за ней
лицо: голубые глаза, русые волосы, толстые губы.

– Здравствуй! – говорит мне Айвен и я киваю ему в ответ.

– Еще никого нет?! – удивленно он смотрит по сторонам и я
отрицательно мотаю головой в подтверждение его слов.

– Ты давно здесь? – спрашивает он, возвратив свой взгляд на меня.

– Да, – говорю я и чувствую кожей, как ослабевает солнечное тепло,
лившееся сверху.

– Ну ничего! – произносит серьезным тоном Айвен. – Сейчас придут.

Я молча соглашаюсь.

– А я рад, что ты с нами! – вдруг улыбается он.

Потом подходит к другому краю и с высоты вершины этого предгорья
смотрит вниз на город. Его профиль становится гордым и словно
просится на медаль. Интересно, у всех ли смотрящих вниз с
высоты возникает это ощущение своего превосходства, блаженства
и предвкушения величественного полета, которому никогда не
дано состояться. Точно так же стоял и я недавно на этом же
месте, над этим же городом.

Они пришли чуть позже, дав Айвену гордо постоять на краю еще минут
пятнадцать. Среди пришедших был Вацлав и еще человек пять,
незнакомых мне. Вид у них был бравый. Один, так же как и Айвен
своей пилоткой, демонстративно нарушал правила поведения в
городе маленькой бронзовой медалью, прицепленной к
полосатому летнему пиджаку.

Разговор шел решительный и я понял, что события, о которых говорили
собравшиеся, очень скоро станут явью.

– И только один вопрос остается нерешенным! – уже к концу разговора
произнес Айвен.

Встретив вопросительные взгляды, он сглотнул слюну и сказал:

– Нам нужен вождь. Вождь, которому все мы смогли бы доверить вести
нас к выбранной цели...

Прошла минута задумчивого молчания, потом вторая, третья...

Не дождавшись ответа, Айвен предложил:

– Я думаю, генерал Казмо нас устроил бы в этой роли?!

Вацлав кивнул, остальные – вслед за ним. И я тоже.

– Я надеюсь, что это будет бескровная революция?! – произнес один из
парней, коренастый, одетый в парусиновый костюм голубого
цвета.

– Я тоже надеюсь, – вздохнул Айвен, но в словах его не прозвучала
уверенность.

– Господь нам поможет... – негромко сказал Вацлав.

– Я сам поговорю с генералом! – пообещал Айвен. – Но сначала нам
следует обсудить будущее вольного города.

– Надо посмотреть по каким принципам живет Западный Берлин, -
предложил я.

Со мной согласились, но неожиданно выяснилось, что немцев среди нас
нет и, следовательно, выяснить эти принципы оказалось делом
невозможным.

– Тогда мы сами должны все выработать. Итак, предлагаю всем, вас
хочет войти в будущее правительство, остаться еще на пару часов
здесь. Остальные могут вернуться в город.

Было очевидно, что в город возвращаться пока никто не спешил. Я
смотрел на это будущее правительство и ни о чем не думал. Я
просто разглядывал лица, руки, жесты, глаза. Никогда мне еще до
этого не представлялась возможность быть так близко к
правительству, пусть не к нынешнему, но уж точно к будущему. Но
вот пришедшее откуда-то снизу беспокойство заставило
задуматься и я, отойдя от правительства на несколько шагов,
почувствовал себя свободнее. Я понял, что не хочу быть ни министром,
ни политическим деятелем. Мне нравится просто быть, жить в
городе, рядом с этими ребятами. И, конечно, полностью одобряя
их цели, я сделаю все, что в моих силах, чтобы город стал
вольным, а я стал его свободным гражданином. Я, наверно, даже
не буду против взять в руки оружие, чтобы эта цель
осуществилась, взять ненадолго, но с осознанием своей частицы
ответственности за будущее.

Оставив будущее правительство наверху, я спускался в город. Идти
было легко. Я, казалось, уже знал на память все коварные
повороты тропинки, и знал небольшой выступ, с которого можно было
взглянуть на террасу красивого особняка. Именно с этого
выступа я и посмотрел туда. Но терраса была пуста. Видно было,
как ветерок шевелит широкими листьями расставленных по краям
террасы пальм.

Южный вечер, освобожденный солнцем, ушедшим за вершину горы, вступал
в свои права. И хоть солнце напоследок еще освещало морской
горизонт, но чайки уже молчали, не спеша прогуливаясь по
берегу вдоль спокойно дышащей воды. Штиль, наступивший
внезапно, создавал такое ощущение уюта, какое возможно лишь на
холстах художников европейского ренессанса.

Спускаясь к морю, я встретил Ирину и предложил ей прогуляться.

Она охотно согласилась, взяла меня под руку и мы пошли к набережной.

Южные сумерки зажгли лампы на красивых литых столбах и набережная
вознеслась над темною водою моря.

Говорить не хотелось. Не то, чтобы не хотелось говорить именно с
Ириной, но просто звуки города, его дыхание были настолько
тихими...

Но Ирина заговорила первой.

– Ты знаешь, там, на горе, сегодня решается наше будущее, – сказала
она доверительно.

«Наше будущее?!» – повторил я в мыслях вслед за ней. Я снова был
удивлен тем, как легко она произнесла «наше». Но, впрочем,
может она имела в виду совсем не то, о чем я подумал. Может
«наше» – это будущее жителей этого города?! Да ведь
действительно, как кто-то на горе может решать мое и ее будущее?!

На небе проклюнулись первые яркие звезды.

Откуда-то сверху донеслась музыка. Захлебывающийся ударник. Где-то
там, недалеко от гостиницы, работала дискотека.

– Герои любят танцевать, – подумал я.

– А что ты будешь делать, если все получится и ты станешь постоянным
жителем? – спросила Ирина.

– Буду жить... – улыбнулся я.

– Да, но что ты будешь делать?

– Кем я буду работать?

– Да.

– У меня нет профессии, – признался я. – Но, конечно, научусь
чему-нибудь. Начну, может быть, с официанта или дворника, а там...

– Ну, это хорошо, что ты готов к худшему... – произнесла она.

– Это худшее?! – я не поверил своим ушам.

– А ты что, сомневаешься в нашей победе?!

По своему опыту я знал, как опасно сомневаться в «наших победах».

– Нет, не сомневаюсь! – уверил я Ирину.

И мы снова замолчали, слушая собственные шаги, и далекое диско, и
шаги людей, проходящих мимо.

Тот вечер окончился в моем гостиничном номере, куда мы с Ириной
пришли около полуночи.

Поднимаясь вверх, я думал: «лишь бы Айвена не оказалось в номере!»

И действительно, его не было.

– Зайди ко мне завтра, я дам тебе ширмочку! – сказала Ирина, присев
на мою кровать. – И выключи свет!

Во вновь наступившей темноте я обнял ее, я прижался к ней что было
сил. Я не хотел ее отпускать.

– У нас пыльные одежды, – прошептала она. – В городе было очень
жарко.

Я ослабил объятия и Ирина стащила с меня мою смешную футболку.

Мы не спали всю ночь. Айвен так и не пришел.

Я каждый час вспоминал ее слова о «нашем будущем» и уже позволял
себе придумывать более приятные для меня значения этого
словосочетания.

– Как ты думаешь, он жив?! – посреди ночи, после долгого молчания
вдруг спросила она.

Я подумал о нем.

Я хотел бы, чтобы он оказался жив. Но тогда «наше будущее» снова
меняло смысл. Я хотел бы ее утешить, но тогда она еще больше
будет думать о нем. А ведь я не знал, что она все еще думает о
нем. А может, она была права и он уже давно числится в
списках погибших или пропавших без вести. Но если я скажу ей:
«думаю, что он мертв», это только укрепит ее память...

– Не знаю... – прошептал я.

Утром, уже после рассвета, я заснул, а когда проснулся – Ирины не
было. На своей кровати, лежа одетым поверх одеяла, храпел
Айвен.

Я встал, стараясь не разбудить его. Оделся и уже подходил к двери.

– Подожди! – окликнул меня сонный голос соседа.

Я оглянулся.

Опухший от недосыпа Айвен присел на своей кровати, протер глаза.
Потом снова глянул на меня.

– Ты знаешь, мы всю ночь проторчали там, – и он повел подбородком
вверх. – Оказалось, это не так просто – организовать
правительство... Но самое сложное позади. Завтра будет готов герб –
один венгр, Тиберий, он был вчера там, умеет немного
рисовать... А тебя я хотел попросить о... Ты в музыке разбираешься?!

– Ну, в общем, на флейте играю и на фортепиано немного. В детстве
учили...

– Значит, я не ошибся. Попробуй написать гимн. Такой, чтоб всем
понравился... ВСЕМ, понимаешь, и русским, и палестинцам, и
израильтянам...

– Ну?! – промычал я, пытаясь понять, как же это возможно сделать
гимн, который объединит ВСЕХ этих героев.

Айвен вздохнул, пристально посмотрел на меня.

– Что, непонятно?! – спросил он.

– Что-нибудь космополитическое?!

– Я же тебе об этом и говорю!

Я действительно, хоть и был на ногах, еще спал, а мозг мой – тем
более.

– Хорошо, – пообещал я, наконец поняв, чего от меня хочет Айвен.

– Ну пока! – выдохнул он удовлетворенно и снова рухнул на кровать -
видно здорово утомился, решая проблемы будущего.

Я вышел на улицу.

– До чего интересны эти русские! – думал я, шлепая по булыжнику
мостовой мимо низеньких домиков. – Такая нация менеджеров,
почему мир еще не подумал о том, как бы более мирно использовать
их талант?!

А солнце опять светило, нагревая город.

Навстречу мне прошли несколько героев из арабских армий. Они несли
какие-то коробки, довольно тяжелые. Но лица их светились
счастьем. Может и они готовились к превращению в постоянных
жителей этого города. Как бы там ни было, но мне показалось, что
один из них даже кивнул мне, улыбнувшись сладко, во все
зубы. Такого со мной еще не бывало. Ведь я не был знаком с
ними, а сами они всегда держались особняком, отдельно от
европейцев. Из всех европейцев только Айвен нашел с ними общий
язык. Может, это был русский язык? Не знаю...

Подойдя к кафе, в котором работала Ирина, я решил не заходить туда.
Хотелось побыть одному, подумать о гимне – все-таки задание
довольно ответственное, кто знает, может это будет гимн на
века! Я направился по узкой улочке в незнакомую мне часть
города. Вацлав говорил, что если минут сорок идти в ту сторону,
то можно выйти к заброшенному ботаническому саду, где до
сих пор растут редкие растения и деревья. Мне сейчас хотелось
очутиться в каком-нибудь заброшенном месте, в саду или
просто среди средневековых руин. В таких местах всегда
плодотворно думается и никто не отвлекает.

Прошел мимо маленького магазинчика. Двери его были открыты и из
проема доносилась классическая музыка.

– Нет, – подумал я машинально. – Такая музыка для гимна не годится!

Через полчаса узенькая улочка перешла в грунтовку, а по бокам
неровною аллеею росли магнолии и кипарисы.

Я беспрерывно думал о гимне, но ни мелодии, ни подходящих слов в
моем воображении не возникало и это начинало меня беспокоить: а
не зря ли я согласился попробовать вообще?!

Перебирая в мыслях значительные гордые слова, достойные лечь в
первую строку «государственной песни», я все больше огорчался, но
вдруг кто-то окликнул меня из-под раскидистого фигового
дерева, стоявшего в неровной шеренге магнолий и кипарисов –
явно не на своем месте, как если бы полковник стоял в шеренге
после сержанта.

Остановившись, я пригнул голову, заглядывая под дерево.

Мне улыбался генерал Казмо, сидевший на квадратной подстилке. Рядом
с ним стояла бутылка вина. За ней – несколько плодов этого
самого фигового дерева.

Я поздоровался.

– Иди выпей! – сказал мне он командирским голосом, и я подошел и
присел рядом.

Налив вина в свой стакан, он протянул его мне. Я глотнул.

Сладко-кислое виноградное вино охладило горло и отвлекло меня от
поиска значительных слов.

– Куда идешь? – спросил генерал.

Я пожал плечами.

– Гуляю...

– А почему один?!

– Да думаю... о... важном... – как-то вяло произнес я, не желая
рассказывать генералу о том, что, возможно, еще было для него
тайной.

– И я думаю о важном, – вздохнув, сказал он. – Давай еще выпьем!

Мы выпили еще по полстакана.

– Предложили мне президентом стать... – развел руками старик Казмо.

– Соглашайтесь! – посоветовал ему я. – Хорошее предложение...

Он сощурил глаза, глядя на меня и думая, наверно, что я шучу или
ехидничаю.

– Да-да, соглашайтесь! – закивал я еще раз. – Мне вот предложили
гимн написать – и я согласился...

– Гимн?! – лицо генерала приняло серьезное выражение. – Ну и как
идет работа над гимном?

– Никак, – признался я. – Ни мелодии нет, ни даже первых слов.

– Возьми для начала мелодию какого-нибудь военного марша и попробуй
под нее найти слова, а потом, когда слова уже готовы,
замедли ритм, вот тебе и гимн будет! – со знанием дела посоветовал
генерал.

– А слова какие должны быть?

– Ну такие... – генерал сжал кулак, подняв его над бутылкой. -
Жесткие слова, цепкие, мобилизующие и в меру воинственные... Вот
так я думаю!

Я, к его сожалению, думал иначе. По-моему, в мире уже написано
излишне много воинственных, мобилизующих и не в меру цепких
гимнов. Мне хотелось чего-нибудь другого. Я подумал даже, что во
многом именно слова гимна определяют мораль и ценности
государства, именно слова гимна показывают, что является главным
для народа и страны. Гимны, которые мне приходилось слышать,
ну там типа: «славься отечество наше свободное» или «еще
Польска не сгинела» обманывали и продолжают обманывать граждан
стран-певиц этих гимнов. И отечество оказывается давно не
свободным, и Польска, как вдруг понимает кто-нибудь, давно
уже «сгинела». Нет, надо было искать что-то совершенно другое,
что-то более человеческое и менее государственное, но как
это найти? Как написать главную песнь государства, которая,
исполняясь, не напрягала бы мускулы своих граждан для будущей
обязательно кровавой защиты отечества от кого угодно,
думающего посягнуть на святость границ?!

– А что, если вот так... – заговорил вдруг после паузы генерал – он
в это время, должно быть, тоже думал, тоже подыскивал нужные
слова. «Гордись народ свободный великою страной...» и так
дальше?..

Я скривил губы. Где же здесь великая страна?!

– Не нравится?! – сразу же отреагировал генерал и тоже скривил губы
уже в мою сторону.

– Очень похоже на остальные существующие гимны, – ответил я.

– А-а-а, – протянул генерал и снова задумался.

Понимая, что мыслительный процесс генерала вряд ли мне поможет, а
скорее всего приведет к тому, что мы рассоримся, я предложил
старому вояке выпить еще по полстакана его виноградного вина.
Он живо согласился и печать думы мгновенно сошла с его
лица.

– Так стать президентом или нет?! – выпив вино, спросил он.

– А почему нет?! – удивился я. – Вы когда-нибудь были президентом?

– Нет! – отрезал он.

– Так надо же когда-нибудь попробовать?! Не каждому улыбается такая
удача!

Он опять напряженно глянул на меня, но не найдя в моей мимике
признаков ехидства, вернул свой взгляд на бутылку.

– Я же человек военный... как командовать знаю, а как управлять...

– Зря беспокоитесь, – перебил его я. – Президент – это лицо
государства. Он, обычно, ничего не делает. Только подписывает указы,
ездит с официальными визитами. А делают все министры,
премьер-министры и прочие деятели, так что вам нечего бояться...

– Бояться?! – гневно сверкнул глазами генерал и я тут же понял свою
ошибку. – Я никогда ничего не боялся! Те, кто боялся, давно
уже лежат в братских могилах!!! И здесь я говорю с вами не
потому, что мне совет нужен, а потому, что скучно тут!

– Извините, генерал! – попросил я прощения. – Не то слово употребил.
Конечно, это слово не подходит...

– Ну ладно, – генерал был как всегда быстро отходчив. – Так думаешь,
мне стоит попробовать?!

– Да.

– Наверно, ты прав. Президент Казмо... Ничего, хорошо звучит.

Я поддакнул кивком головы.

– А можно называться еще – президент генерал Казмо?! – предположил
он, вслушиваясь в произносимые им самим слова.

Я не согласился.

– Не стоит, генерал.

– Почему это?!

– Президент – это гражданский генерал или даже маршал, поэтому если
вы себя так называете, получается «генерал-генерал Казмо»
или «маршал-генерал Казмо». Что-то вроде звания Ким Ир Сена
выходит: «дорогой папа-маршал Ким Ир Сен»...

– Да?! – переспросил старик. – Тогда пусть будет просто президент...

Интересно, что когда генерал соглашался со мной – мне это было
чрезвычайно приятно. Не знаю, возникло ли это из-за моей долгой
бытности рядовым или же попросту от моего уважения к Казмо.

– А не плохо было бы стать президентом в двух странах одновременно!
- мечтательно произнес генерал. – Этого ведь, пожалуй, еще
не было в истории!

– Кажется, не было... – сказал я.

Взгляд генерала ушел куда-то высоко, туда, где видел он себя
президентом двух, а то и трех государств. Воспринимая Казмо
совершенно серьезно, я то и дело ловил себя на мысли, что этот
человек, в принципе, доверчив как ребенок. Так, может, он и
добр, как ребенок, и ласков по отношению к миру?! Во всяком
случае, зла он в городе никому не причинял. Но это было и
естественным – в городе мира никто никому не причинял зла, это
исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права
нарушать все эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло
никому зла. Да и нарушения эти казались дозволением ребенку
шалить, словно люди, писавшие правила, настолько были
уверены в генерале, насколько может быть уверен только заботливый
артиллерист в исправности своей пушки!

– Да-а-а... – наконец выдохнул он и возвратил взгляд на землю, на
недопитую бутылку вина.

Я налил еще полстакана и протянул генералу.

– Ну давай, за президента! – и он осушил стакан.

Потом выпил я. Тоже «за президента».

– Хороший ты парень, – генерал улыбнулся мне в глаза. – Но, скажу
тебе честно, этот русский мне нравится больше... Он –
настоящий боец, а ты ведешь себя, как дипломатишка, соглашатель...
Но в моей стране дипломатишки тоже нужны...

Последние слова генерала меня почти обидели, но, подумав о них,
прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав. И не
так уж плохо считаться «дипломатишкой» после того, как годы
потратил беспросветно по-рядовому, то в грязи, то в боях, то
в дезертирствах, хотя последнее всегда поднимало мой
бойцовский дух, которого, если быть абсолютно честным, в иных
ситуациях я был полностью лишен.

Генерал снова посмотрел на, к тому времени, полностью опустевшую
бутылку и сказал мне: «Все, можешь идти!»

И я пошел, пошел дальше по этой загородной аллее в сторону
заброшенного ботанического сада. Я даже не попрощался с генералом, но
думаю, что он не обиделся. Он не нуждался в каких-то там
мямливых «до свидания» или «пока». Он был ГЕНЕРАЛОМ до
последнего седого волоска, торчащего из ноздри, до кончика шнурка
его громоздких походных ботинок. Ему было бы приятнее, если б
я лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и зашагал
прочь, чего я не сделал, подчиняясь вышеупомянутым правилам
поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не
сделал, уже по другим собственным соображениям.

Теперь по дороге меня одолевали другие сомнения. Какой гимн может
быть у государства, возглавляемого генералом... или тогда уже
президентом Казмо. Если гимн будет отвечать характеру
президента – то это будет уже не гимн, а военно-полевой марш.
Поэтому я старался больше не думать о Казмо. После него будут
другие президенты и они вполне могут оказаться не генералами,
а обычными цивильными людьми, для которых война – не в крови
и даже не в характере. И тогда я представил себе этакого
президента, полненького, лет пятидесяти, типичного либерала,
потирающего руки перед подписанием какого-нибудь гуманного
закона. И представляя себе такого президента, я снова стал
думать о гимне.

А слова все не придумывались. И дорога, окаймленная по бокам
магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от столь любимого
мною города, вела над морем.

Вскоре я остановился перед проемом в высоком поржавевшем заборе. В
этом месте, должно быть, стояли ворота, которые закрывались
на ночь и открывались утром. Здесь же валялся квадрат жести,
с разъеденной временем, дождями и жарой надписью на каком-то
или нескольких языках. Только скраю можно было прочитать:
«гартен»... Сад, одним словом.

Зайдя на территорию ботанического сада, я увидел перед собою выбор
когда-то аккуратных дорожек, узеньких и изворотливых,
обходящих бывшие клумбы и места произрастания редкостных видов
растений. Я пошел по той, что вела вниз, к морю.

Тропинка, словно водила меня за нос, крутилась то в одну, то в
другую сторону и в какой-то момент мне даже показалось, что она
закручивается спиралью, заставляя меня ходить сужающимися
кругами, но впечатление такое возникло то ли от усталости, то
ли от вина, выпитого в компании с генералом. Когда голова
действительно закружилась, я остановился, глядя себе под ноги,
подождал, пока головокружение прекратится, а только потом
огляделся вокруг. И сказка возникла в пространствах меня
окружающих: из земли высовывались причудливые камни, заползя на
них, цвели кактусы, цвели они невероятно обильно и у многих
размеры цветков были таковы, что закрывали полностью тела
этих колючих уродцев, а чуть выше взвивались вверх по стволам
кустов и деревьев буйные африканские суккуленты, толстые
листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые
бесконечные побеги и уже казалось, что это зеленое воинство атакует
небо и не уйти небу никуда, даже низкие облака, если прогонит
их с моря ветер, не спасут родину звезд и луны от упорно
рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких
деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых
паразитов, оплетавших эти ветви, открывали свои агрессивно
прекрасные зевы разноцветные орхидеи. Я почувствовал себя в
Африке и восхищение мое смешалось с искренним любопытством. Я
разглядывал широко открытыми чуть пьяными глазами
раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с легкостью
то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего
гостиничного номера, а потом даже – на многочисленных
подоконниках и террасе моего особняка, – это когда я уже стану
постоянным жителем города. Я снова становился свободнее, хотя
не так давно верил, что уже более свободным человек быть не
может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы и – только
захоти, только попроси меня – ей богу, сделаю два прыжка для
разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над
этим заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным
миром, отказавшимся от своих естественных ценностей, от
памятников старины, от памяти великих и малых наций. И поднявшись
над ним, затаив дыхание, буду искать глазами свое счастье,
свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу
красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом,
уже найдя глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь
на булыжник возле кафе со стеклянной стенкой и, зайдя и
присев на свое (обязательно всегда свое!) место за столиком,
буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми
сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не
заслуживаю!

Да, коктейль из заброшенного ботсада и виноградного вина был
великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.

И, не спеша идя дальше по той же дорожке, я упивался изысканностью и
совершенством мира, растущего вокруг.

И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась мне такой
мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры,
что как-то само собой ушло на этот день из моей головы слово
«гимн», освободив меня от раздумий и поисков.

В одном месте я присел на корточки и разглядел в зелени деревянные
таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада.
Я сам себе произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том,
что красивые имена не могут принадлежать одной нации. Эти
имена явно принадлежали всему миру и это подтвердило правоту
моей «балерины». Я даже присмотрелся к другим табличкам,
внутренне готовясь увидеть на одной из них выписанное латинскими
буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были
длиннее и барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы,
Эуфорбии.

Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно
земными, но так это было непохоже на то, что встречалось моему
взгляду на протяжении всей предыдущей жизни, это было другим,
словно есть и было две земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая
– место обитания ГОМО САПИЕНС, место, которое заслужил этот
вид, настолько талантлив, насколько и порочен.

Идя дальше, то и дело останавливаясь, дыша запахами орхидей и
экзотичных смол, я приблизился к указателю, который настойчиво
советовал повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К
сожалению, надпись, некогда украшавшая указатель, исчезла. Может,
будь я в состоянии прочитать эту надпись, мой интерес к
указанному направлению был бы невелик. Но ржавчина поверх уже
невидимого слова создавала тайну, загадку, а идти мне было
легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я
ступил на рекомендованную молчаливым указателем тропу и
покарабкался вверх.

Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю.
Шла она примерно на одном уровне, колеблясь в пределах десяти
метров. И привела меня к большому щиту перед открытыми
навечно железными воротами. На щите было что-то нарисовано. По
сохранившимся линиям я смог определить, что изображено там
некогда было животное, не угадать – какое именно животное
нарисовано – оказалось выше моей догадливости.

Войдя в ворота, я уткнулся носом в ржавый барьер, над которым
монументально, и самое удивительное: при полном отсутствии
ржавчины, красовалась надпись на английском языке: «Животных не
кормить!»

Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь вольера. Было
совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного
зоосада. Тем более, что кто-то просил их «не кормить»,
кто-то, кто явно не кормил их уже много лет. Но глаза мои
отыскали бывшего жителя этого вольера - крупный белый скелет, на
котором кое-где еще держались кусочки пергаментной кожи с
клочьями шерсти, лежал в правом дальнем углу. Я инстинктивно
внюхался в воздух этого места, готовый сделать шаг назад,
почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот
же и даже показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.

Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я
отыскивал глазами белые кости бывших обитателей, и тут же шел
дальше. Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от
пребывания в ботсаду. Ощущение-догадка о том, что человек,
придумавший концлагеря и лагеря для интернированных лиц, был
большим любителем животных и очень частым посетителем
зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и людей
не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям
отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего
лагеря и там они: он, его жена и двое подрастающих детей
гуляли вдоль колючих заграждений, вдоль человеческих вольеров,
над которыми так же возвышался плакат-предупреждение:
«животных не кормить». И, нагулявшись вдоволь, он заводил мотор
своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик,
где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за
руки, уже сидя за столом, они шептали молитву, благодаря
господа за пищу данную им днесь. А потом ели. И что-то еще было у
них вечером: может, театр, может, кино. И так шла жизнь,
оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну -
вымирать.

Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут
донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так
неожиданно он прозвучал в этом месте, что я остановился как
вкопанный и замер. И снова услышал его, теперь уже более
отчетливо. И даже определил направление, откуда он доносился.
Медленно я развернулся и прикипел взглядом к вольерчику, стоявшему
чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за сеткой
движение.

Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков.
Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на
меня. Вид у них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика
с водой лежали еще не полностью обглоданные кости какого-то
животного. Сначала я было подумал, что – человека, но это
скорее от испуга. Кости были широченными и длинными, и
принадлежать они могли лошади или быку.

«Не кормить», – вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером
у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит
им мясо, наливает воду. И они знают своего добродетеля,
иначе давно бы уже и его съели. Кто-то их любит...

Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев
с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда
остальные обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад
оказался заброшенным так же как и сад ботанический? Почему
город, так любимый мною, не позаботился об этом ближнем для
него свете, оставив на произвол мир природы, даже не
освободив его перед тем из клеток и вольеров?

Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства
дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке,
специально низкой, чтобы дети могли наклониться и сверху
рассматривать красивые трехцветные колючки. Колючки, торчащие в разные
стороны, лежали теперь на земле в нескольких местах, из-под
них выглядывали маленькие тоненькие косточки, тоже
отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.

С радостью я вернулся в «царство растений», но как приятный хмель,
так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя,
конечно, говоря такое громкое слово «безвозвратно», я имею в виду
всего лишь – до утра или до завтра. Человеку свойственно
преувеличивать свои ощущения и эмоции, а мне это свойственно
тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим
преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но
себе я громко заявляю: «я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!» Так же я
думаю, должно быть, и о Ирине; наверняка трудно преувеличить
мои чувства по отношению к городу, но ведь если я не могу быть
уверен: насколько я искренен внутри себя, то кто же мне
скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..

Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь
свою зрительную память от мрачных картин заброшенного
зоосада, я возвращаю себе слово «гимн» и заставляю его крутиться в
моих мыслях, играть разными неслышимыми мелодиями, подбирая
одну из них для себя, для еще ненаписанных и непридуманных
слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут
собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно
голову и жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки всему,
несогласному со мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не
будет ни военная песнь, ни песнь о могуществе. Но что это
будет?! Как найти слова? Где искать их?! Еще бы полстаканчика
того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала
Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина – и мыслям –
отдых, глазам – розовое марево, опускающееся на город,
воображению черноволосую девушку с маленькой рыжей собачкой, медленно
плывущую в этом розовом мареве...

Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко
звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила
поведения в городе.

В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики – они лежали
на полу и было их до десятка.

– А, привет! – оглянулся он на меня. – Тут к тебе приходили и
оставили вон то...

Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле
моей кровати.

– Как дела с гимном? – спросил Айвен.

– Медленно... – признался я, преувеличивая результаты. На самом-то
деле дела с гимном обстояли никак.

– Ничего, – ободрил меня мой сосед. – Главное, чтобы ты не запоздал
к принятию декларации о суверенитете.

– А когда это будет?

– Дня через четыре... – задумчиво ответил Айвен.

Я прислонил ширмочку к стенке – в этот вечер она мне была не нужна.
Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать
впечатления от прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.

– Ну-ка, глянь! – прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и
я поглядел на Айвена.

Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького
противогаза.

– Ну как? Класс?! – спрашивал он.

– Откуда у тебя?! – удивился я.

Он ткнул рукой в посылочный ящик.

– Мама прислала, я попросил...

– ?! – я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.

– Она у меня на военном заводе работает, вот и... – и он развел
руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.

– Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! – Айвен протянул мне
фотоаппарат.

Я сделал два снимка.

– Чуть-чуть жмет, – признался сосед, стаскивая с головы маску
противогаза. – Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте –
кто-нибудь из молодых мне бы его за два дня разносил! Ну
ничего...

От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.

Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.

– Я настольную включу, а ты ложись! – с пониманием произнес он.

Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового
стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.

Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал
другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое
в бумагу. Удивительно, как много могут сказать звуки...

А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла
и подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со
мной происходит, принимая все за сон, но ей удалось разбудить
меня. И я снова был счастлив, впитывая кожей ее тепло,
целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы, шепча ей
десятки нежных пушистых слов.

Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся
оттого, что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла,
недоставало дыхания Ирины.

Продолжение следует.