Комментарий |

Два стихотворения

Единственное стихотворение 2005 года

О, эта мука детских фотографий людей, которых мы любили или любим (все эти уши, ёжики и лбы), она не в том, что все они – жемчужны, не в том она, что мы им – не нужны, а в том, что мы про них уже все знаем, а им не видно – собственной судьбы.

Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну, в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья... – Я хотел рассказать тебе там, а теперь расскажу тебе тут, про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю... Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных, нездешних, не наших, я собрал на апрельском, на майском своем корабле — бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным) + Света, и Саша, бурундук сумасшедший и девочка на колесе... Только не было сил у меня быть огромной дощатой скворешней и тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач... – Это кто ж, интересно, у нас тут такой неземной и нездешный? – Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний, потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш. Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой весны на ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться: сколько разных, прекрасных, родных – я когда–то любил и забыл, в 21 столетье своем, в ненасытном твоем королевстве. ...Бурундук малахольный помрёт, мы схороним его на углу на медвежьем июньском углу, где сцепились малина с крапивой... – Я вернулся сюда посмотреть (потому что потом не смогу) на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олю и Диму.

ЧЕРНОВИК

потому что стихи не растут как приличные дети, а прорастают ночью, между ног, и только раз рождаются в столетье поэт–дурак, поэт–отец, поэт–цветок

1. Да, вот именно так (а никак по–другому) ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна, и пришла – наконец–то – моя долгожданная зрелость. Только что ж ты так билось вчера, мой сытое хитрое сердце, только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума? ..Я стою на апрельской горе - в крепкосшитом военном пальто, у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от тебя: «Здравствуй, - пишешь мне ты, - я серьезно больна, И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия. Однако я постараюсь выжить, я буду бороться. Ты же - постарайся быть счастлив. Живи, по возможности радостно. И ничего не бойся.» - Ну вот я и стараюсь. 2. Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной записать эту линию жизни на рваной бумаге (электронной, древесной, зеленой, небесной, любой) и за это я буду тебе – как и все – благодарен. Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! — ... вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев, а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет нёсший возле меня свою добровольную гауптвахту, с переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру, на моё неизменное: «бедный мой мальчик», отвечавший — «нет, я счастливый»... 3. Эти люди стоят у меня в голове, кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве, кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа. Эти люди не скоро оставят меня навсегда. Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой, мы их тоже возьмем – как расcтрелянную голубику на ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой. 4. ... Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто, Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто: с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом, с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом (потому что все люди – с любимыми лицами – в небо столбы). Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы. 5. Здравствуйте, – скажет один. – Я единственный в этой стране защищавший поэзию от унижения, наконец–то готов подписаться под тем, в чём меня упрекали: – Да, это всё не стихи, это мой живой, столько–то–летний голос, обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной, а не сумевший сделать ее даже мало–мальски счастливой... – Здравствуйте, – скажет второй, – если когда–нибудь в дымный апрель выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?) вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни, – НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ, НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС, НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ. – Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, – скажет четвертый, – да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен, и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя. (да и какой из меня теперь победитель?). 6. ...Однако, так как на роль человека с трудной мужской судьбой претендую всё–таки я, то всё что останется мне – это выйти вперед, наклониться к людям (ближе других) и сказать: – Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые... Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы. Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно, будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь (кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти, но и этого тоже не бойтесь). 7. Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву, кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой, все равно соберут, как рассыпанную землянику, а потом унесут – на зеленых ладонях – домой. апрель 2006
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка