Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Я был — в ослепительных джинсах,
в густой ярко-синей
рубашке,
было мне — тридцать три года,
и
сердце моё —
разрывалось — от счастья.

1
...Мама! и как так случилось,
что я — написавший свои знаменитые книги:
о смерти, о страхе, о прахе (о пыли), о комплексе жертвы —
умудрился
всё ж таки стать
таким совершенно здоровым,
таким невозможно счастливым
и таким — абсолютно — бессмертным?

А вот так и случилось! — что, глядя однажды
в ваши милые-милые лица,
с плохо скрываемой злобой, отчаяньем и раздраженьем,
я вдруг вспомнил,
как нынешний мой арт-директор,
а раньше — флористка,
тоже, видимо, глядя — в не менее! — милые лица своих постоянных клиентов,
вдруг сказала,
сбивая с колен непокорную, грубую землю:
Извините меня,
но японского сада — НЕ БУДЕТ.

2
Вот и вы извините меня, ибо мне — не хватило любви,
этой грубой пахучей любви,
а вот вам, как ни странно,— хватило!
...о, как долго, как долго —
в сиреневых сумерках — тридцать четвёртой весны
голубая лисица — в моих переулках — бродила.

А теперь всё иначе — я сегодня проснулся от счастья,
с сильно бьющимся сердцем — и глядя в апрельский рассвет, в загустевшую зелень,
вдруг засмеялся,
потому что опять-таки вспомнил:
и своё прошлогоднее пьяное зимнее буйство,
и себя самого — в окруженье каких-то подонков,
и мужские, надёжные руки подоспевшей охраны,
но главное —
голос,
ЖИВОЙ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ голос,
с таким неподдельным участьем спросивший меня:
«Ну, что, Дима, уже не можете — без скандала?»

Ну, почему же — МОГУ.

3
Ибо — как сказала бы Дебби Джилински,
(ещё один — буйнопомешанный ангел
из любимого мной голливудского фильма),
превращаясь у всех на глазах — в кучку пепла и в ворох кредиток:

«Я НИКОМУ НЕ ХОТЕЛА ВРЕДА,
МНЕ — НЕ НРАВИЛОСЬ! —
ДЕЛАТЬ КОМУ-ЛИБО БОЛЬНО.
НО ВРЕМЕНАМИ — ЛЮДИ
ПРОСТО ОТКАЗЫВАЛИСЬ СЛУШАТЬ, ЧТО ИМ ГОВОРЯТ,
И ТОГДА — Я ВЫНУЖДЕНА БЫЛА
ПРИМЕНЯТЬ УБЕЖДЕНЬЕ, УГРОЗЫ ...И — СЛЕЗОТОЧИВЫЕ СРЕДСТВА»

4
Так что ты не сердись,— а приди на меня поглазеть
через год или два (лучше десять!) — и то, что осталось,
будет так же плясать для тебя,
будет так же стесняться и петь...

Что ж поделать, ну нравится мне — эта первая мелкая взвесь,
этот быстрый апрельский пожар,
эта нежно-салатная жалость!

5
...И за это за всё —
за твою несказанную щедрость,
за твою беспощадную трезвость,
за минутную слабость твою —

будет, будет тебе
твой обещанный праздник:
этот буйно помешанный прах
легендарная пыль
черемуха счастья
бесстыдно раскрытая жизнь
ВЕСЬ ЭТОТ ГРУБЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ
БЕССМЕРТНЫЙ ПИАР

вечный воденников

Шиповник

И мальчиком, и дядечкой — нельзя:
кусаю губы, потому
что знаю,
что — вот она! — не первая
весна
и не последняя... а так, очередная...

Я — сбрасываю кожу, как змея,
я — как крапива, прожигаю платье,
но то, что щас шипит в твоих объятьях,
кричит и жжется — разве это я?

Нет, в том шиповнике, что цвёл до издыханья,
до черноты, до угля — у забора
я до сих пор стою как тот невзрачный мальчик
за пять минут — до счастья и позора.

Ну что ж поделать, если не совпавший
ни там, ни здесь — со мной, по крайней мере —
ты пах моей щекой, моей мужской рубашкой
ещё до всех моих стихотворений.

— За всё про всё одна лишь просьба есть:
за то, что мы не были и не будем —
люби меня таким, каким я есть,
таким-каким-я-нет — меня другие любят.

...Я не надеюсь, ни с одним из вас
ни там, ни здесь совпасть,— но в это лето
мне кажется, что кто-то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, раздетых.

Из душного цветочного огня
он нас прижмёт к себе, а мы — ему ответим...
Ещё я знаю, что на целом свете,
уже лет десять, больше нет тебя.

***

Только что ж мне так тошно
в моём ослепительном сне
—
по колено в песке, на участке из солнца и пыли
—
знать, что всех схоронили, устроили в этой
земле
(и тебя, в том числе), а меня почему-то забыли

...ты мне приснилась постаревшей,
какой-то жёлтой, неуверенной в себе,
и всё, что есть во мне мужского, содрогнулось
от жалости и нелюбви к тебе.

Однако, всё это — значенья не имело,
по крайней мере,
по сравненью с тем — как ты,
с каким-то детским вызовом сидела —
на самом краешке куриной слепоты...

Но я не выдержал — свою мужскую муку,
и вот тогда — из солнечного сна —
ты — старой девочкой, безвременной старухой,
ты так внимательно взглянула — на меня.

Но все сама отлично понимая,
ты поперхнулась собственной судьбой —
и засмеялась — вечно молодая —
над нашей пошлостью и трусостью мужской.

...Мой сон прошёл, но я не просыпался,
и снилось мне, что я плыву во сне,
как и положено мужчине, содрогаясь
от отвращенья — к самому себе.

Надеюсь, верю, знаю — непременно
настанет день, когда при свете дня,
с таким же ласковым, бесстыжим сожаленьем
один из вас — посмотрит на меня

и станет мне так ясно и понятно,
что всё, что есть,— не стыд, не пыль, не прах,
а только — розовые голубые пятна
в моих смеющихся — еще живых — глазах.

Шиповник —
распадающийся на части

Всё сбудется — не завтра, не сегодня,
не в этой жизни и не после смерти...
Но боже, как горит твоя изнанка,
что мне все кажется, что мы с тобой бессмертны.

Как тот — другой — трепещущий у школы,
измятый весь, с пурпурной головой
(да не измятый ты — лиловый ты, лиловый,
вульгарный, страшный,
черный, черный — мой!).

А был еще один — с чуть розоватой кожей,
когда я тоже выбился из сил
и только повторял: о боже, боже, боже...
Мне кажется, что был еще — четвертый,
но я его забыл.

Да нет же, вот и ты —
меня в конце предавший
(ну, пусть на площади, ну пусть перед народом),
зато я помню, как ты сладко пахнешь —
то кашей гречневой, то молоком, то медом.

— Я, столько лет к вам всем протягивавший руки,
как будто требовавший не любви, а денег,—
да неужели я не вынесу разлуки,
особенно когда она — навеки.

За то, что вы — своей мужской работой,
меня с ума сводили ежедневно,
за то, что пахли вы — мужским и крепким потом,
мы с вами встретимся — (все сразу!) непременно.

...Но что-то мне сегодня подсказало:
не в этот раз и не на этом свете.
Нет, мой бесценный, это ты — бессмертен,
а я в тебе — умру, тридцатилетним.

За вас за всех —
трепещущих у школы,
сгоревший весь, с изнанкою лица...
— Да не сгоревший я,— лиловый я, лиловый,
пурпурный, розовый, багровый — до конца...

***

Кс. Р. и Е. Р.

В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной — в апреле
ты почему-то думал обо мне.

Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
( она была чужая, но была!)...
...И в этот год, и в этот синий час —
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть — любимым.

Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне,— того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня — запомнил...

— Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне — невыносима),
стою сейчас — в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.

...в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но — прекрасной.

апрель 2004

Шиповник forever

в первый раз я увидел тебя — в шесть лет,
второй раз
— когда мне стукнуло 35,
в третий раз я увижу тебя
— перед смертью,
а больше я тебя уже никогда не
увижу.

1
За то, что ты — не абы как, а трижды —
вдруг вспыхнувший в моей июньской тьме,
я все равно тебя — когда-нибудь увижу:
в гробу, в России, в дочери, во сне.

2
Я тебя обожаю... За то, что — имперский, тяжелый,
засучив рукава, так насмешливо, так безнадежно
ты смотрел на меня
(слишком красный и слишком лиловый) —
ты за это за всё
мне приснился вчера — белоснежным.

3
Дорогой мой, желанный, единственный, счастье мое! —
всё, что я обещал,— всё сбылось (только всё как-то слиплось, слежалось...).
...Но зато — о, как долго томилось
мужское твоё молоко,
как смешно и по-детски оно
на твои рукава — проливалось.

4
Я искал тебя — всю свою жизнь на таком подмосковном ветру,
я писал тебе длинные письма, но всё бесполезно.
— Я увидел тебя в первый раз — в одна тыща затёртом году,
а теперь ты меня положил
на лопатки — на теплую землю.

5
Так что это — я ненавижу тебя...
И за весь мой истерзанный вид,
за шиповник, несбывшийся мой, и за весь твой volksvagen позорный...
(...дорогой мой,
бесценный,
родной —
у тебя ничего не болит?)

— У меня ничего не болит,
я хотел бы — в четвертый, в четвертый!..

***

Мужает голос и грубеет тело,
но всё по-прежнему во мне — свежо и звонко.
Я подниму себя — привычно, между делом,
легко и убеждённо, как ребёнка.

А ранней осенью — жизнь зацветёт, как школа,
начнёт букетами и ранцами кидаться,
но зрелость с юностью — как школьник и дошкольник,
всё меж собой никак не сговорятся.

Но — солнце — правду — выскажет в упор
и также в зеркале, как зелень, отразится,
когда из ванны выйдешь в коридор
ты — с мокрой головою, как лисица.

...Чем ближе осень — ярче подоконник,
чем дальше школа — тем ещё ужасней
и я сижу в углу, как второгодник,
и свет стоит столбом — как старшеклассник.

Мне нравится, что жизнь со мной — груба
и так насмешлива, подробна и невместна:
я подниму своим привычным жестом
легко и убежденно — прядь со лба.

Ведь сколько раз уже — в очередном аду —
я прижимал к лицу свои мужские руки
и полагал, что я иду — к концу,
а шёл, как правило, к какой-то новой муке.

Ну так простимся же — по-царски, без обид,
здесь и сейчас, откинув одеяло,—
нам только жизнь и зрелость — предстоит,
как раньше смерть и детство предстояло.