Онтологические прогулки

 

 

 

          Непосредственное человеческое существование укоренено в настоящем. Прошлое и будущее – это лишь специфические формы переживания настоящего момента (Э. Гуссерль). И за пределы настоящего индивидуальное сознание выйти не может.

          Эта особенность нашего присутствия в мире (М. Хайдеггер) делает восприятие любого прошлого проблематичным. Прошлое не способно к полной (безусловной) верификации.

          Прошлое как таковое являет себя не непосредственно, а опосредованно. О том, что жизнь существовала до сегодняшнего момента, свидетельствует лишь наша память и логические допущения.

          Логика подсказывает, что если нечто, с чем мы взаимодействуем, нами не создавалось, следовательно, оно создано до нас и должен был существовать кто-то, кто это создал. Так логика становится частью здравого смысла.

          Если же для понимания прошлого мы обращаемся к коллективной памяти, то необходимо отдавать себе отчёт в том, что любая коллективная память – это результат социальных конвенций.

          В данном случае речь не идёт о том, были ли события, о которых свидетельствует коллективная память, или не были. Речь идёт о том, что свидетельства о них обладают элементом условности. И чем дальше событие находится от современности, тем степень условности больше.

          Если к сфере безусловной рациональности относится лишь то, что может быть эмпирически продемонстрировано, то прошлое – это часть неполной рациональности;  его данность нашему сознанию включает в себя элементы и рационального, и иррационального.

          Последнее означает следующее: признание прошлого существовавшим опирается на уверенность в том, что оно было именно таковым, каковым мы его себе представляем.

          Индивидуальная память – ещё более пластична и динамична, чем память коллективная. В процессе каждого нового индивидуального воспоминания прошлое обретает новый образ.

          К тому же, по объективным причинам, возможности индивидуальной памяти ограничены. Она может свидетельствовать лишь о небольших отрезках исторического времени.

 

          Создавая современность, мы создаём и прошлое как комплекс представлений (воспоминаний). И с каждым новым моментом современности это прошлое являет себя чуть иначе, чем являло себя раньше.

          При этом такое явление прошлого изначально имеет множество различных версий. В одно и то же историческое мгновение в разных точках социального пространства «одно и то же прошлое» показывает себя индивидуально.

          Разные социальные, возрастные, гендерные, культурные социальные типы склонны формировать собственные акценты при восприятии прошедших событий. Образы прошлого множатся, оно распадается на многочисленные версии и интерпретации.

          При этом любое воспроизведение прошлого фрагментарно, что является следствием его событийности.

          Быть фрагментарным в данном случае означает: не показывать себя в полной мере. Конкретный образ случившегося события – всегда меньше самого события. Мы всегда свидетельствуем о прошлом в недостаточной, ущербной степени.

          При этом в общественном сознании присутствует уверенность, т. е. нечто иррациональное, в том, что все эти фрагментарные воспоминания можно собрать воедино и создать общий, универсальный образ прошедшего. Но как только подобные действия начинают предприниматься, возникает очередная авторская версия понимания, принципиально (структурно) не отличающаяся от тех, что уже были созданы ранее.

 

          Т. к. прошлое не может существовать иначе, чем в состоянии множественности, на феноменологическом уровне прошлое не монологично, а диалогично.

          Эта черта не делает тематику прошлого чем-то особенным и, тем более, уникальным. Диалогической структурой является и настоящее, т.к. и оно постоянно распадается на индивидуальные образы, воплощается в единичных интерпретациях. Диалогичность восприятия является нормой человеческого существования.

          Естественно, в процессе коммуникации взаимодействуют друг с другом не только разные образы реальности, но и разные представления об истине.

          И если диалогичность – это норма, производная от структурных особенностей становления индивидуального сознания, то нормой оказывается и множественность образов истины.

          Ссылка на противопоставление объективной и субъективных истин в данном случае не корректна, т.к. то, что получает статус объективно существующего является, по сути, продуктом коммуникации, т.е. компромисса между разными индивидуальными пониманиями.

          И когда говорится о том, что система не обладает монологичной структурой, а истина для неё – это всего лишь множество инструментальных конструкций, в этом нет ничего, что не соответствовало бы реальному положению дел в сфере индивидуального существования.

 

          Само представление, идущее от классической античности, что истина монологична, является, всего лишь, мифологемой, популярной среди определённых социальных, культурных, политических и идеологических сообществ.

          Наиболее сильное влияние эта мифологема оказала на научные и философские сообщества. Очень часто представители этих сообществ склонны воспринимать современную ситуацию гносеологического релятивизма как аномалию, считая, что возможно возвращение теоретических образов мира к некоему универсальному стандарту.

          В действительности аномалией является не структурная диалогичность истины, а её существование в монологической форме. И когда Аристотель объявил монологичность истины аксиомой, он, по сути, создал один из главных мифов теоретического мышления.

 

          Миф о монологичности истины как естественной норме мышления создал огромное количество проблем во взаимоотношениях между религиозной и светской формами культуры. Если «истина всегда одна», а религиозная и научная интерпретации истины не соответствуют друг другу, то неизбежно возникает логическая антитеза, в рамках которой мышлению навязывается действие по принципу «либо то, либо другое». Следствием возникновения такой ситуации оказывается конфликт между религией и наукой, в рамках которого не предполагается возможность компромиссов и согласований. И этот конфликт стал ещё одним триумфом аристотелизма в европейской культуре.

 

          В той степени, в какой индивидуальные человеческие представления о мире неполны, фрагментарны, они могут быть интерпретированы как несовершенные.

          Но такое утверждение возможно лишь на основе признания первичности мира относительно человеческой личности.

          Если мир первичен, то человеку не остаётся ничего иного, как приспосабливаться к миру, превращаться в одну из его функций. И если, в этой ситуации, человек не обладает полнотой представлений о мире, это отражается и на его функциональном качестве: он в качестве функции оказывается несовершенен.

          Но религиозный персонализм рассматривает отношения между миром и личностью в прямо противоположном, антифункциональном ключе. Личность – не от мира сего; соответственно, ни о какой безусловной первичности мира по отношению к личности говорить нельзя. Но этот тезис нуждается в прояснении и уточнении.

          Мир не создаёт личность как сущность. Идея личности с миром не связана. Эта идея по отношению к миру есть нечто внешнее, привходящее. Именно поэтому религиозное сознание утверждает, что жизнь личности превосходит историческое (мировое) время.

          Но, не рождаясь в мире, личность не является абсолютно свободной от него. Мир в его исторической данности конкретизирует идею личности, наполняет её конкретным содержанием. По отношению к идее личности любая личностная конкретика является случайной, иррациональной. Конкретная историческая личность – это идея, интерпретированная и осуществлённая хаосом. И именно хаос наделяет личность историчностью. Личность приходит в мир, и, далее, мир играет основную роль в её историческом (биографическом) становлении.

          В рамках такого, религиозно-персоналистического подхода полнота представлений личности о мире не является самоценностью. Исчерпывающее знание о мире не есть проявление совершенства. Намного важнее присутствие в индивидуальном сознании определённых образов и ценностей, созданных не миром, а самим человеком – при условии, что они соответствуют религиозным идеалам.

          Личность не обязана обладать полнотой представлений о мире потому, что сама способна восполнить неполноту этих представлений, создать нечто, что мир создать не может.

 

          Фрагментарность как форма восприятия мира в рамках религиозной интерпретации неизбежно ставит вопрос о связи конкретного человеческого существования с темой грехопадения.

          Традиционно эта тема раскрывается под знаком утраты человеком истины. Но сама истина, часто, раскрывается в объективистском смысле: как комплекс  знаний об устройстве действительности. Соответственно, «утрата истины» становится знаком разрыва с монологичным мировым порядком, а сама монологичность, соответственно, воспринимается как благо.

          Отсюда, кстати, берёт своё начало стратегия различных авторитарных движений, стремящихся привести общество к «единой истине» и к жёстко детерминированным моделям поведения.

          Адептов такого подхода, если он имеет религиозное обоснование, как правило, не смущает то обстоятельство, что само принуждение-к-истине несёт в себе элемент греховности не меньший, чем её утрата.

          Это не означает, что авторитаризм как политическая практика недопустим. В ряде случаев только авторитарные модели политического действия способны вывести общество из состояния кризиса. Но, прибегая к подобным действиям, нет смысла  демагогически спекулировать на теме преодоления греховности и утверждать, что подобные действия способны её преодолеть. Первородная греховность присутствует, прежде всего, в насилии как таковом, а не в причинах, его породивших.

          Но принуждение-к-истине – это акт не политического, а духовного насилия. И его намного сложнее обосновать ссылками на объективные обстоятельства.

          К сожалению, импульс к такому насилию очень распространён в среде, где господствует поверхностное понимание религии. А в случаях, когда речь идёт о разных направлениях христианства, подобные импульсы должны быть охарактеризованы как антихристианские.

 

          Монологическое понимание истины указывает на её связь с системой. На первый взгляд, в этом тезисе присутствует противоречие: система никогда не порождает только одну истину, её инструментальная база намного богаче.

          Но такое противоречие является внешним. Монологическое понимание чего-либо претендует на универсальность, но никогда не является таковым де-факто. Это означает, что можно долго и настойчиво объявлять некую точку зрения универсальной, но в действительности она всегда будет оставаться частной. Даже если её адепты будут убеждены в обратном.

          Очень часто такая убеждённость сопровождается утратой личной ответственности за взгляды, которые субъект высказывает. Что, опять-таки, противопоставляет её основам христианского мировоззрения.

          Субъект всегда несёт ответственность за собственные взгляды.

 

          Но связь монологической истины с темой грехопадения в религиозном контексте может быть раскрыта и в другом направлении, противоположном традиции, идущей от Аристотеля.

          Если человек создан по образу и подобию Божьему, то он должен быть способен, хотя бы отчасти, создавать мир. Нет необходимости сопоставлять масштабы и качество такой деятельности с Божественным творением. В данном случае важнее другое: каждая личность создаёт собственное видение реальности, и таким видением руководствуется в своей деятельности.

          И когда личности навязывается некая образцовая, нормативная модель понимания мира, то в таком действии присутствует отрицание основ религиозного персонализма, утрачивается богоподобие личности. Соответственно, проявлением греховности оказывается не утрата причастности к одному, стандартному пониманию истины, а попытка «исправить» эту ситуацию.

 

          Основа личностного восприятия реальности – в его индивидуальности, особости, неповторимости. Именно поэтому возможна аналогия между внешней и внутренней реальностями – макрокосмом и микрокосмами.

          Но эта особенность человеческого существования заставляет воспринимать действительную человеческую историю исключительно с негативной, катастрофической точки зрения.

          Бесчисленное множество индивидуальных миров возникают в процессе исторической жизни, пребывают в ней короткое время, после чего исчезают навсегда.

          Всё, что история создаёт, она же уничтожает. На данный момент в историческом пространстве существует огромное количество микрокосмов. Но сложно представить, во сколько раз больше миров, которые некогда были, а потом исчезли, перестали существовать.

          Религиозное сознание верит, что эти исчезнувшие миры не потеряны, продолжают существовать за пределами земной реальности; но в эмпирическом смысле тотальное уничтожение созданного является более универсальным законом истории, чем различные представления об историческом созидании. Смерть оказывается единственным подлинно универсальным событием человеческого существования.

 

          Универсальность смерти как события – в том, что его очевидность не зависит от типа мировоззрения того, кто с ней сталкивается.

 

 

Мир и Реальность не тождественны друг другу. Слово «мир» по существу является рациональным концептом. Реальность, наоборот, ускользает от рациональных определений.

Но мир и Реальность связаны друг с другом. Первое – это результат деятельности мышления, направленное на рационализацию актов восприятия. Мы воспринимаем Реальность, но осознаём её в форме мира.

Соответственно, нельзя говорить о том, что Реальность – это нечто безусловно закрытое для нас и, соответственно, относящееся к чему-то такому, что может быть охарактеризовано как потустороннее по отношению к человеческому существованию.

Реальность проглядывает сквозь мир. Но мы взаимодействуем с ней на дорациональном (или – внерациональном) уровне.

 

Различие между непосредственным восприятием и пониманием проявляется в момент взаимодействия с любым непосредственно существующим объектом.

Так, например, человек смотрит на дерево, растущее в лесу или на городской улице. Он видит особенность этого дерева: индивидуальное переплетение веток, их неповторимые изгибы, переплетения; он воспринимает объект как нечто неповторимое, уникальное, целостное. Эта уникальность дополнительно проявит себя, если мы сравним это дерево с деревом, растущим рядом. Каждое из них – особенное.

Точно так же свою особенность проявляют и другие объекты, попадающие в сферу нашего восприятия: небо, течение реки, вещи, сделанные человеком, природные ландшафты… Всё, что существует, является особенным.

Эти особенности непосредственно проявляются во внешнем облике объекта, в его детализированности, конкретности.

В ещё большей степени эта особость свойственна облику человека, прежде всего – человеческому лицу (Э. Левинас). Нет двух одинаковых лиц, нет двух одинаковых человеческих образов. (Впрочем, это же относится и к объектам природной сферы.)

Но вот в дело вступает мышление… И на смену непосредственному, визуальному образу приходит слово.

Слово стирает различия между двумя разными деревьями, и точно также оно лишает конкретности лица. Слова ориентированы на обозначение общих свойств и черт. И дело не в том, что язык «не хочет» обозначать индивидуальное; он просто не способен это сделать.

После описания двух относительно сходных деревьев, мы не сможет с абсолютной уверенностью опознать их среди всех других, растущих в лесу. Неповторимый рельеф облаков, который наблюдался ещё полчаса назад, так и останется невысказанным. И даже человек, описание которого есть в наличие, едва ли будет найден в толпе, если, конечно, он не обладает какими-то экстраординарными внешними особенностями.

Обозначая, слово типологизирует и схематизирует обозначаемое. И, тем самым, искажает его. От целостного образа обозначаемого семантика оставляет лишь его функцию.

Целостное принадлежит Реальности, функциональное (типологизированное, схематичное) – миру.

Таким образом, человеческое существование раскрывается как изначальная онтологическая двойственность: оно одновременно укоренено и в Реальности, и в мире.

Соответственно, т. к. рациональное является имманентным свойством языка (мышления), человеческое существование одновременно пребывает в сфере иррационального и рационального.

При этом в большинстве моментов жизни основное внимание сознание уделяет восприятию непосредственно существующего, т.е. иррационально данного, но именно этот комплекс впечатлений оно оказывается неспособным высказать и, соответственно, осмыслить.

Основная часть человеческих переживаний ускользает от чёткой фиксации. Наша жизнь пребывает в стихии иррационального, но эта стихия как будто «течёт» сквозь наше сознания, оставляя в нём не целостные образы, а лишь следы таковых; наподобие того, как промчавшийся бурный поток воды оставил свидетельство своего наличия на песке. Различие между потоком и его следом – очевидно.

В этом контексте любые желания теоретического рационализма представить личность как нечто безусловно рациональное (одна из главных интеллектуальных игр европейской культуры XVII–XVIII веков) не реалистичны.

Человек живёт в стихии Реальности (в стихии иррационального), но осознаёт себя как пребывающий в мире.

 

 

 

Неспособность мышления выразить целостность существующего касается не только внешних по отношению к сознанию объектов, но и самого человека.

Человеческая личность уверена в том, что она есть нечто индивидуальное и уникальное.

Но, в связи с этим, стоит попробовать сформулировать пояснение: в чём именно каждый из нас индивидуален и уникален? – Весьма быстро, если этот эксперимент будет проводиться корректно, выяснится, что ощущение индивидуальности ускользает от рациональной фиксации. Язык всегда будет подталкивать субъекта в процессе его саморефлексии не к фиксации уникального, а к выявлению тех общих свойств, которыми субъект обладает.

Впрочем, этот эксперимент, как и все остальные, не способен изменить представления личности о себе самой. Можно приводить сотни рациональных доводов в пользу отсутствия уникальности и особости в единичном человеческом существовании, но все они будут дискредитироваться непосредственным ощущением этой особости. Ощущение оказывается более сильным по своему воздействию, чем рациональные выводы.

Точно также иррациональное как целостность оказывается более ярким и сильным аспектом существования, чем данные интеллекта. Можно приводить уйму доводов в пользу того, что берёза с фиолетовыми листьями не существует. Но ценность этих доводов будет оставаться на уровне нуля, если человек такую берёзу видел.

Рациональные аргументы обладают силой только в том случае, если они не противоречат непосредственно данному. Если же такое противоречие обнаруживается, то сознание начинает испытывать давление извне. И погружается в психологически двойственную для себя ситуацию.

В этом контексте, например, движение Земли вокруг Солнца несёт в себе элементы внутренней проблематичности для восприятия. Отсюда – множество забавных попыток деконструкции этого тезиса.

Именно иррациональное (Реальность) управляет – на глубинном уровне – рациональным (миром), а не наоборот.

 

По отношению к единичному (особенному) язык оказывается в ситуации, которую можно определить как странную. Он утверждает в качестве правильного (истинного) тезис, который не способен обосновать. Более того, все попытки такого обоснования приводят язык и связанное с ним мышление к противоположным результатам.

Язык (мышление) утверждает, что человеческая личность есть неповторимость, но, при этом, показывает, что это не так. Он отстаивает тезис, который сам же опровергает.

Это обстоятельство подсказывает, что мышление не принадлежит самому себе. Его базовые утверждения не являются следствиями его собственных выводов. Они есть результат выполнения требований иррационального.

 

 

 

Реальность пребывает в состоянии непрерывного становления. Образы мира стремятся к статичности.

Остановить движение Реальности человеческое сознание не может. Любая попытка такой остановки трансформирует Реальность в мир.

На интеллектуальном уровне такая остановка приводит мышление к созданию понятий и концептов, динамичный характер существования которых необходимо оговаривать дополнительно, и эта динамика отличается от того становления, в котором пребывает Реальность.

На чувственном уровне задачу остановки Реальности пытается решить память. Но образы памяти – это не сохранение того, что в действительности было, а реконструкция, т.е. создание новых образов на основе впечатлений прошлого. Память всегда воспроизводит событие не совсем так, как оно действительно происходило. От события отсекается всё «лишнее», всё, что не соответствует интересам того момента, в рамках которого рождается воспоминание.

Соответственно, каждое новое воспоминание о событии отличается от предшествующего. При этом многое память теряет не по своей воле. Она склонна путаться в последовательности разных фаз событий, утрачивает ясность видения деталей, не чувствительна ко всему, что в момент воспоминания кажется второстепенным и несущественным.

Память – это не сила сохранения, а конструктор: утрачивая аутентичные образы прошлого, она создаёт вместо них нечто сходное с утраченным, правдоподобное.

По сути, ничто, если понимать под ним топос воображения, является базовым элементом памяти примерно в той же степени, как и реальное прошлое.

 

Действия коллективной памяти мало чем отличаются от действий памяти индивидуальной. Она также является силой конструирования прошедшего, но это прошедшее имеет иные, более значительные масштабы и, как правило, обладает более высокой общественной значимостью.

Главное отличие коллективной памяти от индивидуальной связано с её большей интеллектуализацией. Там, где индивидуальная память ориентируется на реконструктивное воссоздание образов, коллективная память стремится к фиксации смыслов, а среди многообразия образов она отбирает ограниченное количество, которое превращается в эмблемы прошедшего.

 

Работа памяти (во всех её проявлениях) подсказывает, что когда человек, находясь в состоянии повседневного, обыденного существования, проживает некое мгновение, возможно, одно из самых прекрасных в его жизни, он прощается с этим мгновением навсегда. Все последующие реконструкции этого мгновения будут выполнять функцию свидетельства о том, что такое мгновение было, но способность его вернуть, им не доступна.

Непосредственно прожитое воспроизводится памятью исключительно как эрзац-версия, т.е. в ущербном состоянии.

 

Реальность обнаруживает себя как состояние процесса. И индивидуальное сознание, вследствие своей онтологической причастности к Реальности, также является процессом.

Любая структура, наличие которой можно усмотреть в индивидуальном сознании, находится в состоянии постоянного развёртывания.

Это означает, что внутренняя жизнь сознания обладает событийной структурой в не меньшей степени, чем жизнь внешняя.

 

 

Особое место во взаимоотношениях между реальностью и индивидом занимает искусство (в том понимании этого феномена, которое сформировалось в Новое Время).

Но и искусство не является простым отображением Реальности. Оно не отображает Реальность, а довоссоздаёт её, дополняет.

Это происходит благодаря тому, что искусство не отображает образы Реальности, а создаёт их. Это происходит даже тогда, когда художник сознательно ориентируется на стратегию реализма, т. е. ставит задачу отражения действительности в произведении искусства.

Это относится, в частности, не только живописи, но и к искусству фотографии: выхваченный из потока реальности образ обретает самоценность и обрастает самостоятельными контекстами.

Ни одна из форм культуры, как, впрочем, и человеческое сознание в целом, не способно целостно фиксировать Реальность.

Но искусство, как уже было отмечено, привносит в Реальность нечто новое. И тем самым оказывается способом выхода за пределы мира. Являясь порождением этого мира, оно связывает индивидуальное сознание с тем, что этот мир превосходит. И осуществляет эту связь уникальным, присущим только ему одному способом.

 

С последней трети ХХ века можно говорить, что новоевропейское искусство вступило в фазу кризиса. Искусство в целом теряет свой высокий статус в современной культуре, а реалистическая традиция (главная для Нового Времени) дискредитируется. По сути, сегодня можно говорить о разрушении классической эстетической традиции, что не является чем-то беспрецедентным, т. к. фазу разрушения переживает новоевропейская культура в целом, и следы кризиса и деградации этой культуры можно увидеть во всех её сегментах.

Но с уходом новоевропейского искусства из мира исчезает и одна из форм связи между человеком и Реальностью. Человек всё больше замыкается внутри мира, и, соответственно, всё больше интегрируется в систему, этот мир породившую.

 

 

 

Несоответствие Реальности и мира явственно проявляется в сфере коммуникации. Человеческая речь – это всегда речь о мире.

Даже тогда, когда человек стремится поделиться с другим своим опытом взаимодействия с Реальностью, он вынужден рассказывать о ней с позиций мира. Это означает, что в коммуникации на Реальность указывается, но в процессе разговора происходит смещение рассказа со сферы эстетического в сферу схематического и функционального. Возможности языка значительно уже границ Реальности, если последние вообще существуют.

 

Во взаимоотношениях с Реальностью человек всегда предоставлен исключительно самому себе. Он находится наедине с тем, что ускользает от семантического выражения.

И это касается не только внешних аспектов Реальности, но и внутренних. Эмоциональная жизнь человека в полной мере невыразима так же, как и внешняя (эстетическая) реальность вокруг него.

И в этой ситуации сосредоточенность субъекта на смысле происходящего (в противовес непосредственному восприятию) может быть понята как форма бегства от Реальности.

Причины этого явления очень разнообразны, и в подавляющем большинстве случаев их нельзя чётко и однозначно зафиксировать.

Возможно, абсолютизация мира (рационализм) является отражением страха перед погружением в Иное – в то, что не соответствует внутреннему опыту и угрожает, как кажется субъекту, личностным распадом. Субъект боится собственных ощущений и желаний и, подавляя их, стремится выработать модель жизни, основанную исключительно на здравом смысле и тех или иных моделях рациональности. Переживание Реальности уступает место пониманию мира.

Отчасти, делая такой выбор, субъект прав. Реальность отрицает все устойчивые формы самопонимания, заставляя субъекта постоянно преодолевать их. Какой-либо эгоцентризм в таких ситуациях оказывается проблематичным. Но порой именно он защищает личность от воздействия различных психологических аномалий.

Отрицательным аспектом бегства от Реальности оказывается утрата (или серьёзное ослабление) эстетического чувства, дополняющееся неспособностью к «растворению» в почве и ситуации, когда субъект утрачивает представление о важности собственных целей и отождествляет себя с тем делом, которому служит.

Как правило, данная ситуация оборачивается возникновением феномена несчастного сознания, для которого сама жизнь всегда связана с тяготами, преодолениями и негативными состояниями.

 

 

 

Реальность для нас всегда иррациональна. Наши интеллектуальные представления о ней всегда соответствуют возможностям конкретного исторического момента; при этом они всегда являются схематичными и неполными.

И такое положение дел является постоянным: мы можем говорить о том, что мы знаем больше о мире в сравнении с предшествующим историческим моментом, но наши знания – очень незначительны в сравнении с тем, что нам ещё предстоит узнать. Так, в частности, все современные научные теории являются теориями только лишь потому, что их ещё не успели опровергнуть (К. Поппер). 

Реальность же всегда больше мира, и в самом существенном она ускользает от человеческого мышления.

Реальность иррациональна. Мы не знаем, где она начинается и где заканчивается, имеет ли она форму, подчиняется ли внутренним законам, каким образом она осуществляет собственную трансформацию.

При этом Реальность, ускользая от познания, показывает себя нам, и мы оказываемся непосредственно связанными с ней. Но и эта связь так же оказывается иррациональной.

 

Иррациональный характер существования Реальности формирует соответствующие возможности для её осмысления в рамках религиозного мировоззрения.

В первую очередь, это касается возникновения Реальности. В отличие от системы, имманентной социальной сфере, истоки Реальности могут быть осознаны как досоциальные, т. е. относящиеся к акту Творения. Естественно, в этом случае система должна мыслиться как образование, имеющее более позднее происхождение.

Открытым является и вопрос о связи Бога и Реальности. Если система не предполагает присутствия Бога внутри себя в качестве своего внутреннего элемента, то вопрос о соучастии Бога в подлинной жизни Реальности может быть решён только с позиций веры.

И если, например, православная традиция считает, что Бог постоянно соучаствует в делах человеческой жизни, то Реальность никак этому представлению не противоречит.

Но, при этом, никаких доказательств Божественного участия в делах человеческих, соответствующих нормам современной теоретической рациональности, Реальность в повседневном режиме своего присутствия не предъявляет.

 

 

          Один из главных интерпретативных узлов, связанных с взаимодействием системы, затрагивает отношения между системой и личностью.

          Эти отношения изначально противоречивы и на глубинном уровне – конфликтны. Личность может поддерживать действия системы в определённый момент – тогда, когда система способствует решению задач, актуальных для общества; но система не решает такие задачи в полной мере.

          Отсюда – неизбежность конфликта между личностью и системой. Такой конфликт развёртывается не на почве столкновения внутренних интересов: системы и интересов индивида. Скорее, наоборот. Внутренним интересам системы противопоставляются интересы высшего, т.е. внешнего характера.

          Именно тогда, когда индивид начинает осознавать себя как субъекта, действующего во имя внешних по отношению к себе целей, он и превращается в личность.

          Личность есть служение.

 

          Когда субъект осознаёт себя в качестве силы, смысл существования которой связан с реализацией целей и задач, масштабы и смыслы которых превосходят масштабы любого индивидуального существования, он обретает личностный взгляд на мир.

          Но под знаком такого взгляда мир раскрывается как несовершенство, как нечто, что должно быть усовершенствовано и, следовательно, преодолено в своём сегодняшнем, конкретном состоянии.

          В горизонте Абсолютного мира – это не столько достижение, сколько – задача, цель. Мир – это не то, что создано, а то, что необходимо создать.

          В перспективе долженствования полнота мира раскрывается как Утопия. И по отношению к Утопии любое конкретное состояние мира есть неполнота существования.

          Такое состояние мира на структурном уровне сходно с состоянием личности.

          Личность – это стремление к полноте существования. Такая полнота проявляется в деятельности и вне деятельности существовать не может. В этом контексте каждая эмпирическая личность несёт в себе собственную неполноту. Несмотря на все конкретные достижения человека, личность в своей полноте – это не то, чем человек является сейчас, а то, к чему он стремится.

          Личность – это задача.

 

          Высшие цели, к которым стремится личность, подобны линии горизонта. Утопия – всегда впереди. А реальная жизнь – это непрерывность движения к ней.

          И в этом контексте личность – это процесс. Мир пребывает в состоянии непрерывного становления, и личность также есть непрерывность становления.

 

          В рамках повседневной деятельности там, где система говорит о том, что сделано много, личность осознаёт, что на пути к идеалу сделано мало.

          Под знаком идеала (Утопии) конкретный мир всегда обнаруживает неполноту позитивных результатов. И если в сравнении с прошлыми состояниями мира такие результаты могут рассматриваться как достижения, то в сравнении с будущим – они, скорее, свидетельства неудачи.

          Система осознаёт себя, отталкиваясь от прошлого. Самосознание личности – футуристично; она осознаёт себя в соответствии с будущим.

          Личность – это движение к горизонту.

 

          Отношения между человеческой субъективностью и человеческой личностью – динамичны, непостоянны и хрупки.

          Субъективность обретает личностную форму тогда, когда осознаёт себя под знаком долженствования, в перспективе будущего.

          Но как только субъективность говорит себе, что всё достигнуто, задачи выполнены и можно «наслаждаться моментом», она утрачивает связь с личностным способом существования.

          При этом ни в коей мере нельзя говорить о том, что она теряет личностность как таковую. Личность – это изначальная структура субъективности и, соответственно, утратить её нельзя. Но эта структура в реальной жизни может присутствовать в «свёрнутом», скрытом состоянии.

          Актуализирует личностное начало в индивидуальном восприятии исключительно горизонт.

 

          При том, что под знаком ценности личности эмпирическое состояние очень большого количества индивидов является неблагополучным, горизонт высших целей и ценностей (Абсолютный горизонт) для субъекта открыт всегда.

          Личность в этом контексте – это осознание себя под знаком Абсолютного. Абсолютное никогда и никуда не исчезает.

 

 

 

          Вопрос о возникновении личности является одним из самых неоднозначных, и именно он открыт для множества самых разных, порой отрицающих друг друга интерпретаций.

          Проблематичность и актуальность этого вопроса в том, что личностное начало не соответствует нормам системы. Личность в систему не вписывается, оказывается инородным элементом по отношению к ней.

          Из этого обстоятельства проистекает и глубинный конфликт между личностью и системой. Личность отказывается видеть в других личностях исключительно функции. И мир также не сводится для неё исключительно к функциональным аспектам. Личность ориентирована на поиск того, что является самоценным.

          Система, наоборот, воспринимает мир и общество исключительно функционально.

 

          Самоценность чего-либо не может быть обоснована ссылкой на какие-либо внешние по отношению к самоценному факторы. Самоценность вообще не требует обоснования. Она воспринимается на интуитивно-чувственном уровне.

          Функционализм, наоборот, всегда апеллирует к каким-либо рациональным нормам, правилам, интересам.

          Соответственно, в конфликте между личностью и системой проявляется конфликт между иррациональным и рациональным.

          В этом конфликте сама личность раскрывается как нечто, имеющее безусловно иррациональные основания.

 

          Тотальный функционализм, присутствующий в процессах саморегулирования системы, не является безусловным свидетельством её разумности.

          Улитка, стремясь к солнечному свету, старается залезть по стеблю травы максимально высоко. Лес моментально захватывает городское пространство, как только его покидают люди.

          И в том, и в другом случае обнаруживается вполне функциональное действие. Но, при этом, нет никаких оснований говорить о том, что улитки и одуванчики, осваивающие пустые улицы, разумны.

 

 

 

          Несоответствие личности системе позволяет предполагать, что личность имеет внесистемное происхождение.

          Это предположение делает возможным религиозную интерпретацию происхождения личности, в рамках которой личность как идея предшествует миру.

          Личность приходит в мир, но это пришествие имеет очень неконкретную, смутную конфигурацию. А конкретизирует личность её непосредственное, повседневное существование.

          Таким образом, эмпирическая личность – это единство внемирового и исторического, онтологической структуры и событийной конкретности. Такая личность является единством необходимого и случайного.

          Соответственно, и горизонт Абсолютного дан личности в исторически детерминированной форме.

          Это означает, что Абсолютное в своей аутентичной форме оказывается недоступным для мира и, соответственно, для личности. По крайней мере, в качестве того, что может быть рационально осмысленно.

          Аутентичное Абсолютное всегда апофатично.

 

          Историческая детерминированность горизонта Абсолютного является проблемой для любой исторической религии.

          Суть этой проблемы в том, что история привносит в видение Абсолютного – одновременно – элемент условности и избыточности. Она наделяет видение вневременного характером временности. Соответственно, и всё, что относится, к сфере внесистемного, высшего также интерпретируется в соответствии с возможностями конкретного исторического момента.

          И нет никаких оснований считать, что однажды какая-либо из религий найдёт универсальное решение этой проблемы.

          Но, как ни странно, нерешённость этой проблемы для религии – благо, а не зло, т.к. она держит религиозную мысль в состоянии постоянной тревоги и напряжения.

          Менее всего, к чему должна стремиться религиозная мысль, это – комфорт и самоуспокоенность.

          Впрочем, это относится к каждому типу мировоззрения, реагирующего на экзистенциальные вопросы.

 

          Христианская мысль говорит о том, что Бог постоянно соучаствует в делах человека. Но такое соучастие никак не предполагает интеграции Бога в систему.

          Если личность имеет внесистемное происхождение, то и Божественная помощь человеку также не связана с системой.

          Человек и Бог общаются друг с другом непосредственно. Это общение не требует присутствия каких-либо посредников.

 

 

 

          Истоки личности имеют внесистемный характер. Система не может создать идею личности. Внутри системы существуют не личности, а инструменты и функции.

          Внесистемное указывает на Абсолютное.

          Именно внесистемные истоки личности и делают для неё горизонт Абсолютного открытым. И этот горизонт открыт всегда.

         

          И Божественное Откровение адресовано именно личности.  Оно не может быть дано системе, т.к. не видит в ней чего-либо сущностного в абсолютной перспективе. Оно даётся личности независимо от всех систем.

          И в этой изначальной независимости Откровения от всех конкретных социальных аспектов  человеческого существования присутствует отрицание любой системы, признание, что каждая система несовершенна и преходяща.

          Система – это совсем не то, что человек может взять с собой в Царство Небесное. 

И абсолютизация (наделение высшей ценностью) какого-либо элемента системы вступает в жёсткое противоречие с содержанием Откровения.

 

          Главный энергийный импульс Откровения сводится к короткому «Изменись!». И это требование взрывает все устоявшиеся социальные данности.

          Откровение свидетельствует, что всё, что есть в человеческой жизни в их наличных, сейчас существующих формах, требует радикального преобразования.

 

 

          При том, что истоки системы связаны непосредственной с человеческой деятельностью, а очевидной целью её функционирования является самосохранение, система выполняет комплекс позитивных задач, в рамках решения которых она уже не принадлежит самой себе. В этом контексте система всегда связана с Реальностью.

          Именно связь системы с такими задачами и (относительная) успешность их решения обеспечивает системе историческую устойчивость. 

          Как только система разрывает связь с Реальностью, перестаёт действовать в интересах Реальности, она либо исчезает, либо вырождается в анти-систему – опять-таки для того, чтобы исчезнуть.

          Эта связь системы с Реальностью может быть осознана как связь с системы с Землёй, на основе которой формируется система и которая эту систему порождает.

 

          Связь системы с позитивными задачами, выходящими за пределы её непосредственных устремлений, указывает на то, что система связана с чем-то большим, чем она сама.

          Под знаком такой связи система оказывается не самодостаточной и не сущностной.  Она сама превращается в инструмент. И именно такая связь оправдывает её существование.

          Система действует в интересах Земли; Земля – иное название Реальности.

 

          В рамках действий любой системы присутствует двойственность.

          С одной стороны, система стремится подчинить себе Реальность, вобрать её в себя; действуя таким образом система создаёт образ мира, в рамках которого разные системные элементы занимают ведущее место в этом мире, а всё, что системе неподвластно, в такие представления не попадает.

          По сути, мир – это фальсификация Реальности.

          Но, с другой стороны, система, предоставленная самой себе, ограниченная только собственными целями, не способна обеспечить собственную устойчивость и долговечность.

          Такая устойчивость обретается системой только тогда, когда система становится инструментом Реальности, действующим во имя Реальности, пусть и ущербным, несовершенным образом.

          Это противоречие в существовании системы является устойчивым, постоянным.

 

 

 

          Система стоит на Земле, связана с Землёй, является порождением Земли, и выполняет задачи, поставленные Землёй.   

 

          Термин «Земля» не является понятием; это – символ, отсылающий к глубинным основаниям мышления, т. е. к метафорике мифологического типа.

          Земля – это мифологема.

 

          Представление о мифе как сказке и безусловной иллюзии является вульгарным. Любое мышление изначально мифологично.

          Миф – это иррациональное основание любого рационального мышления, предопределяющее конкретные формы понимания реальности и задающее вектор его последующей рационализации.

          Каждая историческая общность, каждая культура, каждое локальное социальное сообщество обретают своё единство на основе конкретного Мифа.

          Это означает, что Миф, возникнув однажды в качестве формы мышления, остаётся с человеческой культурой навсегда. По мере рационализации культуры он может уходить вглубь, скрываться за внешне рациональными схемами, но, при этом, он никуда не исчезает.

          Существование Мифа метаисторично. С течением времени меняются конкретные мифологии; но Миф как форма мышления остаётся.

 

          Миф как форма мышления находится в основании не только локальных сообществ, но и цивилизаций. И борьба цивилизаций друг с другом – это, помимо прочего, война мифологий.

 

          Будучи основанием мышления, Миф не подлежит абсолютной рационализации и, соответственно, критике. Критика конкретной мифологемы может осуществляться лишь с позиций другой мифологемы.

          Маркс в своё время отметил, что критика идеологии может идти лишь с позиций другой идеологии. Но любая идеология – это частная конкретизация общего Мифа той культуры, к которой эта идеология относится, осуществляющаяся силами конкретной социальной группы.

 

          Восприятие Мифа иррационально. Но, в то же время, оно требует целенаправленного волевого усилия, какого требует, достаточно часто, религиозная вера.

          В отличие от религиозной веры, осознающей собственную направленность, приятие Мифа – это неосознанный (в основе своей) процесс. Миф формирует образ мира, и вместе с признанием того, что этот образ очевиден, мы признаём и правоту Мифа, такой образ создавшего.

          Такое восприятие Реальности связано с самыми ранними, детскими впечатлениями и не может быть подвергнуто какой-либо рациональной критике.

          Если религиозность опирается на веру, то применительно к восприятию Мифа уместно использовать термин доверие.

          Миф на эмоциональном уровне – это доверие к миру, в котором мы пребываем и с которым взаимодействуем.

          Если объект религиозной веры всегда занимает центральное место в образе мира того, кто верит, то Миф скрывается в тени собственных творений; он изначально раскрывается перед нами как множество произведений, им созданных.

          Мир, человек в мире, общество, образ будущего – всё это, как и многое другое, произведения Мифа. Именно их мы и усваиваем в первую очередь.

 

 

 

          Земля – это мифологическая метафора, являющейся базовой для любой подлинно русской мифологии, независимо от времени  её появления.

          Именно эта метафора и создала Русский мир как нечто единое.

          Русский мир опознаёт себя как принадлежность к Русской земле. И когда ему приходится сражаться за собственное существование, сражается он не столько за себя, сколько за Землю, порождением и хранителем которой является.

 

          Русская земля раскрывается для Русского мира как Родина. Русский народ есть порождение Родины.

          Родина (Земля) важнее всех других мифологем, присутствующих в Русском мире.

          Соответственно, и государство – центральный элемент русской системы – в своих конкретных модификациях имеет право на существование только тогда, когда оно служит Земле.

          Под знаком Земли ничто в Русском мире не является самоценным и самодостаточным. Всё получает своё оправдание только перед Землёй.

 

          Для Русского мира образ Земли изначально имел религиозные (христианские) коннотации.

          В самом первом памятнике русской религиозной мысли – в «Слове о Законе и Благодати» – Русская земля мыслится как то, что получает Благодать от Бога.

          Благодать личная оказывается производной от Благодати, данной Земле.

          Тем самым была оформлена традиция, в рамках которой Русская Земля – не просто сакральный мифологический символ, а символ, непосредственно связанный с православием.

          И все последующие интерпретации этого образа являются версиями православной традиции – даже в тех случаях, когда сама эта традиция отрицается, как это было, например, в Советском Союзе.

 

          Именно понимание отношений между Землёй и Благодатью является той особенностью, что противопоставляет друг другу Русский Миф и Миф Западной цивилизации. Если Русский Мир делает акцент на социальной общности, действующей пред Богом и во имя Бога, то Западный мир статусом первичного онтологического элемента наделяет не территорию, а индивидуума. В пространстве Западного мифа господствует идея индивидуальной Благодати.

 

          Символ Земли тождественен концепту Реальности. Земля смотрит сквозь мир, одновременно – являя себя человеку и ускользая от  всех попыток какой-либо универсальной рационализации.

 

 

 

          У большинства людей есть смутные, но, в то же время – устойчивые представления о Земле. Как правило, их первичные формы связаны с впечатлениями раннего детства и с малой родиной.

          Улицы и дворы, если речь идёт о городской среде, поля, луга, речные берега – если вспоминается сельский мир… Сквозь эти образы Земля впервые начинает смотреть на человека.

          Но как только мы стараемся рассказать об этих впечатлениях, мы рассказываем не о неповторимой реальности, с которой имели и продолжаем иметь дело, а о мире, в котором господствует типичное и функциональное…

 

          Образ Земли никогда не ограничивается исключительно пространством и находящимися в них физическими объектами.

          Земля – это не только вещи. Земля – это люди, на ней живущие и жившие; это множество событий, здесь происходивших и продолжающих происходить. Земля – это мир чувств, переживаний; то, что связано и с высшими проявлениями человеческого духа, и с его падениями.

          Земля – это тотальность человеческого существования, вбирающая в себя всё, что с этим существованием связано.

          Точно так же, как реальное, действительное время является временем наполненным, Земля никогда не может быть пустой, т.е. лишённой человеческого присутствия.

          Пустая земля перестаёт быть Землёй; она превращается в физическое пространство, оскудевает в своих онтологических характеристиках и качествах.

 

 

 

          Исходя из относительного тождества двух символов – Реальности и Земли, можно констатировать, что те возможных интерпретаций, которые затрагивают Реальность, относятся и к Земле.

          Они же, естественно, будут связаны и с проблемой взаимоотношений между Землёй и порождённой ею системой.

          И в этом контексте имеет смысл вновь обратить внимание на то, что в рамках христианского понимания мир всегда существует под знаком греховности.

          Соответственно, согласно такому пониманию любая система – это результат самоорганизации Земли под знаком греховности.

 

          Отношение между Землёй и связанной с ней системой в рамках религиозного мировоззрения многоаспектно.

          Во-первых, ни одна система не способна отождествить себя с Землёй и монополизировать право говорить от её имени. «Речь» системы всегда несовершенна.

          А, во-вторых, Земля ускользает от контроля со стороны системы. Земля всегда больше, чем любая система. И именно такая, большая Земля является открытой Божественному влиянию. Через неё проходят (или могут проходить) токи Божественного Провидения, о котором неоднократно писали Отцы Церкви.

 

 

 

          В рамках религиозного мировоззрения неизбежно ставится вопрос об Откровении и его роли в исторической жизни.

          Безусловно, Откровение воздействует и на систему, и на Реальность, но характер этого воздействия различен.

          По отношению к системе Слово являет себя, прежде всего, как смысл. И этот смысл не вписывается ни в одну из систем. По сути, Откровение, воспринятое в своей предельной полноте, является разрушительным для системы. Откровение отрицает систему.

          Соответственно, всё, что может сделать система, вынужденная реагировать на данность Откровения, это навязывать его интерпретацию как Слово, обращённое к будущему. Система стремится низвести Откровение до уровня Утопии. И в значительной степени она эту задачу решает.

          Между Откровением и системой всегда существует конфликт. И отношения между ними не могут быть иными.

          Все декларации на тему существования каких-либо «христианских систем» (или «христианских государств») являются фальсификациями.

          Так, например, применительно к XIX веку, нельзя говорить о существовании христианских государств там, где существует десятичасовой детский фабричный труд или крепостное право.

          Перед Богом все равны. Соответственно, существование обществ с жёстким сословным разделением людей, где присутствует ярко выраженное социальное неравенство и эксплуатация одних людей другими, не является христианским существованием.

          И сами такие общества и государства не могут считаться христианскими. В лучшем случае христианство может быть для них лишь горизонтом, к которому они должны стремиться.

 

          Подлинным христианским общественным строем может быть лишь нечто, сходное с коммунизмом; сходное – в том смысле, что понимание такого, христианского коммунизма должно быть освобождено от всех социальных и психологических спекуляций, изначально ориентированных на дискредитацию этого образа будущего.

          Фальсификационный подход к христианской Утопии (а коммунизм – это именно христианский тип Утопии) ориентирован на приоритет идеи отрицания, в рамках которой акцент смещается в сторону лишения, исчезновения, утраты.

          В действительности любая Утопия – это не абсолютизация потери, а триумф избыточности и роскоши.

          Идеальное общество – это состояние, в которое сохраняется всё самое ценное, что смогло создать человечество; народ, семья, труд, понимаемый как творчество, не могут быть отменены в принципе, т.к. являются онтологическими структурами, интегрированными в глубины земной жизни.

          Но, мыслимые как освобождённые из-под власти системы, они являют себя в полноте своего развития, лишённого системных деформаций.

          В этом контексте коммунизм (христианская Утопия) – это освобождение Земли от связей с системой; явленность Земли в своей предельной непосредственности.

          Но такой горизонт является, по сути, требованием невозможного. А парадокс всех Утопий подобного рода в том, что их пафос отрицания системы в действительности оказывается пафосом отрицания конкретного состояния системы. Утопия оказывается инструментом, позволяющим системе менять собственную конфигурацию.

 

          Реальность Утопии в действительности обнаруживается не на социальном, а на индивидуальном уровне существования. И в таком положении дел присутствует очевидная последовательность.

          Откровение обращено к личности. Следовательно, именно сфера личностного существования является для Откровения приоритетной.

          И если сама личность не стремится жить в соответствии с требованиями Откровения, то, что она имеет право требовать от общества?

 

          Онтологическая общность коммунизма – это отнюдь не общность имуществ, жён и детей. Это – равенство людей перед Богом. Общность человеческой судьбы – в том смысле, что всем в равной степени предстоит ответствовать перед Богом, и жизнь каждого будет оценивается без учёта его социального и сословного статуса.

          Это единство перед Богом предполагает и единство людей в Боге, что, в свою очередь, подразумевает и соответствующий характер человеческих отношений.

          Безусловно, такой тип общества сегодня являет себя исключительно в форме Утопии, и нет никаких серьёзных оснований считать, что в относительно близкое историческое время онтологический статус такого общества как-то изменится.

          Но очень показательно, что сегодня образ будущего (в его позитивных коннотациях)  крайне слабо и неохотно осмысливается теоретическим мышлением, в первую очередь – христианским.

          Более того, современные христианские идеологи с большим удовольствием сегодня предпочитают говорить об утверждении царства зла и скором наступлении Апокалипсиса. Это – извращённый взгляд на мир, предполагающий утверждение крайней степени богооставленности мира. Показательно, что такие утверждения, как правило, апеллируют не к Новому Завету, а к ветхозаветной традиции, т.е. отбрасывают общественное сознание в дохристианское состояние.  

 

          Но содержание слова, в т.ч. и Слова Откровения, никогда не исчерпывается исключительно смыслом.

          В любом слове присутствует также и силовой (энергийный) компонент. Слово – это не только рассказ о чём-то, но и побуждение к действию.

          Энергийный аспект Откровения, обращённый к личности, суммируется в коротком призыве: Изменись!

          Это означает, что наличное состояние личности в сопоставлении с требованиями Откровения никогда не является в полной мере удовлетворительным. Под знаком Откровения личность всегда – не вполне личность. В ней присутствуют элементы неподлинности.

          Как уже было отмечено выше, личность – это не данность. В первую очередь, личность – это задача, раскрывающаяся применительно к человеческому существованию как линия горизонта, а, во вторую очередь, личность – это процесс, устремлённый к горизонту, и в этом качестве являющийся усилием.

 

          Если применительно к системе Откровение являет себя, в первую очередь, как смысл. То применительно к личности Откровение показывает себя как сила, как требование, акцентирующее внимание на волевых аспектах человеческого существования.

 

 

 

          Любое представление, согласно которому именно рациональные элементы существования являются доминирующими, является ложным. Базовым элементом такого существования является иррациональное. И оно присутствует во всех аспектах человеческой жизни, начиная с момента рождения человека.

          Иррациональное пронизывает собою и повседневное человеческое восприятие, присутствуя, тем самым, в каждом жизненном событии и, во многом, предопределяя вектор его становления.

          Естественно, и человеческое мировоззрение также опирается на иррациональные основания, не подлежащие рациональному обоснованию. Само представление новоевропейского рационализма о человеке как мыслящей машине, способной контролировать и корректировать все элементы своей деятельности, является иррациональной фантазией.

          Рациональное, если воспользоваться образом Фридриха Ницше, это – плёнка на поверхности океана, над которой и под которой существуют силы, не подвластные контролю со стороны человеческого разума.

          Главным символом проявления таких сил оказывается Реальность как таковая, любые представления о которой обладают содержательной неполнотой и исторической условностью.

 

          Доминирование иррационального в человеческом существование изначально создало широкий спектр возможностей для религиозной мысли. И современная ситуация в мире в этом контексте никак не отличается от всех предшествующих.

          Никаких внешних специфических обстоятельств, сдерживающих развитие богословия в настоящее время, не существует. Реальность сегодня так же предрасположена к религиозной интерпретации, как и несколько столетий назад.

          И все утверждения о том, что религиозное мышление сегодня является несвоевременным, ложны.

          Вне религиозной картины мира общество существовать не может. Но если христианская мысль уклоняется от создания такого понимания мира, ей на смену приходят другие религии. Сегодня – это религии постклассического типа, прячущиеся под вывеской «идеологии».

 

          Любая теологическая модель понимания должна начинать процесс своего становления с фиксации границ возможного.

          И если традиционные теологические концепции такие границы искали в непосредственно богословской тематике, то современная теология должна существенно расширить сферу подобных задач. – Границы возможностей обнаруживаются в каждой тематической сфере, с которой стремится иметь дело теоретический разум. Так, в частности, границы обнаруживаются и в общей гносеологии, и в сфере интересов социальной философии, и в антропологии. Даже понятийный аппарат этих теоретических дисциплин обнаруживает собственную условность и непластичность, вступающую в противоречие с декларируемыми задачами.

          Таким образом, проблема установления границ теологических возможностей сочетается с проблемой установления границ возможностей теоретического разума в целом. По сути, мы вновь оказываемся в сфере влияния лозунга «Назад к Канту!», но сегодня Кант – это не только и не столько создатель конкретной философской системы, сколько символ модели мышления, стремящейся к критическому реализму.

          Под знаком критического реализма деконструкции должно быть подвергнуто всё, что не обладает статусом безусловно обоснованного. И все базовые термины, понятия, концепты социальных теорий должны быть продуманы заново.

          Безусловно, данная ситуация серьёзно отличается от гносеологического оптимизма начала Нового Времени, но мы и не нуждаемся сегодня в подобном оптимизме.

 

          В рамках богословия сегодняшняя ситуация способствует дальнейшему усилению апофатической традиции. Роль катафатического богословия существенно снижается. Впрочем, эта тенденция возникла отнюдь не сегодня. Но в настоящее время она имеет тенденцию к усилению.

          Означает ли это, что какие-либо религиозно-богословские высказывания с положительным содержанием в настоящее время являются проблематичными? – Нет, но тональность таких высказываний должна измениться.

          Все высказывания подобного рода должны исходить из безусловного приоритета веры над разумом. Соответственно, любое богословское высказывание должно акцентировать внимание на своём авторском происхождении.

          Автор высказывает исключительно собственную точку зрения, и он же несёт за неё ответственность. Авторское высказывание – это всегда акт веры, и ничего более.

          Готова ли современная религиозная мысль занять именно такую позицию? – Однозначного ответа, наверное, на этот вопрос нет. Но то, с каким энтузиазмом отдельные представители религиозной мысли продолжают искать рациональные доказательства существования Бога, и то, как настойчиво индивидуальные истины (истины веры) порой представляются в качестве универсальных и объективных, подсказывает, что эта готовность в любом случае является не полной.