Библиотечка Эгоиста

Бэтмен Сагайдачный

(29/09/2009)

крымско-херсонский эпос

2009

От автора:


БЭТМЕН САГАЙДАЧНЫЙ 

«Новый Lucky Strike» – поселок дачный, слышится собачий лайк, 
это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк. 
Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав, 
но, у парня – самобытный почерк, запорожский нрав. 
Презирает премии, медали, сёрбает вискарь, 
он развозит Сальвадора Даля матерный словарь. 

В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли, 
знают парня звери-олигархи, птицы-куркули. 
Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму – 
самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему. 
Даже украинцу-самураю трудно без невест. 
Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

* * * *

Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома, а над ней – голубая глина и розовая земля, ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома, и тебя встречают люди из горного хрусталя. Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица, каждой гранью сияют отполированные тела, старшую женщину зовут Бедная Линза, потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла. Достаешь из своих запасов бутылку «Токая», и когда они широко открывают рты - водишь пальцем по их губам, извлекая звуки нечеловеческой чистоты.

* * * *

Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы: У первого украинского дракона были усы, роскошные серебристые усы из загадочного металла, говорили, что это – сплав сала и кровяной колбасы, будто время по ним текло и кацапам в рот не попало. Первого украинского дракона звали Тарас, весь в чешуе и шипах по самую синюю морду, эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас, фамилия Тиранозавренко – опять входит в моду. Представьте себе просторы ничейной страны, звериные нравы, гнилой бессловесный морок, и вот, из драконьего чрева показались слоны, пританцовывая и трубя «Семь-сорок». А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой, в татуировках, похожих на вышиванки, читаем драконью библию: «Вначале был мордобой… …запорожцы – это первые панки…» Через абзац: «Когда священный дракон издох, и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка, и укрыл его украинский народный мох, заискрилась лагерная «колючка», в поминальный венок вплелась поебень-трава, потянулись вражьи руки к драконьим лапам…» Далее – не разборчиво, так и заканчивается глава из Послания к жидам и кацапам.

* * * *

Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб, потому что весь из себя – эх, сплошные цыганские очи, загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп, а в его желудке плавали тамагочи. Наш циклоп не носил очки – у него в шесть рядов зрачки, угонял лошадей и в мешках под глазами прятал, но, увидеть его могли только местные дурачки и слепые поэты, когда он от счастья плакал

* * * *

В бульварной газете, черным по желтому, я прочел, что наш президент ненавидит летучих мышей и пчел, дескать, после работы он спешит в глубокий подвал, там искрит зловещий рубильник, там чудовищный дремлет штурвал, президент говорит: «Любі друзі, усе – very good…», но, в ответ – лишь мышиный писк да пчелиный гуд, громоздятся ульи и тесные клети, висят крюки, раньше здесь обитали алхимики-большевики, а теперь прорублен пожарный выход в соседний ад, и премьер-министры резиновые стоят: «Для битья? – гадают в газете,– для извращенной любви?» Вот прибор, измеряющий уровень меда в крови, центрифуга и мощный лэптоп, присобаченные к столу… Президент пинцетом отлавливает пчелу, пересаживает в майонезную баночку, добавляет красную ртуть, от которой, как пели «Beatles»: мертві бджоли гудуть… Что гудуть они Украине: сладкий цимес, скорый кирдык? Ох, как труден для понимания русско-пчелиный язык, то ли дело на древнескифском себе мычишь, а теперь призовем к ответу летучую мышь… «Продолжение следует», – мерзкий бульварный листок подтверждает общую мысль, что мир – жесток, если б наш президент был бы первый урод и дебил, он бы – только пчел и летучих мышей любил.

СЛОБОДКА

Ближе к вечеру – воздух становится подвижней, с подоконника вспархивает бабочка Адмирал, наблюдая странные похороны: бутыль самогона закапывают под вишней, и думает: «Так еще никто не умирал…» Самый дальний край херсонской слободки, в овраге – цыганский табор, багульник, чертополох, камыш, выбритые до синевы скулы и подбородки домов, шиферные шевелюры крыш. Днепр тянется лентою тугоплавкой – в ржавых пупырышках сухогрузов и барж, плавни слегка отсвечивают холодной сваркой, бабочка сама себе командует: «Шагом марш!», и возвращается на адмиральский мостик, ставни открыты, в комнате женский стон, затем, умоляющий шепот: «Ну, еще разочек, Костик…» бабочка недоумевает и погружается в сон. А по двору гуляют: запах сапожного клея, крашеной кожи, слышится молоточный стук, старый сапожник оглядывается, сплевывает, и, не жалея – забивает последний гвоздь глубоко в каблук.

* * * *

Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево – в рюмочной опрокинула два бокала, на лету проглотила курицу без подогрева, отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала. А налево больше не было поворота – жили-были и кончились левые повороты, хочешь, прямо иди – там сусанинские болота, а на право у нас объявлен сезон охоты. Расставляй запятые в этой строке, где хочешь, пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь. Мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь, расскажи мне, как безрассудно любить умеешь. Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера, мезозойский остов взорванного вокзала… Чуть помедлив, на корточки возле меня присела, и наждачным плечом прижалась, и рассказала

* * * *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде, и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде. Желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой, не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай. Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело: все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело. То, что раньше болело у всех – превратилось в сплошную щекотку, эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку. Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую, над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую. Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора: Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

* * * *

Местные лошади бредят тачанкой, что бронзовеет в степях под Каховкой, ржет на конфетах с клубничной начинкой, мчится в куплетах с печальной концовкой. Скифские бабы (видать от обиды) окаменели, в кровать не заманишь. Вспомнишь полынное небо Тавриды и позабудешь, писателем станешь.

* * * *

Будто скороходы исполина – раздвоилась ночь передо мной, и лоснилась вся от гуталина, в ожиданье щетки обувной. Что еще придумать на дорожку: выкрутить звезду на 200 ватт? Не играют сапоги в гармошку, просто в стельку пьяные стоят. В них живут почетные херсонцы, в них шумят нечетные дожди, утром, на веранду вносят солнце с самоварным краником в груди.
Последниe публикации автора:

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка