Проза

Начало

2

«Как дела, Тёмочка?» — Николай Владимирович вышел из туалета и притворил дверь. Было слышно, как журчала вода, и наполнялся бачок. Он вытер руки махровым полотенцем и повесил на крючок двери. Прошаркал к постели, развязав широкий пояс, снял атласный халат с двумя беснующимися драконами, скинул велюровые тапочки и залез под одеяло.

Внук — кучерявый блондинчик, в пиджачке цвета разрезанного инжира — играл в какую-то электронную игру, и его пальчики быстро семенили по кнопочкам.

 «Нормально, деда. По математике — отлично, по английскому — замечательно».

Дед протянул руку и потрепал золотистые кудри мальца.

«Умничка, весь в отца пошел, — похвалил Николай Владимирович. — Как мама?»

«Защитилась», — бросил внук, вставляя мерцающую геометрическую фигуру в паз.

«Понятное дело… Я тоже, в свое время, как она… Дома не видел, — вспомнил Николай Владимирович. — Мамка твоя еще маленькая была, вот как ты сейчас — бальные танцы, кружок актерского мастерства, математика — точно юла. А я словно бы проглядел тот момент, когда она выросла, — работа, диссертация, связи, работа. — Николай Владимирович просунул руку под пижамную куртку и стал массировать сердце. —  Какой же год тогда был?.. Ты меня слушаешь, Тём?»

«Угу», — ответил внук, выстраивая подрагивающую пирамиду.

«Вот помню, защитился я… Родителям твоим квартиру оставили на лето, а сами в Крым мотанули, на три месяца. Ух, время было. Как там, у Вивальди, не помнишь, Тём? Аллегро, адажио, престо?.. Впрочем, что это я. Не знаешь ты».

«А это кто такой?» — спросил Тёма, на мгновение оторвавшись от тетриса.

«Так… сегодня уже никто», — отмахнулся дед и опасливо покосился на тёмочкин плейер, торчащий из кармана пиджачка.

«Ага… Понятно», — произнес Тёма, углубляясь в игру.

«Она как?  Сегодня заскочит ко мне?»

«Не знаю…» — пожал инжировыми плечами внук, выключил игру и сказал: «Ну я это… пойду, а?»

Малыш подхватил цветной рюкзак с пальмами и фламинго в шлепанцах, наспех, немного брезгливо поцеловал деда в поросшую елью щеку, надел переливающуюся спелым виноградом куртку и пошел к двери.

«Иди, Тёма, иди… Ой, подожди, там в холодильнике фрукты. Возьми себе».

«Не, деда, лечись. Тебе нужней».

«Да куда мне. А у тебя самый возраст. Тебе витаминов побольше есть надо».

«Не такой уж ты и старый, деда. Вот папка тебе операцию сделает, на сто лет помолодеешь. Чао. Выздоравливай. Завтра приду», — бросил на ходу Тёма и надел наушники от плейера, из которых послышалась приглушенная писклявая музыка.

В проеме сверкнула золотая шапка волос, дверь медленно закрылась, и на миг показалось то давнее, забытое весеннее солнце, которое много лет назад так ярко светило и так больно резало глаза, а лучи его подбирались к молодому сердцу, из которого вырвалось:

«Нина, Нинель, Нинок, все будет хорошо, справимся…»

«Как здорово, что они у меня есть, — подумал Николай Владимирович, включив ночник. Мандариновый свет упал на одеяло, в изножье прикрытое шотландским пледом. — Ниночка, Томочка, Андрюша, Никитка, Тёма. Как все-таки замечательно! Как прекрасна жизнь! Лишь сердце — ну да ничего. Андрюшка поправит. И как тогда, когда они сидели с Ниной на лавочке, когда сердце еще не шалило, нет, кажется, именно тогда в первый раз и кольнуло. Нервы, нервы…»

Но кто мог подумать, что одна пьяная вечеринка с бесшабашными филологинями, физиками и экономистами перевернет всю его жизнь. Он и не знал-то ее толком. Пару раз видел на лекциях, когда четыре группы совмещали в одной аудитории, и фанатик-профессор читал курс по политэкономии. А потом — медиум. Жесткая койка в общежитии. «Как зовут тебя?» — кажется, спросила. «Потом, потом», — задыхаясь, ответил. Утром проводил до автобусной остановки. Стараясь не обдать перегарным смрадом, чмокнул в щечку. Назвал лапушкой. Помахал вслед ручкой. А после была капель, несданные коллоквиумы, мимолетные встречи, девичьи слезы. И вот конец марта. Все пенится и кружится. Она задумчива и напряжена. Он раскован и весел. «У меня проблема». Нет, кажется, она сказала «у нас», точно: «У нас проблема». Скулы свело... Присели. Закурил. Сигарета тлела. Хотелось сорваться и убежать. Трусливо спрятаться где-нибудь в кустах, затаиться, выждать. Вся жизнь насмарку. Не погулял. Не надышался. Не вдохнул полной грудью. Вот и все, конец. Он швырнул сигарету, ласково приобнял ее, — Боже, как же он ненавидел ее в тот момент, — и сказал: «Прорвемся…», а может, и не так. Не важно. А потом, потом... Потом была сессия. Она вылетела. Он остался. Родилась Томочка. И завертелось: пеленки, общежитие, аспирантура, командировки, кандидатская, квартира, докторская, внуки. Зять. Деньги. Много денег. Очень много — туалеты оклеивай. «Как странно, — думал Николай Владимирович, — сложилась жизнь, ведь не будь Томочки, то, возможно, и не лечил бы меня сейчас Андрюшка. Как все-таки хорошо получилось! Нина, Нинель, Нинок».

«Папа, папка, — в палату вбежала Томочка в распахнутой норковой шубе с немыслимых размеров букетом экзотических цветов, пахнущая дорогими духами за номером не то пять, не то девятнадцать, красивая холеная женщина, немного выпившая и раскрасневшаяся на морозе. — Папка, милый, поздравь меня! Я — профессор!»

3

— Как самочувствие, больной? — с легкой иронией поинтересовался Андрей Павлович, подойдя к окну.

— Болит, всю ночь не спал.

— Ну, ничего, ничего. Вот операцию на днях сделаем, и на поправку пойдете. Когда родственники деньги перевести обещали? — выпроваживая иронию за дверь палаты, спросил Андрей Павлович.

— Нет у них родственников, и денег нет. Неудачники они, — раздался жиденький голосок с койки старика. И там зашуршали газетой.

Андрей Павлович не отреагировал и указал глазами на граненый стакан и тарелки с застывшей гранитной снедью:

— А что это вы сегодня не ели ничего? И пюре с сардельками остыли совсем. Невкусно?

— Изжога у меня.

— Так вы бы компота попили, что ли.

— Не люблю сухофрукты.

— Что ж, значит, живы еще, раз привередничаете, — пошутил Андрей Павлович. — Так когда, говорите, деньги переведут?

— На следующей неделе обещали, — пряча глаза, ответил больной и вдруг заметил: — У вас рукав в чернилах.

— Где?

— Вон — левый манжет.

— Ах ты. Вот что значит бобылем ходить, никто и не присмотрит. Где же я так? — посетовал Андрей Павлович, пряча руку в карман халата.

— А сколько вам лет, если не секрет? — спросил больной.

— Сорок два. А что?

— Что ж вы, такой видный мужчина, и не женаты? За вами девки гурьбой ходить должны.

— Не родилась, наверное, та, — усмехнулся Андрей Павлович, смущенно поправив очки. — А вы сколько лет женаты?

— Да, так… — неопределенно ответил больной и отвернулся к окну, давая понять, что не намерен продолжать разговор.

— Ну, ну… не буду мешать, — сказал Андрей Павлович и подошел к другой койке.

— Не женаты они, не женаты, — плюнул старичок.

— Прекратите, — одернул его Андрей Павлович.

— А что они врут всем? — взъерепенился тот. — Им бы в морг, а они чужое место занимают.

— Как вам не совестно, — устыдил его Андрей Павлович.

— Мне совестно? Мне? Это тем должно быть совестно, кто за стенкой телики по ночам смотрят, спать мешают. Что это у вас там за нуменклатура в одноместной палате завелась?

— Извините, но у вас за стеной нет никакого телевизора. Там вообще кухня, — ответил Андрей Павлович.

— Значит, тарелки бьют, — не сдавался старичок. — Бум-бум, бум-бум.

— Показалось вам. И с чего вы взяли, что у нас номенклатура в больнице обитает?

— Рассказывайте мне…

…И все полетело кувырком. Как же ее звали? Одна из многих. Лишняя. Чужая. Забытая. Нэ-нэ-нэ. Наташа? Нюра? Нет. Как же давно это было. Точно, на третьем курсе, когда он вылетел из университета. С треском. Со стыдом. Кажется, он завалил не то политэкономию, не то… Впрочем, неважно. Завалил, а она осталась там — со своими учебниками, со своим абортом, со своими слезами. Была весна или осень? Ларго или адажио мольто? Сколько же лет прошло с того дня? Да, именно тогда в первый раз и кольнуло, не выдержала какая-то струна. Натянулась и — хлоп! — выстрелом: «Плевал я…» А сейчас жалко, боже, как жалко — одна из многих… но лучшая. И все. Больше никого не встретил, никому не дал жизни, ничего не сделал, не закончил, не смог. Будто те слова решили за него все будущее. Окончательно и бесповоротно. Кто она сейчас? Где? С кем? Как же ее звали? И кем стал я? Сторож. Ничтожество. Бомж.

— Подымайся, клапанщик, к тебе пришли. — Старик кинул в него корку хлеба и, борясь со вставной челюстью, жутко загоготал. Корка ударилась о серое алюминиевое лицо и, отскочив, упала в стакан. — С пятым временем года тебя!

Как же ее звали? Он повернулся и увидел перед собой старуху в черном драповом пальто, в валенках, в смешных разбитых калошах, в шерстяном платке, с выпуклыми надбровными дугами и запавшими глазами.

— Я пришла, — сказала она. — Не узнаешь?

— Нина, Нинель, Нинок!!!.. Тоня, Тоняша, Тоха!!! — он оторвал голову от подушки, облокотился на руку и, обессилев, рухнул. — Как я ждал тебя! Как ты изменилась! Но все равно, все равно… Я тебя люб…

— Это уже неважно, — прошептала старуха, приложив палец к губам.

— Эй, эй! — крикнул дедок, вглядываясь в отстраненное, ставшее незнакомым  лицо сопалатника.

— Весна! Оттепель! Неужели вы не видите! — воскликнул он, подымаясь с волглой кровати и чувствуя, как все тело наполняется светом и легкостью.

— Зима… — произнесла старуха таким тоном, что кровь вскипанула в жилах. — Аллегро нон мольто. Пошли, и не шуми так. Живых разбудишь.

— Эй, куда ты направился, болезный? — рявкнул старик. — Если на кухню, захвати кисель.

— Ларго, аллегро, — отозвался Николай Владимирович, взмывая к потолку цвета прокисшего молока. — Ларго, аллегро…