Комментарий | 0

В дополнение к размышлению о смерти и бессмертии (2)

 

(Заключение)

 

 

 

 

§8.

          Говорят, что смерть если чем и страшна, так именно той неизведанностью, что поджидает нас за ее роковой чертой. Но это страшная ложь. В противном случае образчики святости, явленные в лице тех немногих избранников человечества, что достигали отрешения от этого бросового мира, не показывали бы нам своим примером, как можно встречать час смертный с улыбкою на лице. Из этого следует, что единственно мыслимый источник страха перед смертью — в себялюбии.

          Эмпирический мир, где люди предстают как индивидуумы, есть не что иное, как «тяжелый, мучительный сон отдельного, эгоистического существования» (Вл. Соловьев). Стало быть, спасение если в чем и заключается, так вовсе не в том, чтобы добиться бесконечной продолжительности личного бытия (или, если быть точнее, не в том, чтобы выудить у вечной справедливости пропускной билет в райские обители), а в том, чтобы отрешиться от этого самого личного бытия, вернее, от привязанности к нему. Вот почему час смертный надлежит в первую голову понимать как великое напутствие эгоизму, ибо в нем состоит его поражение.

 

§9.

          Очень часто нам представляется, что смерть влечет за собою разрешение всех тех тайн, неведение о которых заставляет подчас замирать наше сердце в благоговейном трепете. Недаром многие из нас считают, что единственно честный ответ на вопрос о нашей загробной участи может звучать лишь таким образом: «Сейчас мы живем, а как умрем, так и узнаем».

          В самом деле, справедливо утверждать, что мы не можем ничего знать о нашем состоянии после смерти, но столь же справедливым будет и то утверждение, что мы не имеем ни малейшего понятия о нашем состоянии до рождения, хотя мало кому из нас придет в голову всерьез утруждать себя подобными раздумьями, ибо мы целиком и полностью отдаем себе отчет в том, что сама постановка надлежащего вопроса предстает некорректной.

          Поэтому, если, занимая ту же самую точку зрения, мыслить последовательно, то мы отчетливо увидим, что вопрошание о том, что последует за смертью, так же бессмысленно, как и вопрошание о том, что предшествует рождению, ибо за пределами нашего временного, личного бытия исчезает какое-либо различие между такими понятиями, как предшествование и последование, а сами эти понятия утрачивают свою силу.

          То же относится и к таким понятиям, как прекращение и продолжение.

 

§10.

          Тварная вечность — это точно такая же нелепость, как и тварная свобода, ибо если для того, чтобы быть по-настоящему свободным, нужно быть самосущим (aseitas) и, соответственно этому, самопричинным (causa sui), т.е. существующим в силу внутренней необходимости собственной природы и поэтому самоопределяющимся в своих действиях, то для того, чтобы быть бессмертным, нужно быть изначальным и, соответственно этому, не знающим ни возникновения, ни исчезновения, т.е. не подлежащим форме времени, которая есть только форма явлений. (Правда, здесь не будет лишним отметить, что мы a priori и, стало быть, с аподиктической достоверностью усматриваем постоянство материи, т.е. невозможность ее возникновения и уничтожения, почему, собственно, мы и склонны отождествлять вечность с постоянством.) Другими словами, бесконечная длительность a parte post по определению несовместима c ничтожеством a parte ante, ибо все, что возникает во времени, во времени же и обречено исчезнуть. Стало быть, идея человеческого бессмертия, равно как и идея человеческой свободы, может быть согласована с идеей Бога лишь в том случае, если допустить в человеке нетварное начало, которое вместе с тем составляет его истинную сущность. Но при таком раскладе мы покидаем теизм и переходим уже к пантеизму (пусть и мистическому), который, по справедливому замечанию Шопенгауэра, есть лишь вежливая форма атеизма.

 

§11.

          Даже если выпустить из виду то обстоятельство, что нейронауки при описании так называемого внетелесного опыта прекрасно обходятся без привлечения лишних сущностей, ограничиваясь ссылкой на терминальные состояния, то все эти мнимые свидетельства о загробной жизни всегда упираются в такое соображение здравого смысла, а именно: для того, чтобы поистине побывать на «том свете» и доносить о нем тем или другие известия (только кому?), нужно «оттуда» не возвращаться и, стало быть, оставаться «там» навеки. «И хотя бы я надрывался дни и ночи, вопрос: когда? где? как? — остался бы таким же праздным» (И.В. Гёте: Фауст). Эти слова нужно как можно чаще напоминать всем тем, кто разыскивает сведения о «той жизни».

 

§12.

          Что наше эмпирическое, индивидуальное сознание должно угаснуть вместе с физической смертью, явствует уже хотя бы из того, что в своем познании оно ограничено явлениями, не говоря уже о том, что оно, как тому неопровержимо учит опыт, явно представляет собою функцию мозга. Другими словами, смерть именно потому равносильна уничтожению мира явлений, что вместе с нею неизбежно погибает и среда его обитания, каковой оказывается собственный интеллект каждого, взятого по отдельности, познающего существа. И в самом деле, если бы мы, как говорит Кант в своей гипотезе бессмертия (см. §7), могли познавать вещи и самих себя такими, какие они есть, то мы бы уже обретались в том царстве духов, что сулят нам религии после смерти, единственно истинное общение с которыми, т.е. с духами, не сопровождалось бы уже никакими чувствами, а потому не начиналось бы с мига рождения и не заканчивалось бы вместе со смертью.

          Правда, нельзя сказать, что наше посмертное состояние, т.е. наше изначальное состояние, присущее именно вещи самой по себе, есть состояние чисто бессознательное, хотя с той точки зрения, что только и может быть доступной нашему прижизненному состоянию, оно рисуется нам по аналогии с теми состояниями глубокого сна, обморока и общего наркоза, которые представляются любому непредубежденному человеку родственными со смертью. Нет, если бы нам была доступна противоположная точка зрения, то мы бы увидели, что то, что обыкновенно именуется состоянием души после смерти, не может определяться ни как сознательное, ни как бессознательное, но при этом может определяться как и то, и другое одновременно, а именно как состояние сверхсознательное, т.е. лишенное формы субъекта и объекта, которая служит непременным спутником нашего эмпирического познания, исчезновение которого вместе со смертью оказывается в связи с этим уже не какой-то несуразностью, а чем-то таким, что разумеется само собою, поскольку в нашем изначальном состоянии его сохранение было бы излишним — даже более того, бессмысленным.

          Индусская метафизика определяет это состояние как турия, т.е. состояние, присущее чистому сознанию, не знающему распадения на субъект и объект. Вот почему определение нашего посмертного состояния в катафатических терминах, как «воссоединения с Богом», страдает неадекватностью и поэтому может рассматриваться лишь как риторическая фигура, о чем говорят такие слова Майстера Экхарта: «Обыкновенный человек полагает, что после смерти он встретится с Богом лицом к лицу. Но это не так. Я и Бог, мы едины в знании». Мы же, оставаясь на эмпирической точке зрения, будем определять наше посмертное состояние исключительно лишь в апофатических терминах, а именно как переход в ничто, постоянно напоминая при этом, что то, что теряется со смертью, на деле и есть ничто.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка