Онтологические прогулки

Если бы русские люди первой половины 19-го века обратили внимание
на просьбу Гоголя о том, что его интересуют живые факты, или характерные
черты современности, в которых определённо есть нечто живое, так
что их невозможно игнорировать, то несомненно Гоголь получил бы
достаточное количество писем с описанием нового переживания русского,
а именно: переживания русским себя как отдельного, отделённого
от других человека.

Разностороннее культурное, то есть тотальное – общественное, политическое,
экономическое и пр. выделение человека в качестве отдельной единицы,
происходившее в современной цивилизации начиная с Нового времени,
а в России – чуть позже, включает в себя в качестве одного из
основных своих элементов – выделение человеком самого себя как
отдельного, отделённого от других человека.

Если на западе освоение себя отдельным достаточно легко происходит
в доминирующей на западе матрице предметности, то в России, где
матрица выделенности предметности представляет собой один из самых
«трудных» для освоения элементов, выделение общественным субъектом
самого себя в качестве отделённого от других происходило в достаточно
болезненной форме.

В начале 19-го века русский человек оказался в ситуации необходимости
что-то делать с тем, что он «обнаружил», переживал, воспринимал
себя – отдельным.

Термин – «лишний» скрывает действительное историческое положение
вещей, придавая этому переживанию отдельности заведомо тенденционное
направление.

В отдельности, отделённости, выделенности самой по себе нет ни
положительного, ни отрицательного значения, однако в России освоение
этого – объективного и исторически неизбежного – положения человека
не могло не столкнуться с трудностями.

Прежде всего потому, что формирующей матрицей русской культуры
и, соответственно, каждого формирующегося в этой культуре человека
является матрица единства всего сущего как живого, в которой отсутствует
доминирование выделенности.

Так что русская культура и русский человек к началу 19-го века
оказались перед очень сложной задачей – необходимостью освоить
отдельность как – теперь и с этих пор – наличное положение вещей,
как действительность, как неизбежность.

Причём освоить в рамках собственной культуры, а для этого требовалась
определённая – индивидуальная и общественная – работа, которая
позволила бы изменившемуся человеку достаточно комфортно чувствовать
себя в своей собственной культуре, быть с ней в ладах.

Те люди, которые исследователями русской культуры были определены
как «лишние», на самом деле были всего лишь первыми ласточками
надвигающейся всеобщей общественной необходимости, в результате
осуществления которой все, абсолютно все члены общества должны
были бы стать – «лишними», что абсурдно по определению.

Вообще вся тема «лишних людей», на которой так долго ездили русские
и советские литературоведы и культурологи, представляет собой
всего лишь – идеологический демарш, то есть манипулирование попавшим
в затруднение (заметьте, объективное затруднее) человеком.

И – вместо того, чтобы помочь ему справиться с этим затруднением,
с этой действительно сложной общественной, культурной задачей,
тема «лишних» людей скрывает от человека то, чем он занимается,
причём скрывает с тем, чтобы направить его в определённом направлении.

В направлении – восприятия этого положения вещей как несправедливого.

В направлении – «странного раздражения».

В направлении – поиска виновных в таком положении вещей.

В направлении – необходимости изменения этого несправедливого
положения вещей.

То есть таким восприятием необходимости выделения человеком самого
себя (да и вообще тотального выделения человека как отдельного,
самостоятельного) СКРЫТО ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ необходимость вернуться
к прежнему – невыделенному – положению человека.

Вот действительная скрытая основа всех русских революций – стремление
сохранить русскую матрицу в неприкосновенности, стремление вернуть
УЖЕ утраченное или в это время, сейчас утрачиваемое единство всего
сущего.

Русские революции не имеют никакого прямого отношения к классовому
разделению общества, развитию технологии и пр., впереди матросов
и солдатов всегда шёл образ Христа, как очень точно показал Блок,
они рьяно защищали то, что было основой жизни всех русских – единство
одной и той же жизни.

И вот тут-то, в охватившем их неистовстве, разгуле, опьянении,
в защите истинно русского, они уподоблялись Тарасу Бульбе, ради
защиты Отечества, веры и товарищей убившего сына и рубившего женщин
и детей.

Только в отличие от последнего, который действительно защищал
Отечество, веру и товарищей, русские революционеры и те, кто за
ними пошёл, защищали то, чего уже не было в том виде, в каком
оно было раньше, сами не зная, что они делают.

И неизбежное раздражение народа, его неизбежный гнев на то, что
меняется время, что меняется человек, русские революционеры превратили
в «праведный» гнев несправедливо угнетённых.

Будущий русский революционер – это человек, которого Гоголь называл
человеком, находящимся в состоянии «странного раздражения».

Так он характеризовал Белинского (которому «хорошо» писалось именно
в состоянии возбуждения и разражения).

Является ли раздражение обязательной реакцией на переживание себя
отделённым? Обязательной реакцией для всех?

Конечно, нет.

Более того, с этим выделением, с этой отделённостью вполне можно
работать; но прежде всего этот живой факт русской жизни надо было
заметить, обратить и задержать на нём общественное внимание.

Кстати, предложение Гоголя об общественном внимании к живым фактам,
а также обмен между людьми наблюдениями за этими фактами – до
сих пор актуально в России.

Заметьте, нас до сих пор стремятся раздражать – раздражать несправедливостью,
нам до сих пор в общественно-информационном континууме транслируют
не живые факты, а несправедливость жизни: убийства, воровство,
мошенничество, пожары, наводнения и т.д.

Если воспользоваться образом Кастанеды, то нам не дают нарастить
наше осознание до большого пальца ноги, так как если осознание
накопится и дорастёт от стопы до большого пальца ноги, то светящаяся
оболочка человека восстановится сама собой, вернув человеку его
целостность, после чего им невозможно будет манипулировать, его
жизнью невозможно будет питаться тем хищникам, которые питаются
осознанием человека.

Если мы, русские, раздражены наличным как несправедливым, требующим
изменения, то нами легко управлять и – ради благородной цели восстановления
справедливости – легко завлечь нас в это исправление, которое
всегда почему-то оказывается насилием.

Странным образом те писатели и поэты, с чьим опытом самопознания
себя как русских мы уже, пусть только поверхностно, познакомились
– Блок, Толстой, Чехов, Пушкин, Пастернак, Есенин, Тургенев, Гоголь,
оказались теми, кто сам живой факт своего отделения, своего выделения
как отдельного осваивали не через раздражение.

Через сожаление – да, через тоску – да, через печаль – да, через
грусть – да, но не через раздражение, не гнев, не ненависть.

Толстой назвал это выделение долгом человека, необходимостью для
каждого принять ограничения пространства, времени и причинности;
он искал выход из этого ограничения.

Но выхода не насильственного, а соответствующего, гармонирующего
с основами русской культуры, выхода – внутри этой культуры.

Толстой искал, нашел и оставил нам описание того, как снимаются
эти ограничения, а именно: ограничения пространства, времени и
причинности, а, следовательно, и отделённость человека в русской
культуре снимаются волением происходящего.

Чехов заметил небесные струны, удерживающие человека в прямой
связи с небом, то есть с единством всего даже в состоянии выделенности,
отдельности каждого, и описал нам их – в живых фактах соотнесённости
человека с особыми феноменами – вишнёвого сада, Москвы.

Гоголь обратил внимание на то, что выделенность человека «снимается»
культурой в форме служения, направленного не на служение кому-то
лично, или сословию, или обществу, или государству, а служению
как преодолению наличного, как осветлению, высветлению его. Гоголь
не просто обратил на это общественное внимание, но прощальной
повестью своей добровольной намеренной смерти оставил нам предел
такого служения.

Друзья, не пытайтесь рассуждать о прощальной повести Гоголя, её
нельзя читать, потому что в ней нет слов, её нельзя видеть, потому
что в ней нет героев, её можно только держать во внимании, помнить
и только тогда – с течением времени – её подлинное содержание
откроется нам.

Но были и те, которые приняли отделение как злую судьбу, жестокий
рок, страшную несправедливость, в которой кто-то виновен: бог,
дьявол, рок, традиции, расслоение общества, «грязь и навоз», самодержавие,
богатство и нищета и пр.

Они не смогли найти в русской культуре основ для своего раздражения
и обратились на запад, где насильственное изменение существующего
положения вещей – культурная норма, где всегда есть – передовые
носители истины и тормозящие, это право на истину уже потерявшие
и, следовательно, подлежащие уничтожению.

Давайте приглядимся к человеку, который находится именно в этом
состоянии «странного раздражения», человеку, который, обнаружив
в себе эту отделённость от всех, воспринял это как злую судьбу,
как рок, как обречённость на одиночество и страдание.

«…ищу спокойствия напрасно,
Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад – прошедшее ужасно.
Гляжу вперёд – там нет души родной!»
«Моя мать – злая кручина,
Отцом же была мне – судьбина;
Мои братья, хоть люди, 
Не хотят к моей груди
Прижаться;
Им стыдно со мною,
С бедныи сиротою, 
Обняться!» и пр.

Поэт воспринимает свою отделённость от других и даже от общества
в целом как обречённость на одиночество, страдания, как то, что
неизменно, что возможно только в той форме одинокого отчаяния,
которое он переживает, живя в обществе.

Каким видит себя поэт и какими он видит будущих русских, которые
такие же как он и которых скоро станет много? Что он нам всем
предсказывает?

«Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь, 
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать; 
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.»

Предельно точное описание, потому что сделано с живого образца,
самого себя.

И ужасных, мрачных, мощных людей станет много, если они свою отделённость
будут переживать так, как переживал её Лермонтов.

Сколько раздражения и гнева, граничащего с безумием, точнее, сколько
упоения своим раздражением в стихотворении «Смерть поэта»!

Сколько мрачной безнадёжности в «Думе»: поколение поэта «под бременем
познанья и сомненья», «богато ошибками отцов», жизнь томит», «равнодушны»,
«малодушны», «иссушили ум», «тая завистливо надежды», «мечты наш
ум не шевелят», «и царствует в душе какой-то холод тайный», «толпой
угрюмою и скоро позабытой» и т.д.

Тяжек груз предметности, ложащийся на плечи русского, если этот
груз не уравновешен вниманием, направленным на единство жизни,
если этот груз воспринимается человеком как окончательный, как
его судьба, с которой можно только или смириться, или бороться.

Пока обратим внимание на то, что «царствует в душе какой-то холод
тайный».

В начале 19го века в России ум воспринимался как холодный, как
некая бездушная субстанция, заставляющая человека отделять себя
от других, как «горе», которое гонит человека прочь из общества.

Но, заметьте, «горе от ума» не в том, что человек умный, а в том,
что ум отделяет человека от того, что он – воспринимает! То есть
достаточно видеть с умом, чтобы оказаться в позиции человека,
уже отделённого от воспринимаемого.

Все русские люди постепенно стали становиться УМНЫМИ! или, как
говорят на западе, рефлексивными, а более точно – координирующими
внимание, то есть соотносящими воспринимаемое с самими собой,
а для этого надо внимать себе, для чего в культуре никаких готовых
матриц нет.

И для русского человека в этом соотнесении, в этой координации
неминуемо будет присутствовать «какой-то холод», потому что в
человеке появляется барьер, преграда, отделяющая его от ненагретого
тепла русской культуры – жизни всего.

Именно это было трудно понять в конце 18го – начале 19го века,
а именно – появление нового типа человека, которым постепенно
станут все представители данной культуры, особенность которого
состоит в том, что к обычному типу внимания у него добавляется
ещё внимание к той позиции, в которой он сам находится, причём
добавляется как ОБЫЧНОЕ, то есть повседневное внимание.

Этого раньше не было, потому что поведение человека регулировалось
без необходимости такого соотнесения.

Теперь русскому пришлось справляться с этим горем и результаты
этой работы хорошо видны и в русской литературе, и в русской истории.

Это именно работа и самого человека в отдельности, и всех вместе,
так как в культуре отсутствовали наработанные и устоявшиеся способы
обращения с самим собой как себя и других наблюдающим.

То есть каждый русский находился в одной и той же позиции независимо
от своего общественного, имущественного, государственного положения,
пола, национальности, а именно: каждый русский стал умным; культуре,
обществу с этим надо было что-то делать.

В этом живом факте нет никакой предначертанности, нет никакого
принуждения, нет никакой зависимости, которая бы заставила русскую
историю быть такой, какой она случилась и какой она стала.

Всё могло быть по-другому, если бы героями того времени стали
не мрачные и раздраженные – «мощные люди», а люди тихие и спокойные.