Рейтинг публикаций

У меня папы не было, у меня были только мама и баба. Поэтому представить своего папу на месте папы-медведя я не мог. Соответственно и свою маму я не мог представить на месте мамы-медведицы. Получилась бы довольно странная картина, которая не укладывалась у меня в голове: моя родная мама-медведица с каким-то чужим, незнакомым папой-медведем. И я придумал так: папа и мама мишек – это родители Иришки Туруниной: дядя Гера и тетя Рита.

Жена говорит: «я не жена писателя, иди в болото со своим романом. Моя жизнь пуста и бесцельна, я к внукам хочу. Тебе я щи варю впустую, а внукам буду их варить с чувством восторга». Да. Это душеспасительно. Я думаю об этом с доброй и светлой улыбкой, потому как П.А.Логвинов на кладбище под Москвой щей уже двадцать лет как не хлебал. А вот со мной - он беседует тут интересно, пишет, текст правит, шутит, истории всякие рассказывает. Я говорю ему: Петруха, ты смотри, на улице мороз, снегом всё завалило, а нам в «Топос» на следующей неделе надо два-три эпизода подготовить и послать. Он слушает меня, вроде, внимательно. Но никогда не угадаешь, что у него на уме. (...)

Тополя моей юности, быстро и нагло взлетевшие ввысь... Величественные и безучастные стояли вы вдоль улицы, когда я летела, шарахаясь от ваших таких страшных, таких огромных силуэтов, поздно ночью, одна, домой, и все чудилось мне, что кто-то прячется в этих зарослях, в этой темноте – чужой, опасный, жестокий. И я бежала, как угорелая, прочь, сребролиственные, от ваших, так и не угаданных, пророчеств.

В 90-е годы мы с Давидом трудно жили, с деньгами было туго, и когда надвигался мой день рождения, смыкающийся с 8 марта, я умоляла его не покупать мне таких шикарных цветов, наш бюджет бы этого не выдержал. А втайне ждала, что он меня не послушает… И каждый раз, несмотря ни на что, утром этого дня меня ждали на столе роскошные красные розы на длинных стеблях. Давид покупал самые крупные и дорогие, что были на лотках. И сейчас, спустя годы, я думаю, как же он был прав тогда!

Эта лестница вызубрена наизусть. Круглый год. Плюя на погоду. Дождь, снег, мчусь сюда. Мы, кажется, знакомы?.. Метель, сумасшедшая, в мае, машет мокрыми рукавами. Тут фотоателье, надо подняться на третий этаж. Метель гиблая, падает, бьется головой о тротуар, о стены, разметались седые космы. Брат, муж, никто. Зачем я сюда забрался?..

Как бы ни пытались материалисты отрицать существование закономерностей духовного мира, сама парадигма материализма содержит в себе ярко выраженные мифологические корни. Дословно переведенное латинскими авторами как «materia» («ткань») греческое определение «υλη» (имеющее обиходное значение «лес», «дерево», «древесина»), относит нас к распространенной во всех культурах мифологеме Мирового Древа, пронизывающего вселенную. Об этом архетипе сознания не стоит забывать хотя бы потому, что образ Древнего Змия в иудео-христианстве напрямую связан с образом Древа, вокруг которого он обвился, искушая человека знаниями путем подмены понятий или, в биологическом смысле, мимикрией.

Сам сосед не особенно взрачный. Но одет солидно. Не хватает только котелка. Но скоро и его, видимо, нахлобучит.

Мы смотрим глазами Петра и Анны на очертания осени, видим ледяные поля на горизонте, звёзды сквозь зелёные петли северного сияния. С прозой и стихами всего логвиновского клана мы смеёмся и сопереживаем их героям. Мы погружаемся в стихию слова, в стихию русского языка, в которой они славно потрудились. И дочь продолжает. Необычная и загадочная семья.

Энчо чуть что – сматывался далеко и быстро, и, как Гамлет, был особенно безумен при норд-весте. Побег из очередного тупика приводил к попаданию в тупик другой, иногда это было утомительно, иногда вполне то, что надо.

Я всё отдам за этот свет, \ за византийской позолоты \ Прозрачный лист ручной работы; \ Осенний воздух лечит бред. \\ Я всё отдам за этот брег – \ Так много слов дано от Бога: \ Сугробы снега у порога \ Полярный ветер наметёт. \\ Я всё отдам за нищий быт, \ За обнаженье ткани жизни – \ Одно мгновение в отчизне, \ Сквозной в летящих листьях свет.

Мне нравилось сидеть под столом. Я сел, как всегда: поджал ноги в коленях и обхватил их руками. Я посидел так одну только минуточку, а может, и меньше. И мне этого хватило, чтобы по-настоящему почувствовать, что такое карантин. Мне стало хорошо-хорошо. Так хорошо, что лучше не бывает. Я протянул руку к ножке стола и стал гладить ее пальцем: вверх-вниз, вверх-вниз…
На кухне работало радио. И там же что-то делала баба (она всегда что-нибудь делает). Скоро придет мама, и мы будем обедать. И всем сейчас хорошо. Как, оказывается, хорошо, когда всем хорошо.