Онтологические прогулки

«Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь в моей болезни по ночам и которое я называю мистическим ужасом. Это – самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый. Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что, наконец, ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность, тем не менее, лишается всякой возможности противодействовать ощущениям. Его не слушаются, он становится бесполезен, и это раздвоение еще больше усиливает пугливую тоску ожидания. Мне кажется, такова отчасти тоска людей, боящихся мертвецов. Но в моей тоске неопределенность опасности еще более усиливает мучения».

Если удерживать во внимании сквозные темы произведений Достоевского, то есть те темы, развитие которых можно проследить в последовательности написанного Достоевским, а факты его биографии рассматривать только как дополнительный материал, то легко заметить, что тема мистического ужаса появляется вполне закономерно, так как обоснована всем предыдущим опытом переживаний и размышлений писателя.

Обоснована внутренним опытом и подтверждена и укреплена опытом внешним.

Впечатление и его формирующая роль в развитии человека с самого начала литературной деятельности Достоевского стали его основной, базовой, решающей темой.

Достоевский обнаружил, что впечатление образуется под воздействием множества обстоятельств, как внешних, так и внутренних, в результате чего впечатление не может быть однозначно определено как прямое воздействие внешнего на внутреннее.

Более того, оказалось, что одним из определяющих факторов, участвующих в образовании впечатления, является как раз внутренний фактор некоторого выбора, производимого человеком, фактор интенции, как говорят на западе, или намерения, как предпочитаю говорить я.

Например, только намерение заставило Макара Андреевича Девушкина обратить внимание на Варвару Андреевну, только некоторый личный выбор заставил Неточку Незванову «полюбить» отца, а не мать.

То есть впечатление человека формируется не просто в индивидуальном пространстве личных особенностей, а в гораздо более насыщенном и глубоком континууме, континууме культурных матриц, которые самим человеком не отслеживаются, но которыми он живёт.

Те люди, в которых действие этих культурных матриц проявляется в наиболее открытой форме, выделяются из «толпы», то есть тех, кто компенсировал действие этих матриц посредством определённых защит, именно своей беззащитностью, некомпенсированностью, своей особенностью, например, «слабым сердцем» или мечтательностью.

Большинство людей («толпа») различными способами компенсирует действие культурных матриц, так что почти всегда представляет собой некоторую серую пресную массу, в которой, как в китайском идеале, жизнь традиции воспроизводится без чрезмерных уклонений в старину или, наоборот, в новизну.

Поэтому выделяющиеся из толпы люди неизбежно становятся «бедными», «несчастными», «наивными», «униженными», «оскорблёнными», «идиотами».

«Бедные» – те, кто слишком «культурен», кто слишком открыто несёт в себе жизнь традиции и тем самым заставляет других воспринимать себя слишком «нормальными», слишком обычными, слишком прагматичными.

И, наоборот, те, кто слишком открыто несёт в себе компенсаторные механизмы в ущерб традиции культуры, становятся «богатыми», «успешными», «унижающими», «оскорбляющими».

Гоголь описал нам умирающий тип людей старой русской культуры – старосветских помещиков, Достоевский воспроизвёл их в «Бедных людях», но уже не в обстановке такого же открытого, как доброта помещиков, изобилия всего, которого хватало на всех, а в обстановке нехватки, тесноты, толкотни, изобилия отдельных людей, а не доброты и единства.

Всматриваясь в слишком проявляющуюся в этой тесноте доброту Девушкина, Достоевский обнаруживает, что остальные компенсировали свою доброту (как и вообще культуру) за счёт особой операции – раздвоения себя на того, кто чувствует и переживает всё наивно, как Девушкин или Голядкин-старший, и того, кто, наоборот, совершенно не наивен, но ничего не чувствует и не переживает, как Голядкин-младший.

Конечно, эта операция раздвоения – дело не одного, не нескольких и даже не всех людей, это дело истории, то есть накапливаемого человечеством опыта, который в какое-то время трансформирует человека.

Раздвоение – это не вина и не заслуга отдельного человека, это просто исторический факт, с которым теперь не может не считаться каждый человек, в том числе – русский человек, потому что этот исторический факт и есть он сам как есть.

Дальнейшее упорное внимание Достоевского к тому, каким именно образом сформированное впечатление определяет потом всё развитие теперь уже раздвоенного человека, привело его к одному несомненному, но очень тревожившему и поэтому неотвратимо привлекающему его обстоятельству, а именно: если впечатление складывается само собой, без контролирующей деятельности разума, а это очевидно так, то как получается то, что каким-то странным, непостижимым, неразумным, нерассудочным, непрямым, но всё же несомненным образом это впечатление складывается САМИМ ЧЕЛОВЕКОМ?

Без его разума, ума, рассудка, но им самим?!

Читатель, не обманывайся, я сам не знаю, куда клоню, потому что оно клонится туда, куда клонится само, как обычно происходит в этих размышлениях: моё дело – направить и удерживать внимание, всё остальное делается само, то есть без моего ума, без моего рассудка, без моего разума, независимо от того, одно и то же это или всё разное.

То есть я рассуждаю без разума и его контроля. Потом, конечно, я могу рассуждать об этом размышлении, находить в нём связи, интерпретировать и пр.

Эта странность впечатления раздвоенного человека вызывает в Достоевском состояние мистического ужаса.

Но, конечно, не только у Достоевского, это состояние мы хорошо знаем по произведениям Кафки, в которых человек, переживая свою вину, и справедливо переживая, я надеюсь, мы раскроем, почему справедливо, совершенно не понимает, в чём именно он виноват.

Что он СДЕЛАЛ?!

Неточность в восприятии произведений Кафки состоит в том, что обычно (я не настолько хорошо знаю, как понимают Кафку читатели и специалисты, чтобы утверждать это обо всех, но, скорее всего, большинство и читателей, и литературоведов воспринимает именно так) на первый план восприятия выходит НЕЗАСЛУЖЕННОСТЬ репрессии некоторого социального механизма по отношению к человеку, инициированность процесса обвинения человека обществом, а не самим человеком.

Переживание вины как незаслуженной – вот что, прежде всего, видит обычный читатель и критики в произведениях Кафки.

Но вот в чём вопрос – а если эта вина заслужена? только, конечно, не самим фактом существования человека, а именно виной в том, что НЕЧТО происходит, виной в происходящем, даже если человек об этом ничего не знает.

Мне вспомнился один старый итальянский фильм, рассказывающий о человеке, которого совершенно неожиданно для него арестовали по обвинению в убийстве; как выяснилось по ходу фильма, этот человек был архитектором, который спроектировал мост, который был построен, через некоторое время обвалился и при этом задавил человека.

Вот что производит мистический ужас у Достоевского – ясное, несомненное, отчётливое переживание того, что ты виновен во всём происходящем!

Ты много лет зачитывался Шиллером и другой подобной литературой, ты много лет, не замечая того, что было вокруг тебя в это самое время, мечтал о великой любви, невероятных приключениях, добровольной благородной жертве… и получаешь всё это уже не в мечтах, а в самой что ни есть реальной жизни, что, собственно, и случилось с самим Достоевским!

Не хочешь, а станешь мистиком.

Не читал ни одной биографии Достоевского, но вряд ли ошибусь, тем более что этого там, скорее всего, нет и в помине, если предположу, что Достоевский – с ужасом для себя – «мало-помалу и постепенно» стал понимать, что события его жизни – арест, каторга, поселение, были вызваны именно его многолетними мечтаниями!

Сформировавшиеся во время мечтаний впечатления стали необратимо разворачивать его жизнь именно в этом направлении, но с одним совершенно непредполагаемым, да и не могущим быть предположенным мечтателем условием: хочешь быть добровольной благородной жертвой – будешь, а как именно ты ею станешь – не обессудь, в мечтах не указано.

Достоевского арестовали и судили не по недоразумению, и не по справедливому обвинению, а по сплетению множества обстоятельств, среди которых наиболее формирующими были – во-первых, его намерение быть невинной благородной жертвой, и, во-вторых, манипуляцией другими этим его намерением.

В результате действия всех обстоятельств произошло осуществление его намерения – он стал невинной, действительно невинной, так как свергать никого не хотел, тем более насильственно, добровольной, действительно добровольной, так как встречаться с петрашевцами и читать письмо Белинского его никто не заставлял, жертвой, так как действительно пострадал.

Но за что?

Освободил ли он народ своей жертвой?

И мог ли освободить?

И что освободительного, благородного и пр. было в чтении письма Белинского?

И как получилось, что именно он читал это письмо?

Было ли это его собственное желание или его кто-то попросил это сделать, причём так попросил, что благородный человек не мог отказать, а потом сам же и донёс на Достоевского?

Было бы интересно в этом разобраться подробнее, но нет досуга (вот о чём в детстве и юности нужно было мечтать – сейчас бы копался в книжках у тёплого моря), так что ограничусь здесь вопросами.

Как опасно мечтать. Вот и господин Прохарчин мечтал о наличии денег и релизовал-таки мечту – набил тюфяк деньгами. Ужас, потому что ничего, кроме этого набитого тюфяка, у господина Прохарчина больше не было.

«Это – самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый».

Ужасно то, что никакие доводы разума на намерение не действуют ни во время процесса мечтания или вообще формирования намерения, ни тем более после того, как это намерение сформировалось и начало свою медленную, «непостигаемую и несуществующую в порядке вещей» работу, пока, наконец, не осуществится как «неотразимый факт».

Как должна быть несчастна Неточка Незванова, когда впоследствии вспоминала о том, как они с отцом уйдут ПОСЛЕ СМЕРТИ МАТЕРИ, когда она в полном и ясном рассудке вспоминала свою мечту о смерти матери, ведь именно это стало для неё условием счастья и, следовательно, сформировалось как намерение.

То есть она просто желала смерти матери, как господин Прохарчин – наличия денег, как Достоевский – стать невинной благородной жертвой, намерение каждого своё дело сделало, неотразимым фактом стали – смерть матери, наличные деньги, невинность благородной жертвы.

«Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха. Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении, а вместе с тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уже и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь. Я быстро оглянулся, и что же? – дверь действительно отворялась, тихо, неслышно, точно так, как мне представлялось минуту назад. Я вскрикнул. Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой; вдруг на пороге явилось какое-то странное существо; чьи-то глаза, сколько я мог различить в темноте, разглядывали меня пристально и упорно. Холод пробежал по всем моим членам. К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время».

Именно так происходит в жизни: то, что когда-то стало твоим намерением, то есть неконтролируемым разумом направленным и удерживаемым вниманием на каком-либо предмете, мечте, мысли, переживании, событии, через некоторое неопределяемое время осуществляется, становится живым фактом твоей жизни, но осуществляется ПО СВОИМ СОБСТВЕННЫМ законам, не по законам твоего мечтания или рассуждения, а по-своему.

Поэтому ты виновен в происходящем, несмотря на то, что ты даже не знаешь своего собственного намерения, ты чувствуешь свою вину, но не понимаешь, какую и за что.

Ты не чувствуешь свою вину, потому что не узнаешь в происходящем самого себя, потому что ты раздвоен между стихиями контролируемого, отслеживающего рассудка и неконтролируемой, неотслеженной воли.

Переживаемая тобою вина заслужена, процесс, который ведёт над тобою общество – справедлив, потому что ты не узнаешь в этом обществе осуществления своей собственной воли, ты узнаешь только то, что было в твоих рассуждениях, мечтах, желаниях, сопровождавших формирование намерения, но не оставшихся в нём.