Комментарий |

Рыбное №36. Смерть скриптора. Ирония, народность и анонимность

Вот, пришла охота уточнить некоторые высказанные чуть раньше мысли.
Пишет мне один мой знакомый друг, молодой благополучный москвич
из Воркуты... Пишет, собственно говоря, он не
мне
, но настолько путано и велеречиво, что я позволю себе
отредактировать (в пределах стилистической правки) его чрезвычайно
ценную для меня мысль. Итак, он пишет:

Ирония, как принято считать, спасет — или точнее — должна
спасать «современное искусство». О роли иронии в ХХ веке писали
много. Последовательнее всех Бахтин, радикальнее, как ни странно,
Томас Манн — у него в дневниках есть мысль, что без иронии невозможен
современный роман вообще!

Ирония, блин... Ну хорошо. Она, действительно, несколько «заглушает
стыд» от процесса (а процесс этот, видит Бог, постыден),— ирония
вносит в «текст» новые нюансы, быть может, добавляет что-то, НО!..
Сколько же она, эта ирония, твою мать, натворила в нашей современной
художественной литературе бед! Как Гайдар обвалил советскую (ну
не русскую же писать?) экономику — так ирония обвалила русскую
(ну, не советскую же?) литературу. А каких грандиозных успехов
мы добивались! Теперь — ирония над иронией над иронией. Из замкнутого
круга выхода нет.

Здесь я мог бы написать о «новой искренности», «новой исповедальности»
или новой что-там-еще-придумать-не-знаю. Все это ерунда. Точнее
— очень даже умные мысли, но здесь от самого «приема» ничего не
зависит. Ибо посмеяться (поиронировать) можно над чем угодно —
и над исповедальностью — хоть новой, хоть старой. Т. е. «прием»
действительно не работает — здесь нужен, что называется, масштаб
личности. Девелопер «новой исповедальности» должен быть действительно
монстр, монстрище — чтобы противостоять весьма средней руки «иронисту».

В общем, постараюсь дальше тезисно, надоело уже писать. Суть проста
— отказываться надо от имен. Смешно звучит? Невероятно? Издавать
книги — повести, романы, стишата, пьесы — в общем, оставить «процесс»
таким, каков он есть. Но на титульном листе — только название
произведения. Кто автор? Автор есть. Но он — неизвестен. Точнее
говоря — автор-то себя знает прекрасно, но остальные остаются
в неведении. Т.е. возвращаемся туда, откуда все начиналось — в
летописи, которые были поначалу совершенно безымянны, а потом
— когда амбиций стало побольше — стали появляться краткие «руку
приложил монах Нестор» или «писано монахом Иеронимом». Потому
что вектор был иной, направленность — не для людей писалось, а
— догадайтесь с первого раза, для кого...


***

Мысль, высказанная выше человеком Денисом Савельевым, имеет и
прикладное значение. Я не понимаю, например, как можно принимать
на литературный конкурс (премию etc.) подписанные произведения.
Это действительно превращает состязание произведений в состязание
амбиций — отношение к личности автора неизбежно заслоняет отношение
к его «тексту», будь ты хоть трижды «профессионален» и свят!..
И вообще — главным требованием постинтеллектуальности
является анонимность. Вернее, не анонимность, но незначительность
«источника текста».

Вот мы уже нажрались «плюрализма» с «постмодернизмом» и прочими
релятивизмами, вот мы уже ищем основания для новых нравственных,
духовных и политических иерархий, и вот появляется (во всяком
случае, мне так кажется) извлеченное с пыльной антресоли понятие
«народности литературы». В первую очередь оно связывается с традицией
«народников-деревенщиков»: с Астафьевым, Беловым, Екимовым, Можаевым,
Распутиным, Шукшиным... Но тем самым вопрос о «народности» возвращается
к исходному состоянию, когда критики и писатели ломали голову
— является ли необходимым условием «народности» присутствие в
произведении лаптей, онучей и кваса. Важно понять (а точнее, вспомнить):
«народная литература» — это метафора с изменяющимся в зависимости
от контекста смыслом. В строгом смысле никакой «народной литературы»
не существует. Понятие «народности» нельзя рассматривать вне контекста
его употребления. Оно всегда было спекулятивным, идеологически
нагруженным. Возникнув в среде немецких романтиков в XVIII веке,
оно было дубиной, которую романтики обрушивали на классицистов.
Белинский использовал «народность» уже против романтиков. В советские
интернациональные времена понятие «народность» служило для прикрытия
«партийности»...

Все дело в том, что понятие народной культуры входит в оппозицию
«народная — официальная». Народная культура — это культура Традиции.
А литература как часть официальной культуры возникает там, где
Традиция прекращается — на ее месте, вместо нее. Литература возникает
вместе с фигурой автора — интеллектуального собственника, отвечающего
за аутентичность текста, то есть за его тождество определенному
смыслу. Роль автора как ответственного за сохранение аутентичности
(и шире — за сохранение информации как таковой) с особенной наглядностью
проявляется на стыке собственно «литературных» и традиционных
жанров. Таким стыком является, в частности, городской фольклор.
Существует несколько десятков вариантов записи гениальных песен
«Мурка» или «Гоп со смыком». Варианты эти иногда различаются разительно.
В таких случаях приходится указывать — «в исполнении Бориса Рубашкина»,
«в исполнении Леонида Утесова», «в исполнении Алеши Димитриевича»
etc.

Когда автора как культурно-исторического института не существовало,
средством сохранения текста была Традиция. Допустим, традиция
устного пересказа или анонимного переписывания. Но тогда и никакой
литературы не было. Как мы уже говорили, Библия — это не литература.

Кроме того в литературную эпоху на первое место вышла задача не
сохранения, а изменения текста (Шекспир, например, только тем
и занимался, что переписывал различные источники). Автор стал
генератором нового — «развитие», а не «сохранение» стало главной
ценностью. Однако в эпоху постмодернизма, когда задача погони
за новизной ослабла, и напротив, из-за огромного количества написанного
актуализировалась задача сохранения всего этого немыслимого багажа,
опять возникло ощущение невозможности интеллектуальной собственности
на слово. Появился девиз «Все слова уже кем-то сказаны», возникло
понятие «гипертекста» — некоторое подобие Традиции, в которой
опять неизбежно растворяется автор. Как говорил Бродский, не язык
— инструмент поэта, а, напротив, поэт есть средство языка к продолжению
своего существования. Как видим, цикл близок к своему завершению.
То что придет вслед за постмодернизмом, я и пытаюсь называть «постинтеллектуализмом».

Актуальность темы искусства — это топливо, которым питается его
прогресс, но сама идея прогресса в искусстве сегодня неактуальна.
Сегодня речь идет о попытке возвращения к корням, в том числе
— к национальным. В этом смысле, наверное, можно признать «народными»
писателей-деревенщиков. Конечно, Шукшин ближе к земле и коллективной
традиции, чем, скажем, Трифонов, а значит, он и «народнее» Трифонова.
Важно попытаться восстановить те смыслы, которые были растрачены
«литературой опыта», то есть «серьезной» литературой в пароксизме
индивидуализма, в погоне за мнимым духовным прогрессом, впрочем,
уже выдавленным из литературного поля «стратегиями успеха».

В этом смысле единственно «народной» литературой являются случайные,
сделанные на коленке писульки никому не известных (или прячущихся
под псевдонимами) авторов главной рубрики «Топоса» — «Создан
для блаженства под редакцией Льва Пирогова»
. Объем интернетовской
публикации позволяет им не быть «авторами», ибо каламбур, анекдот
или вопль из подворотни «грабят» не нуждается в авторстве. В принципе,
я подумываю о том, не перейти ли, по совету анонимного Дениса
Савельева, на безымянную публикацию текстов в «Блажи»... Ибо девиз
современного искусства — «It’s not a song, it’s a singer» (главное
не что, а кто) — это ведь и есть один из опорных пунктов той мерзкой
консьюмезированной системы псевдоискусства, с которой все мы тут
боремся...

Не «смерть автора» — но смерть скриптора, то
есть рефлексирующего по поводу «письма» и «модуса художественного
высказывания» этически безответственного персонажа — вот наша
задача. Письмо становится проблемой (от которой приходится защищаться
с помощью «иронии») именно тогда, когда человек, не желающий быть
«автором» (то есть исторически и нравственно ответственной за
свое произведение фигурой), осознает вдруг всю свою в таком случае
ненужность и незначительность. Проблема бытия и существования
— если меня нет, то почему же я существую?..

Попробуем решить эту проблему от противного — перестанем существовать.
Что получится? Я не знаю и не предлагаю решений, я задаю вопрос
— вероятно, Универсальной Машине, потому что больше тут со мной,
как правило, никто и не разговаривает.

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка