Рейтинг публикаций

Они хотели радости – получили смерть, или увечья, став жертвами чьих-то козней, чьих-то планов, отстоящих от светового вектора так далеко.

Человек жив, пока мы его любим. Поэт не умирает, пока он живёт в сердце любящего его читателя. А ведь многие прекрасные поэты серебряного века почти неизвестны широкой массе людей. И, значит, как бы мертвы для них. А ведь это целый пласт нашей культуры. Мне захотелось возродить, оживить их имена в нашей памяти, даровать им это бессмертие в наших душах. А. Кушнер писал мне в одном из писем: «Вам благодарны тени всех поэтов, о которых Вы рассказываете». Мне хочется верить, что это так".

Его отец и мать были противоположностями друг другу: он ― рационалист и формалист, она ― «нечто вовсе иррациональное». Каждый из них пытался привить ребёнку любовь к собственным интересам (отец ― к математике, мать ― к искусству, особенно музыке), так что Боря «чувствами […] разрывался меж ними»...

И ещё она жалела негров. Какая бы неприятность со мной ни приключалась, она с укором напоминала: «А как же негры в Америке?» И я пристыженно замолкала: действительно, что все мои беды по сравнению с несчастьями чернокожих! Сразу вспоминалась «Хижина дяди Тома»: Элиза, убегавшая по льдинам с грудным ребёнком на руках, которого собирались продать в рабство, смерть старого доброго Тома, свои слёзы, капавшие на страницы... Может быть, поэтому моей любимой куклой была не роскошная немецкая дива, которая восседала на комоде, как на троне, и, казалось, нимало во мне не нуждалась, а потрёпанная целлулоидная негритянка, названная мной Томой в память о замученном герое книги.

Мне повезло, пригласили на ежегодно проводимую ярмарку «Российский фермер». Выставляю копеечный гончарный ширпотреб, ко всему этому китчу присовокупляю несколько работ, дающих представления о мастерстве и мастере. Шум-гам, разливанное море народу, на всех парах бежит одна из устроительниц, упреждая, что к нам идут важные гости.

Всех ли родных мёртвых ощущаешь собой?
Словно реющие тени окружают: они несут свет, в них заключено добро, какого в жизни – жёсткой, как Хохловский переулок, маловато стало…

...У них была стойкая аллергия на эту самую культуру, будь она неладна. Что ж поделать, если канал, который им было доверено возглавить, носит название, при звуке которого хочется схватиться за пистолет? И о зрителях этого канала они судили по себе и себе подобным. В этом я очень скоро убедилась.

Мне не везло на учителей. В 10 классе на уроке химии наша Фатима Файзуловна выговаривала Таньке, что она постоянно вертится и болтает с мальчишками. Танька оправдывалась, что «они сами к ней пристают».
– Почему же к Кравченко никто никогда не пристаёт? – назидательно ставила меня в пример Файзуловна. Я была готова её убить.

Этот вечер, эта поездка была – как очищающий удар грома, как молния, осветившая на мгновение мрак нашей жизни.

С самого начала распада СССР не народ – элита недогосударства: Кравчук, Кучма и так далее бодро взялись за разделение славян. В этом неблагородном деле они прибегали ко множеству неблагородных средств и прежде всего к извращению истории. Какие люди, такие и средства. Спрашивается, каковы были цели этих продажных людей? По результату – шкурнические и глобалистско-троцкистские.

...Кто-то очень точно сказал, что поэзия – это увеличительное стекло, которое усиливает чувства человека. Если усиливать нечего – она бессильна. И такого обделённого эмоциями можно лишь пожалеть.

Отправившись в магазин "Дружба", я нагрузилась там учебниками, словарями, пластинками-самоучителями. И засела за польский. Не могу передать, с каким наслаждением я учила этот язык. Это было даже не эстетическое, – физиологическое какое-то чувство. Когда я слышала на пластинке эту милую "пшикающую" речь с такими знакомыми для меня интонациями – он вставал передо мной как живой. Каждый параграф, каждое выученное правило были тропинкой в его мир, ниточкой, соединяющей меня с ним...