Онтологические прогулки

Читая одновременно и русскую литературу, и современных русских
философов, я обратил внимание на то, что в общем смысловом континууме
русской литературы 19го века присутствует – неважно явно или не
очень – матрица необходимости изучения, исследования, проникновения,
понимания русской культуры, а вот у современных русских философов
эта матрица сменилась на матрицу необходимости изменения, ре-
или де-конструкции, расшатывания, уничтожения и пр. русской культуры.

То есть русские 19-го века воспринимали русскую культуру вполне
живой, глубокой, специфической, но ещё не изученной, не понятой
и поэтому требующей усилия и времени изучения и понимания, а вот
русские конца 20-го – начала 21-го веков воспринимают русскую
культуру как уже вполне понятную, но в то же время уже мёртвую,
безжизненную, в лучшем случае – отсталую, и, соответственно, в
любом случае требующую перестройки, изменения, оживления и т.д.

Но когда же русская культура стала понятной?

Когда её исследователи совершили этот подвиг?

Где и в какой форме это понимание зафиксировано и предложено не
только специалистам, но и широкой публике?

Состоялось ли вообще это событие?

Похоже, что нет; похоже, это несостоявшееся событие, которое признали
состоявшимся, произошло в период между революциями и Второй Отечественной,
в то время, когда люди честные и умные сменились людьми не менее
честными и умными, но совершенно других принципов.

То есть несостоявшееся понимание произошло в период появления
и установления на Руси коммунистической, или точнее, советской
идеологии; советские идеологи исходили, по крайней мере, как полагали
они сами, из принципиально нового научного мировоззрения, в соответствии
с которым они полностью игнорировали уже накопленный предыдущими
поколениями опыт в его собственной специфике и использовали его
только в рамках своих научных воззрений.

Им не требовалось чьё-то понимание, поскольку они понимали сами,
– так, как понимали.

Коммунисты ушли, впрочем, многие из них не ушли, только теперь
они уже позиционируют себя по-новому, они «с удовольствием мыслят
иначе», то есть и раньше им тоже приходилось мыслить, но, по всей
видимости, без всякого удовольствия. Так вот, коммунисты ушли,
а их предрассудок – именно то, что они понимают русскую культуру
в её специфике, остался.

И сегодня, по простоте, по наивности или по каким-нибудь другим,
столь же веским причинам русские философы, антропологи и историки
полагают, что уж что-что, а русскую культуру они хорошо знают.

Но вот беда, вот незадача, знать-то они её знают, да культуры
уже нет, померла она, преставилась, как только пред-ставилась
во всей своей красе этим самым мыслителям!

Комичность сложившейся ситуации в том, что современные русские
философы даже не знают о том, что унаследовали от предыдущих поколений
не понимание русской культуры, а всего лишь предрассудок её понимания,
то есть представление о том, что они её понимают.

Они унаследовали «советское» понимание как раз без этого самого
советского понимания, совершенно упустив при этом из вида, что
кроме собственно «советского» в этом понимании никакого другого
понимания просто нет!

В результате чего русская культура для них предстаёт в форме конгломерата
никак не связанных друг с другом особенностей – православия, советскости,
духовности, плебейства, соборности, труда, пьянства, патриархальности
и пр.

Это – отсутствие понимания цельности русской культуры – является
главным методологическим основанием восприятия русской культуры
как уже умершей, безжизненной, как находящейся в состоянии «антропологической»,
или культурной катастрофы.

Сиюминутным же основанием, то есть основанием, рождённым наличным
социальным спросом, а также личным приоритетом того или иного
специалиста, является «актуальность» представлений о кризисе,
катастрофе, бедственном состоянии, представлений, которые имеют
много существенных «преимуществ» для этих самых специалистов.

Что это за преимущества представлений о состоянии кризиса?

Во-первых, кризисом очень хорошо пугать массы и, соответственно,
самим манипулировать ими.

Во-вторых, русская власть, очевидно, предпочитает запуганный народ,
которым легко манипулировать, поэтому с одобрением смотрит на
тех, кто смотрит туда же и так же.

В-третьих, в кризис не работают, а вещают или поют, как во времена
профессора Преображенского; нынешние кризисники не только вещают
и поют, но к тому же ещё и кричат; не густо, конечно, но что поделать?
всё-таки хоть что-то новое.

Ну и последнее: проблематику кризиса уже хорошо разработали западные
философы, поэтому не нужно особенно напрягаться, бери оттуда побольше,
глядишь, станешь современным и, может быть, даже модным, или попадешь
в агенты влияния какого-нибудь западного сороса.

Нам ещё предстоит удовольствие более подробно и более конкретно
познакомиться с современной русской философией, пока же отметим
её отличие от русской мысли 19-го века с тем, чтобы лучше понимать
и первое, и второе.

Продолжим. Русская мысль 19-го – начала 20-го века не была столь
глупа и самонадеянна, как современная; она хорошо понимала всю
сложность, всю объёмность, всю значимость такого события, как
понимание собственной культуры.

Понимание собственной культуры – это в некотором роде последний,
завершающий этап её развития, после которого она уже неминуемо
изменится, безвозвратно потеряет свою невинность и достигнет зрелости.

Русские мыслители (в широком смысле этого слова: писатели, философы,
теологи, музыканты, художники, учёные и пр.) очень хорошо чувствовали
масштаб такого события, поэтому они не русскую культуру примеряли
к своему пониманию – они были достаточно скромны и трезвы для
этого, а себя примеряли к масштабу русской культуры.

Это и задавало ту адекватную перспективу, которая позволяла, хотя
бы отчасти, в отдельных элементах, но ухватывать специфику русской
культуры, её глубину, широту, её беспредельность.

И это уважение отдельного человека к масштабу собственной культуры,
культуры, которая насчитывает по самым скромным меркам несколько
десятков тысяч лет истории, позволяет этому человеку почувствовать
её силу.

Посмотрите на современных философов: они с микроскопом рассматривают
ещё не раздавленное мёртвым трупом культуры «живое», которое появляется
«где-то», они чувствуют себя гигантами, колоссами по сравнению
с крупицами жизни, прорастающими через трещины в асфальте омертвевшей
русской культуры.

И сравните их с Пушкиным, Толстым, Тургеневым, Гоголем, для которых
русская культура – гигант, колосс, тайна, необъятность, одно прикосновение
к которой заставляет человека полностью преобразиться, почувствовать
себя живым, наполниться радостью или печалью.

В 19-м веке культуры было так много, что у отдельного человека,
даже самого гениального, не возникало соблазна объять её полностью,
всю, без остатка.

Сегодня каждый исследователь русской культуры искренне верит,
что может положить её себе в карман: так она стала (в их представлении)
мала, ничтожна, крохотна.

Более того, он и ему подобные сочиняют рецепты её оживления, оздоровления,
или даже полной перестройки; они видят русскую культуру заброшенным
недостроенным зданием, заканчивать строительство которого уже
не имеет никакого смысла, и поэтому полагающих, что лучше всего
сначала расшатать имеющееся, но уже бесполезное или даже вредное,
потом всё снести, расчистить место, а на этом – новом и расчищенном
их усилиями месте – построить другое – современное, авангардное
или даже археавангардное здание культуры.

Святая простота примитивности!

Она полагает, что то, что ей недоступно, то мертвое.

Святая примитивность наивности!

Она полагает, что то, что ей доступно, то живо.

Святая простата философии!

Каждый Гирерога и Подонок полагает, что может что-то расшатать,
диверсифицировать, деконструировать, соединив между собой несколько
десятков тысяч букв, поиграв со значениями нескольких десятков
терминов и интерпретировав столько же традиционных образов.

Западная культура последние 2500 лет всей своей мощью «налегла»
на формирующие её матрицы бога, субъекта, разума и пр. и до сих
пор не сдвинула их со своего формирующего места, лишь расширив
континуум их переживания человеком.

Отечественные же ньютоны всё расшатывают «бытиё» с «бытом», «соборность»
с «духовностью», «душу» с «телом», «империю» с «федерацией», полагая,
что культура содрогается от их усилий, в этом они похожи на тех,
кто борется на руси с коррупцией, пьянством, плохими дорогами,
ленью или долгой зимой.

Они не замечают, что сами порождены именно тем, с чем они борятся,
точно так же как порождённая коррупцией власть пытается (или делает
вид, что пытается) бороться с этой же коррупцией, но ничего сделать
не может, потому что она сама и есть коррупция.

Так и наши философы: борются, расшатывают то, что воспринимают
как мёртвое, не замечая, что сами порождены этим мёртвым, не мёртвой
культурой, конечно, а тем, что мертво для этой самой, русской
культуры.

Для руской культуры мёртвыми являются, например, темы, которые
вполне живы для западной культуры: души и тела, империи и демократии,
бытия и быта, метафизики и существования, бога и человека, трансцендентного
и трансцендентального, дома, труда, хозяйства и пр.

Выбрав не русское, а чужое, наши философы приписывают это чужое
русской культуре, а поскольку это чужое не может не быть мёртвым
для русского, они объявляют русскую культуру мёртвой, они видят
антропологическую катастрофу.

Какие темы выбрали современные русские философы?

Посредством каких понятий они пытаются исследовать русскую культуру?

• понятия души и тела. Чтение русской литературы 19-го – начала 20-го веков ясно и отчётливо показывает отсутствие в топосе русской культуры какого бы то ни было противопоставления души и тела, не говоря уже о субстанциональности их различий.

Именно это – отсутствие субстанциональных различий и послужило
основанием Фёдорову полагать «воскрешение всяческих» целью всеобщего
дела, иначе в таком полагании не было бы совершенно никакого смысла,
но это проглядели наши философы и историки;

• понятия империи и демократии, да и вообще другие понятия различных западных и восточных политических устройств к России неприменимы, так как на Руси полторы тысячи лет назад установился и до сих пор действует один специфически русский тип государственного устройства – монократия (властократия); при этом не имеет никакого значения размеры территории, в этом отношении Московия 12го века практически не отличается ни от империи времён Петра, ни от союза времён Брежнева: во всех этих сменявших друг друга государствах существовал один и тот же тип государственности, который жив и в сегодняшней руси;
• понятия трансцендентного и трансцендентального, которые так много значат для культуры запада, мало пригодны для русской культуры, прежде всего потому, что в русской культуре вообще нет ничего трансцендентного этой культуре, ни бога, ни вселенной, ни какой бы то ни было другой «вещи в себе»; Россия как «поле мистериальных игр бога», скалькированное с вполне уместных на западе «игр на полях господних», существует только в тесных головах профессоров, запертых в тесных пространствах университетских кабинетов и втайне мечтающих о диких просторах, где можно было бы просто кричать, совершенно не заботясь о смыслах: «но если существует омертвевшая современность [это, понятно, русская культура и мы с вами, друзья], то существует и живой мир иного, инобытия. И кто-то [это автор, конечно] здесь не может не ловить голос оттуда [«оттуда» – прямо как Семён Семёнович из «Бриллиантовой руки»]. Я и кричу. А какие слова кричатся и в какой последовательности – всё это не имеет никакого значения. В крике важен симптом». Именно поэтому то, что этому семёну семёновичу современной русской философии удалось накричать – «всё это не имеет никакого значения», кроме значения симптома болезни русской философии, которая совершенно не в состоянии даже отличить себя от западной;
• темы дома, труда, хозяйства – это специфически западные темы; это настолько очевидно, что забавно смотреть на современных русских философских антропологов, серьёзно размышляющих о том, что «сохранение дома, свидетельствующего о соразмерности человека и природы, составляет базисную интуицию русской культуры». Где же им удалось наблюдать эту небывальщину – сохранение русским своего дома? правда, ничего не могу сказать о собственных домах этих знатоков русской культуры, там, может быть, с интуицией сохранения всё в порядке, но вот сегодня, как и 100, и 500 лет назад достаточно отъехать от столицы на сотню километров, чтобы убедиться в полном отсутствии «этой базисной интуиции русской культуры». Разве русский похож на немца? С каких пор труд и хозяйство стали базисом русской культуры? Только с тех пор, как власти стал нужен прилежный работник, труженик, стахановец, но прилежный работник нужен именно потому, что русский таковым никогда не являлся и не является до сих пор, хотя ему – русскому работяге – и воздвигли «рабочего и колхозницу», размеры которых настолько же циклопичны, насколько мизерны размеры их работящести (прошу прощения).
• и т.д., и т.д., и т.д.

Не устаешь удивляться примитивности мышления как наших «западников»,
так и наших «почвенников», стремящихся любой ценой избавиться
от так мучающей их «русскости» и «вселенскости», даже ценой смерти
русской культуры, панихиду которой они с таким видимым удовольствием
справляют.

Но в этом примитиве есть метод.

Если всё, о чём они говорят или кричат, не имеет никакого значения
даже для них самих, то что же тогда имеет значение?

Ответ так же прост, как просты они: значение для них самих имеют
только они сами!