Проза

 

Рассказ

(Продолжение «Точки»)

 

 

Декабрь стучит в окна стальными гвоздями, коваными скобами, выдувает из кузницы мне прямо в окно штампованные на холодную гвозди. Пугает, раздвигает ночи, сужает дни. Но не зрачки, которые от ломки расплываются чернильными пятнами. И вязнут в пространстве. Движения нет. Есть пустота и я – человек без заначки..

Славный месяц декабрь, если бы не странности нашего сосуществования. Не хочет он меня в себя пускать, хоть убей! Я и декабрь живем разными жизнями. Параллельными, упрямо не согласными со свободой при совместном бытии. Уперся месяц ледяными ногами в ноябрь и выталкивает меня из мироздания как пришельца, странника, существо чужое. И я попадаю в ловушки календаря, будь он не ладен. Потому что я – человек без заначки.

В первых числах декабря я вышел из дома по расписанию — тридцать девять ступенек вниз, двести шагов до точки. И что же? Точки я не нашел. Видел церковь, тыл кинотеатра «Родина» тоже видел, трамвайная остановка была, даже кафе с алкоголиками было, а пятачка не было.

Еще утром в болезни мой паук напророчил — нет сегодня никакого пятачка. Нет зелья. Нет Валеры. Ничего нет, потому что случился декабрь. Снегом завалило дороги, выстудилась кузница без работ, тетя Дуся перестала включать православное радио. Может быть, она заболела? Скукожился паучок на ледяной коже и нырнул в венозное русло — там ему тепло. А мне? Что же мне делать? Я — человек без утренней заначки. Если бы это было не так, любой месяц раскрылся бы в объятиях. Даже декабрь, если бы чудом каким оказалась заначка. Если так пойдет дальше, то я могу не найти себя. Ей-богу, проснусь в декабре и себя потеряю окончательно. Терялся я и не раз, но всегда находился. Собирал из развалин собственное «я». И трубили ангелы в приветственные трубы. Не рассыпался Иерусалим. Стены стояли. А тут кто-то невидимый решил надо мной подшутить. Надо бы к церкви прильнуть, отмолить пятачок, отогреть пространство. А тут и церковь куда-то ушла. Нет и церкви. Пятачка нет. Черная дыра впитала в себя декабрьское пространство.

Такое бывает, друзья, идешь в привычное место и не находишь. Чертовщина какая-то.

Я прислушался — тишина. Люди ходят обычные. Трамваи скрипят и сыплют искрами. На том месте, где собираются тени из ада, сидит на корточках кавказец и, придерживая левой рукой правый бок, что-то оживленно рассказывает двум своим собратьям.

— Зайца нужно бить, пока он ослеплен фарами, — с небольшим акцентом говорит друзьям странный человек с бородой в больничной пижаме, и пальцами оформляет дуло винтовки. — Так его на мушку и этак! И что? Где все? Где ваш е…й Валера? С…Б…дь!

Друзья-кавказцы тоже сидят на корточках и внимательно слушают рассказ своего вожака об охоте на зайцев. Что за чертовщина? Приглядываюсь к охотнику, вижу, что рукой он придерживает целлофановый пакет, в котором из тела наружу торчит его собственная требуха.

— Эй, человек, — кричат мне кавказцы. — Где тут у вас лекарством торгуют? Из больницы сбежал друг. Ранили его из пистолета. Деньги есть. Не тушуйся. Помоги купить, брат, мы в долгу не останемся.

Это они мне? Неужели моя внешность утренняя ни на что другое, кроме болезни и лекарства, не вдохновляет? Очевидно, так. Если бы заначка да бритва с помазком, горячий душ и расческа, я был бы денди. А тут… рыбак рыбака увидит издали. Черти залетные. Знаю я вас. Порода отмороженных идиотов. Сидят на корточках, как заключенные на пересылке, один кишки придерживает, другие глазами стреляют как из «Макарова». И при этом чешут языками про охоту на зайцев. Чистая психиатрия, разбавленная отсутствием страха. Наверняка натворили дел, в бега ударились. Нет, друзья-бандиты, я вам не в помощь. Ищите «пионера». Если таковой рискнет вам помочь.

— Попутали, парни, — сиплю я, поглядывая на безразличного постового, ожидающего трамвай. — Не знаю, о чем вы.

— Да не гоняй …слышь… лавэ есть… подогреем от сердца… Ээээ… слышь, да?

Прохожу не мимо них, а сквозь них. Иногда кожей чувствую, что за люди. Мне нужна не подачка, а теплота, помощь, а не взятка, дружеское участие, а не уловки врага, а это разные по существу вещи. Я могу прожить в аду не один день, но не стану менять свою душу. Попутали, братцы. Ищите шакалят.

Уж лучше я сверну на барачную улицу и нырну на часок-другой в библиотеку. В любом состоянии тела и души я способен читать. Люблю вдыхать в себя библиотечный запах, сидеть в одиночестве над томиком Достоевского или Толстого и впитывать теплоту прочитанных строк. Иногда задумаюсь над жизнью своей, проторчу в мечтах на одной странице час с лишком, прогуляюсь по всему мирозданию, а книга как место для прыжка, путешествия во времени. Память греет. Память и есть книга — перелистываешь страничку за страничкой, смеешься, удивляешься, хихикаешь, вжимаешься в стул от стыда, гневаешься, раздражаешься, возносишься к небу и падаешь вниз. Главное, братцы, настроиться на определенную волну. Не знаю, уникально ли это, но полезно. Помогает пережить ломку в первые часы и успокоиться. А ведь первые часы самые подлые. В голову лезет всякая ерунда. Украсть, обмануть, кинуть, развести «пионеров», нагрянуть в цыганский поселок с фальшивой милицейской корочкой, сунуть в нос торгашам на рынке липовый документ и потребовать администратора. И все это в одной больной голове. Шизофрения. Отметаешь от себя мысли вражеские метлой ума и настраиваешься на доброе, светлое, ностальгическое воспоминание. Черт возьми! Работает это как механизм. Как часы духовные. Выходит из мыслей чернота и начинается движение к жизни.

— Мужчина, ваши документы.

Постовой милиционер и не собирается в трамвай садиться. Он на пятачке. Вот почему сегодня нет точки. Сегодня «день милиции». Кто-то кому-то не заплатил. Но при чем здесь я? Очнись, сержант, перед твоим носом сидят трое, один с бородой в больничной пижаме, придерживает кишки и рассказывает об охоте на зайцев. Двое других как минимум вызывают подозрение. А ты до меня докопался.

— Документы дома. Дом в пяти минутах ходьбы. Меня ждут на работе в кузнице. Кузница в двух минутах ходьбы. На остановку я вышел, чтобы сигарет купить. Что-нибудь еще?

— Документов нет. Значит, имею право задержать вас на сорок восемь часов до выяснения личности.

«Ты что, сынок! Совсем рамсы попутал? За твоей спиной сидят на корточках три бандита, один из которых наверняка в бегах за тяжкое преступление. Он ранен из пистолета, скорее всего, «Макарова», табельного оружия милиционера. Подстрелен, как заяц, при задержании, а ты мне рассказываешь про какой-то паспорт. Возможно, кавказец стрелял в конвойного, когда его этапом везли в следственный изолятор. Убил, ранил, сам в бегах? Ты сам-то не болен? Не съел что-нибудь сугубо токсическое? Или тебе сегодня Валера не дал? И ты такой желчный поэтому? Да? Ты не сержант. Ты кусок сержанта. В сыновья мне годишься, усов еще не нарастил, а власть любишь. Из деревни приехал? Всех покорять своим видом откормленным? Откуда ж вы беретесь такие, выструганные из дерева с головы до пят?»

— Да, вы имеете право задержать, — стараюсь выглядеть вежливо. — А я имею право написать заявление в прокуратуру на превышение полномочий. Еще раз повторяю — я живу в тридцать третьем доме по улице Печатной. Работаю в кузнице на улице Печатной. Вышел за сигаретами на улицу Печатную, чтобы вернуться на работу в кузницу на улице Печатной. Неужели это трудно понять? Я могу назвать вам свою фамилию, адрес, имя-отчество, номер воинской части, в которой служил. Могу на память сказать номер паспорта. Проверяйте по телефону. Что еще? Уважаемый.

…раздражение… меня начинает одолевать раздражение — плохой попутчик. Левая щека задергалась, как во время сильного гнева. Кровь прилила к щекам. Отойди, друг, отойди от греха подальше. Зачем хочешь властью бравировать? Ты не понимаешь, как мне плохо.

— Если вы не хотите предъявить паспорт, тогда покажите вашу левую руку. И карманы, пожалуйста.

«Сука!»

«О! Да ты не просто дерево, ты полено. Что ты от меня хочешь? Денег? Денег нет. И не будет. Для таких дубов, как ты, точно не будет. Хамелеон… мать вашу!»

— Левую руку? Ха-ха-ха! Начертание зверя ищешь, сержант? Не найдешь ничего, кроме трудовых мозолей. Так тебе показать? Где желаешь смотреть? Прямо тут? Или зайдем за кинотеатр «Родина»? Там все что-нибудь друг другу показывают.

— Не хамите, гражданин. Будем составлять протокол по мелкому хулиганству. Понятых найду. Напишу, что выражались нецензурными словами, сходили в туалет в непосредственной близости к церкви. Понятых найду. Не сомневайтесь.

— Я не сомневаюсь, сержант. Ты меня под монастырь подвести хочешь. И под церковь. Как мальчишки-шкодники поводыри слепого старца. Знаю тебя. Ты просвечиваешься насквозь. У тебя язва желудка. От нутра неприятного.

Раздражение распирает, требует благородного выхлопа. Что делать? Если я не вспылю, земля разверзнется, и всех нас поглотит. Надо вспылить. Надо. В кармане шприц пустой и таблетка димедрола. На руке татуировка, и дорожка из гноящихся язв, ведущая к пауку. И паук подмигивающий, озорной. Все, что надо для красивого протокола. Для романа протокольного, для повести. Минимум неделя в камере. Черти!

— Послушай, сержант, а может ли Россия в одностороннем порядке выйти из противоракетной обороны? Ты как думаешь? Можно с помощью таких сержантов, как ты, искоренить международный терроризм? Чем дерево отличается от полена? Скажи на милость? Сегодня день милиции? Чем тогда твоя фуражка отличается от луны?

Сержант краснеет, вытирает пот со лба, уши топырятся смешно из-под фуражки.

— Слушай, дядя, — шепчет он, наконец, со злостью. — Ты откуда вылез? Сколько лет на печи спал? У нас давно полиция, а не милиция. А ты, видать, еще при милиции сидел? Манеры все лагерные.

— Пойдем за «Родину»! Все покажу! — кричу я и начинаю смеяться. — Ты все равно протокол составишь. И мне все равно сидеть. Так хоть будет, за что! Дай я тебя хоть матом покрою для праздника души, сука ты деревянная. Мочиться у храма не заставишь, а вот под «Родиной» отолью. Со всей своей душой возмущенной. Как тебя только земля носит? Полицейская….

Икры ног обожгла боль от резиновой палки. Рация в руке сержанта шипела позывными.

— Задержал по мелкому хулиганству. Да. Машину подгони. На пятак ихний наркоманский. Деда какого-то буйного задержал. Сиделец. Конечно, сиделец. Я продолжаю смеяться. Вот он — день, когда пропадает церковь и теплота. Надо смиряться. Камера? Да. Несколько суток и штраф через суд. Плевать! Сам виноват, философ. Ты же философ? Так и смирись. Как Монтень писал? Мне легче потерять виноградник, чем тягаться из-за него в суде. У меня нет виноградника и терять мне нечего, кроме внешней свободы. Смирись. Вероятно, все делается к пользе. Вне сомнения.

— Ладно, сержант, пойдем в участок.

«Охотники» на пятачке поднимаются и смотрят на меня с восторгом. Гости нашего городка, мать вашу. Меня ведут в полицию на улице Печатной, а вы сворачиваетесь и уезжаете на другой пятак. На рынок, ближе к центру. Таких, как вы, там много. Лекарство разбавленное, бандитов много, но вам-то что? Сами бандиты.

Я вас спас.

Суки!

Нет, я не философ. Не Монтень. Я не буду тягаться в суде из-за виноградника. Меня самого потянут в суд из-за рыжего откормленного сержанта с оттопыренными ушами, который возомнил себя генералом. Отнимают последнее, что есть — внешнюю свободу. Процесс? Опять процесс? Контузия сидит в моей голове как паук на теле. Иногда прячется внутрь, когда опасно и холодно. Иногда прорывает наружу. Я не философ. Я последний мудак.

Дело привычное, но неприятное. В камере холодно и запах противный. На деревянных лежаках опухшие мрачные типы, перегаром дышащие. Туалета нет. Параша у двери. Полиция, мать вашу. В разговоры ни с кем не вступаю, хожу взад-вперед, настраиваюсь на часы бессонницы, ломки. Разговариваю мысленно сам с собой. А когда я начинаю разговаривать с самим собой, появляется суд – только воображаемый.

— Виноват? — опять нацелены на меня гипнотические глаза прожекторов. — Опять ты?

— Виноват. Все мы за все виноваты.

— Ну, а ты понимаешь, в чем твоя вина?

— Конечно, понимаю. Я не такой, как все. Как зримое большинство, как толпа, поющая хором.

— Хорошо, что ты понимаешь это. Исправляться не думаешь?

— Поздно. Только могила поправит, если что не так. Могила всех исправляет. И горбатых, и своенравных, и слабеньких, и мудаков.

— А ты кто?

— Выброс в сторону человека. Токсичный выброс. Возможно, когда мое тело будет разложено на химические первоосновы, на молекулы божественного вещества, тогда токсичность уйдет в космос, и на прежнем месте моего бытия вырастет роза?

— Металлическая?

— Нет. Там все проверяется огнем. Металлическая роза расплавится и исчезнет, а на ее месте появится воздушный цветок, похожий на маки.

— О боже! Ты не исправим. Там нет маков.

— Я знаю. Но там должна быть теплота. Душевная и духовная. Без нее нет жизни.

— Нет. Могила тебя не исправит. Нужен суд здесь. Непременно и сильно. Закон суров, но он закон. Судить тебя должны люди, над которыми ты себя поставил. Будь как все. Мирись с абсурдом. Прими все наше и станешь счастливым.

— Как баран, который идет в строю под бой барабана, и кожу свою добровольно дает на барабан? Я не желаю такого счастья. Мне нужна теплота.

— Пошел прочь, скотина неблагодарная. Суд. Только суд!

 

*******

А в январе мне повезло. Столкнул январь с меня тяжесть и неопределенность декарсбряю Я плакал от счастья.

Посыпались заказы как из рога изобилия, и все денежные, от богатых клиентов. А заказы настоящие только в двух случаях — могилы и особняки. Черт возьми, кузницу завалили работой. Пахали в три смены. Решетки на окна, заборы, ворота, — все фигурное, кованное, на хомутах, ни одного шурупа, места сварки как поцелованные — зачищали вручную наждаком. Давно так красиво и жирно не работал.

А церкви? Бог мой, церкви. Откуда только миллионы явились? Точно с неба спланировали. Люблю грехи богатых людей, они превращают церковные обители православия в роскошную папскую индульгенцию. Нагрешили, братья, сполна — сполна и откупаются. А мне радость. Я в чужие грехи не заглядываю — мне бы со своими разобраться. Скобу в чужом глазу не вижу, занозы металлические жгут. Или сварка электрическая. Плакал я, друзья, много плакал в январе от денег и сварки, а еще от обилия теплоты, что с неба свалилась.

Особняки летом настроили в районе, а зимой набеги воров пошли. Сначала один брат во Христе забор готический черный сделал, соседи приметили, примерили на свои грехи, и задалась гулять губерния. Мода, молва, качественная сплетня, ручная работа — цепная реакция. Дом за домом, особняк за особняком, приход за приходом. Эх! Кто знает, что такое денежная работа, тот поймет. Тут и кладбища поспели. Готика вдохновила на могилки под стать особнякам. Работа сезонная, но какая! Жизнь тоже штука сезонная, кому как повезет. По моему мнению, лучше долго и бедно, чем коротко и богато. Роскошь упирается в последний земельный надел. А там что? Трудно богатому войти в царствие небесное — все равно, что верблюду через игольное ушко пролезть. Стать сначала шерстью верблюжьей, потом в нитку попасть, затем в руки бедной женщины, а уже после в швейную иглу. Тесен путь, тесны ворота.

Просыпался в январе не в аду, вот ей-богу. И с заначкой. Не поверите, друзья. Чтобы я проснулся счастливым от того, что знал — меня ждет заначка. Не в холодильнике, нет. Холодильник забил продуктами, долги все раздал. Сделал вылазку в новогоднюю ночь в цыганский поселок за маковой соломкой. Обошел все посты полицейские, на лыжах летел в камуфляжном костюме с рюкзаком за плечами. Молодость вспомнил спортивную. Снег под лыжами не скрипел, смазку придумал, пять километров прошел тылами да задворками. Знал, что ничто человеческое не чуждо ни полицейским, ни милицейским. Только шкурку сменили, а остались прежними. Не смешно ли? Купил мешок соломки, сложил в рюкзак и домой. В ночную смену работа. Не до праздника.

А как наступили отгулы под Рождество, так оттянулся по-человечески. Пригласил соседей, друзей, родственников, елку нарядил, шампанское купил дорогое. Отметил, как все отмечают. Судаком по-министерски, парной свининой, салатами а-ля Оливье. Впрочем, все это для людей. Сам-то я переключился на чай из соломки. Вместо привычных кубов и уколов пил горьковато-сладкий отвар. Паук мой обрадовался. Кровь греет, а ранки от инъекций заживляются. Несколько ложек сухого мака с вечера в термосе запаривал, а утром, когда только-только ад начинал пробиваться сквозь щелку моего добродушного быта, выпивал вместе с разбухшей гущей. Вылом не сразу шел, как при уколе, а медленно накатывал, точно робкая волна прибоя. Лежишь на берегу в теплых странах, глаза закрыты или в бархатно-черное небо глядят, по звездам плутают, сначала одна теплая волна пятки лизнет, затем вторая, третья. А потом приливом смелым все тело зальет теплотой и болью наизнанку. О, славное время! Богатый январь. Сезонный и такой чудесный.

При таком раскладе пришлось на диету сесть. Меньше жирного, мучного, утро без завтрака, потому что отвар экономить надо. Не раствор, который сразу в кровь через вену и которому наплевать, что в желудке делается. Тут диета нужна.

Но у ног, друзья, есть своя память. Да. Ноги помнят все тридцать ступенек в ад и двести шагов до рая. Иногда ностальгией в ногах завернет и …в путь — только, чтобы потешиться, не забыть тропинку. Широк путь к удовольствиям, узок к наркоманскому пятаку.

Были, были, конечно, срывы инъекционные, но ничтожно мало. Может быть, раза три за весь январь. Ногам блажь устроишь, пройдешь плавным ходом до пятака, мимо церкви, улыбнешься охраннику, батюшке поклон учинишь. Кузница пыхтит, белый дым извергает или серый, коксовый. Но не черный. И вот удивительно — ничего тебя не раздражает, все тебе улыбается, сострадание может накатить, без жалости слезливой, как бывало со мной в аду. Нет, с чаем все по-другому. Все тихо и радостно. Причастие другое — как в то лето в деревне, когда я силы почувствовал, а сестры хихикали в кулачки; когда я уверенным рывком вспорол брюшко чернозему соседскому и утащил в дом несколько кустов махрового мака. Папавер Сомниферум. Лекарственная теплота.

**************

Солнечным морозным утром нового года встретил я на пятачке рыжую бестию, в которую в ноябре влюбился, как юноша, и нес околесицу философскую, щедро одаривая раствором, точно я сынок нувориша, сам нувориш. Поделом тогда она меня кинула. Распушил хвост, притворялся не тем, кем натурально являюсь. Кто я по-настоящему? Антигерой. Мизантроп-философ, живущий в своей скорлупе. Социопат и маргинал. А кто она? Красавица с зелеными глазами. Сука, каких свет не видывал.

Она и притворяться не стала. Поздоровалась, отвернулась, процедила сквозь зубки:

— Сам виноват. Я не шлюха подзаборная. Я музыкой увлечена. А ты мне о камасутре. И еще какую-то хрень. Видел бы ты себя со стороны. Лыко не вяжешь от сонников, чуть слюна не течет, а туда же. Я да я! Все на «я». Индийскую камасутру знаешь, веды ведаешь. Ну, не смешно? Ты бы еще в своей спецовке рабочей об Аристотеле заговорил.

Я расхохотался. Черт возьми, в самую точку! Умна. Иронична. А красива как!

На ней шубка лисья, как у Наташки. Курит сигаретки длинные с ментолом. Не пропащая, значит. Деньги наверняка есть. Лекарства нет. Мне бы любезнее с ней, аккуратнее, тоньше. Благо, что такие женщины на пятачке встречаются. Сняла перчатку, кольца обручального нет. Не замужем.

— Пойдем? — улыбаюсь я.

— Куда?

— За лекарством.

— А ты не будешь предъявлять за прошлое?

— Ты что! Разве можно?

Я гладко выбрит, лосьоном попахиваю, одет не в рабочую спецовку, а в пальто черное драповое. Если бы не седые волосы и темнота под глазами, если бы не грубые руки мозолистые, темные, жилистые, с татуировками, я бы за денди сошел. Но тогда я снова бы стал притворяться. А рыжую суку именно это и насмешило, расстроило. Она почувствовала фальшь и права была. Скверно выглядят люди, которые хотят казаться не тем, что они есть. Смешно, нелепо, не умно кажутся тщеславные типы. Сам смеялся не раз.

— Познакомились бы для приличия.

— Меня Лена зовут. А куда идти?

— Сначала я тебя до своей квартиры провожу, потом принесу лекарства. Мы в тепле и отпразднуем новый год. Как в анекдоте, помнишь? Тарелки на белой скатерти, все стерильно как в больнице, жгуты лежат, рюмки с раствором, шприцы…

— Да ты не такой зануда, как кажешься, — поднялась со скамейки Лена. — Пойдем, раз приглашаешь. Только стоп! Условимся, никакой камасутры и хрени подобной. Я не люблю этого. Лучше телевизор посмотрим, и я пойду. Договорились? Кстати, как тебя? Тут тебя по-разному называют. Кто-то Андреем, кто-то Пауком, кто-то Старым. Как ты умудрился столько прозвищ заработать?

— Смешная ты, Ленка, недавно на растворе сидишь. А я с самых наших первооснов, еще, когда колеса кодеиновые без рецепта давали. Были времена.

— Поэтому Старый? Ну, буду тебя Старым звать.

«Смешная… Музыкой занимается… Типа я болван! На пятачке случайных людей не бывает. Если попал на точку, значит, в паутине оказался. Всасывает в себя пятак, пережевывает, выплевывает уже другого человека. Быть может, ты музыкой увлекалась, но теперь ты самая обычная сука, которая идет с незнакомым мужчиной к нему домой. И уйдет при случае, не попрощавшись, но прихватив из кармана деньги и раствор. Зачем притворяться? Играть в себя необыкновенную? Будь собой. И не лукавь. Сойдешь и за музыканта. Если бы не твоя мордашка симпатичная, если б не рыжие локоны до плеч, если бы не глаза сучьи зеленые, разве позволил бы себя обмануть? Понравилась, стерва…»

Около дома она взяла меня под руку, так и вошли в подъезд. Чуть не сбили с ног считающую ступеньки тетю Дусю. В подъезде темно и шумно. Кобель у собачника Мишки песни поет. Кто-то из соседей музыкальные программы слушает. И орут все как резанные. Как будто переместились в прошлое на машине времени. Поистине праздник народный.

— Ой! Это ты, Андрей? Совсем ничего не вижу. Слепая стала, — баба Дуся хватает меня за рукав и приближает глаза к Елене. — Не оступилась? Тридцать седьмая ступенька? Чи, нет? — И улыбается румяно. — С новым годом, Андрюша. С новым счастьем. Не узнала. Невеста твоя?

— Сестра.

— Что? — притворяется глухой старушка. — Невеста?

— Сестра во человечестве, — кричу на ухо. — С праздником!

— Сестра? — смешно куксится баба Дуся. — Вы на меня не серчайче! Бабка совсем слепа стала. Я только до рынка. Дойду, рыбу купить хочу. Там дешевле. Работает рынок? Не знаете?

— Работает.

— С Рождеством Христовым вас, люди добрые, дай вам Бог счастья. По грехам нашим так всех в преисподнюю. Но милостив Бог. Сегодня проповедь слушала. По радио. Рыдала. Так работает рынок? Чи, нет?

— Чи, да! — кричу в ухо бабушки Дуси.

Подъезд гудит разбуженным ульем. Все как всегда.

Зажигаю свет в прихожей, включаю елочные гирлянды.

— Поскорее только, — жмется ко мне красавица. — Не люблю одна в чужом доме.

— Я быстро.

 

Оставляю Елену в квартире, а сам снова на пятак за лекарством Валериным. Цветка нет. Цветка посадили. Оказалось, что продавщицу из ночного магазина, в самом деле, зарезал он, хотя она была его одноклассницей. Никогда бы не подумал, что такой, с виду доходяга, способен на страшное преступление. Поехала крыша. Выпил водки и поплатился. Нельзя мешать две разные субстанции — наркотики и алкоголь. Нельзя водкой лечить ломку. Бесом одного происхождения не вытравить других бесов. Выйдет кошмар на улице Печатной. Так и вышло.

Магазин опечатали, кругом кровь. Впрочем, одно хорошо — нет постовых сержантов, выдолбленных из дерева с головы до пят. А Валера есть. Ходит туда-сюда важный. Праздничные дни приличный барыш сулят.

Я делаю знак Валере, мы идем по направлению к заброшенной кочегарке, в развалинах которой торговец хранит пузырек с лекарством. У Валеры много причуд — нельзя идти рядом с ним, необходимо поглядывать по сторонам, чтобы хвоста не привести за собой полицейского или бандитского; сделать нужно два круга по часовой стрелке, прежде чем из темного угла кочегарки раздастся художественный свист. Это означает, что можно подходить, оставлять шприц и деньги и спокойно возвращаться на трамвайную остановку. Через десять минут из тылов появляется Валера и начинает с тобой театрально здороваться, будто встретил давнего друга случайно. В кармане твоем при обнимании появляется шприц с раствором. Фокусы. Одни фокусы кругом. Ритуал. Так надо. Все при этом знают, что Валера «арендует» пятак у больших полицейских начальников и бандитов, однако вступают в игру по правилам, потому что так надо. Зачем? Никто не знает. Просто надо и все тут.

Сам Валера приехал откуда-то из Казахстана, привез оттуда прозвище Батыр, что означает «богатырь», и темную историю своей жизни. Поговаривали, что он занимался вольной борьбой, присел на героин, что-то натворил у себя на родине и метнулся в Россию. Теперь торгует чужим раствором на пятачке у «Родины» и медленно, но верно чахнет на глазах. Но богатырскую стать и флегму сильного зверя сохраняет.

Был летом случай, когда Димка-качок набросился на Валеру с кулаками за бодяжный раствор. Схватка была не долгой. Димка с расквашенным носом отправился восвояси. И это вместо благодарности. Ему бы свечку в церкви поставить, что купил у Валеры раствор разбавленный, а он в кулачный бой полез. Димка проколол все мамины деньги, которые копились на его лечение в Германии, а потом решил свести счеты с жизнью. На оставшиеся доллары купил у Валеры тридцать кубов раствора, пришел домой, написал записку предсмертную — мол, ухожу из жизни добровольно, устал и т. д. И что же? Сделал себе «золотой укол», проспал двое суток и очнулся снова в аду, только теперь в аду реальном, потому что после тридцати кубов состояние ломки аховое, а тут еще мама в слезах, родственники. И денег нет, и желаемого результата не приобрел. Выскочил Дима, можно сказать, одной ногой с того света и выяснять отношения поскакал с продавцом некачественного товара. Смешно и грустно. Теперь бродит Димка по пятаку и просит у покупателей «слить децелу на раскумарку». Нищенствует, одним словом, побирается. Антоневич из носиков окровавленных децелы вытягивает, собирает и колется. Димка занимается попрошайством. Пятачок как срез нашего общества гнилого — есть бедные, есть богатые, есть рукастые середнячки, но нет сострадания и справедливости. Человек человеку не бог есть, а волк. Гуманизмом тут не пахнет, революцией тоже, потому что у нищенствующих сил на бунт нет. Разве что крыша у кого поедет, как у Цветка.

Хомо хомино деус эст… Человек человеку бог… никогда такого не будет. Только наивные чудаки-идеалисты из романов способны тошнотворную патоку на уши лить. И священники липовые, которые проповеди не из сердца достают, а из ума сочинительством занимаются. Слушал я одного такого, да не одного, конечно, вру — не хочу в осуждение впасть. Затошнило от этой сладкой проповеди хуже, чем от телевизора — рвотного средства на века. Что ж это делается! Сиропами латиноамериканских сериалов нищету нашу российскую заливали, стариков и старушек портили сказками и фальшивыми слезами сентиментальными. Пришло время другое, более трезвое и страшное, но и тут нашлись «благодетели», мать вашу! Прямо с амвона не стесняются патоку лживую лить. И опять страдальцы — бабушки. Что же это за жизнь такая? В детстве — ладно, сказки полезные. Но в старости должна открываться человеку иная реальность — трезвая и светлая, жаркая и правдивая, как любовь. А для этого нужно самому не фальшивить.

Растравил душу. Зачем? Меня дома ждет рыжая бестия и новогодний праздник из телевизора. Запах тонких духов и нежная кожа, улыбка ангела и глаза дьяволицы — вот, что меня ждет в квартире на Печатной. А я поддался настрою печальному, осуждающему. Зачем? Иди к ней и люби ее, если захочет она. Иди к ней и говори глупости, только не осуждай. Иначе в глазах сварка снова зашевелится песком кварцевым, обожжет духовным законом, ранит. А у тебя две теплоты. Одна опиумная, вторая женская. Иди, брат, отдыхай, веселись. Хватит на тебя грусти.

Лена сидела в комнате родителей и смотрела на маки. Волосы распушила и была похожа на древнегреческую богиню.

— Красиво, — сказала она. — Хорошо, что у тебя в квартире пусто. Мне нравится. Как будто съезжать кто-то собирается. Одни маки на дверях сияют. Ты рисовал?

— Да.

— Елка и пустота, — сказала она и почему-то заплакала. — Елка и пустота.

— Тебе два куба хватит? — тактично спросил я. — Или больше? Раствор не мутный, но я на димедроле отобью грязь? Я всегда так делаю.

— Хорошо, — всхлипывая, произнесла она. — Сделай на димедроле.

Сначала себя уколол, потом взял в руку нежную белую ручку гостьи. Она захихикала.

— Щекотно?

— Да.

— А теперь?

— А теперь хорошо.

— Я снайперски.

Глаза закрыла.

— Расскажи мне, — шепнула богиня.

— Что тебе рассказать?

— Расскажи, какая я красивая.

Поцеловал ее в губы. Никакого протеста.

Теплота маковая все вытесняет. И проясняет все. Елка и пустота. И никакого лукавства. Хитрость будет потом, я знаю. Чувствую. Это не женщина, а дьяволица с оболочкой ангела.

— Мне ничего больше не надо, — шепчет она и глядит весело. — Ничего. Понимаешь?

— Понимаю.

— Я хочу домой. Проводи меня. Возможно, я болею. Не хочу тебя заразить. Понимаешь?

— Конечно.

— Не сердись. Я могу заплатить за лекарство.

— Я не сержусь. Праздник — это то, что всегда с тобой.

— Поэтому у тебя елка и телевизор?

— Еще у меня были гости.

— Гости? — смеется она. — У тебя все было как у людей.

— Да. Как у людей.

Начинаю хохотать вслед за Леной.

— А ты точно Лена?

— Нет, — шепчет она. — Я не Лена. Я Ленин.

— С тобой не скучно.

— С тобой тоже. Боялась, что начнешь виноватым себя делать. Терпеть не могу мужчин, которые сами себя виноватыми делают. Нездоровое чувство. Поэтому не смотрю «Иронию судьбы». Все смотрят, а я не смотрю. И салат Оливье терпеть не могу. От него толстеют.

— Я тоже не смотрю. И салаты не ем. Я на диете. Маковый чай требует аскезы.

— Хи-ха-ха! Хи-ха-ха! Маковый чай требует аскезы. Ну, завернул. С тобой не соскучишься. Ты забавный.

— Ты тоже не подарок.

— Правда? — улыбается тепло, а улыбка, как лепестки мака рисованного. И глаза в цвет пушистых листочков изумрудных, тонких, светящихся. — Это правда?

— Конечно. Елка и пустота. Ты, если, правда, Ленка, то непростая штучка.

— Хи. А ты забавный. На диете маковой сидишь. Маки рисуешь. Кузнецом работаешь и о философии размышляешь. Забавно. Проводи меня до остановки такси. По дороге поболтаем. Я люблю странных людей. С ними не скучно.

— Я тоже люблю странных людей. Стараюсь всех возлюбить, но сначала надо правильно самого себя возлюбить.

— Ой, завернул. Нам с тобой без кубатуры не разобраться. Хи. Вино я не пью. Меня с него тошнит. Нет, ты не Паук и не Старый. Ты странник.

— Пойдем, странница. Если ты меня научишь делать меня заначку, тебе не будет цены.

 

 По дороге телефонами обменялись. Договорились встречаться иногда. Валера появился вовремя — мы подходили к остановке такси. Знакомый водитель о чем-то перекидывался словами с продавцом. Ясно стало, что он повезет кому-то лекарство. Есть такие таксисты, которые за большие гонорары раствор на дом поставляют. Нуворишам или сынкам нуворишей. Я попросил Валеру принести еще десять кубов в презервативе, сунул деньги, и мы с Еленой сели в машину.

— Нам до рынка, Сергей, по дороге притормозишь. Уколоться надо.

— Старый, я довезу вас бесплатно. Ты мой заказ у себя придержи. В презервативе двадцать кубов для клиентки. Если гаишники тормознут, я скорость прибавлю, а ты через окно скинешь все. Давай, брат, выручай. Не раз попросишь в цыганский поселок нырнуть. Ну, что? Как?

— Договорились.

Я подмигнул Елене.

По дороге мы свернули под городскую елку на центральной площади и там догнались. Возможно, пять кубов были лишними, потому что все поплыло перед глазами, на меня накатило празднично-телячье настроение, и мне захотелось проболтаться с новой знакомой, выболтаться, наговорить комплиментов. Точно. Эти пять кубов были для меня лишними. Повело меня, братцы, повело. И увело с дорожки…

Сергей высадил нас около рынка, и мы стали нарезывать пешим ходом круги, в центре которых находился дом, в котором жила Елена. Состояние, когда пройдена точка благоразумия, хорошо известна алкоголикам и наркоманам. Мы говорили друг с другом о какой-то ерунде, которая именно в момент диалога казалась чрезвычайно важной для обоих. Упускали нить разговора и зависали вдруг, как зависают компьютеры. Глаза закрывались, и мы шли на ощупь. Потом «компьютеры» начинали работать, и мы продолжали диалог именно с того места, на котором зависли. Выглядело это примерно так.

— Ты мне обещаешь звонить каждую пятницу?

— Я буду звонить каждую пятницу.

— Пойдем в кино или театр?

— Пойдем в кино или театр.

— Лен, когда я тебя впервые увидел, понял….

Не сговариваясь, проваливаемся в две долгие воздушные ямы, идем на бреющем, на честном слове и одном крыле… потом спохватываемся, и я начинаю:

— Ты мне обещаешь звонить каждую пятницу?

— Я буду звонить каждую пятницу…

— Как ты сказала про елку и пустоту? Как у Пелевина. Ты читала Пелевина?

— Нет, я не люблю сказки.

— А Степного волка читала?

— Нет.

— А Эдгара По?

— Я музыкант. Ой, о чем мы это?

— Ты обещала звонить мне каждую пятницу.

— Почему в пятницу?

— Я не знаю.

— А зачем?

— Я не помню.

На десятом или одиннадцатом круге я закрыл глаза и заснул, и шел на бреющем полете, продолжая с кем-то разговаривать, но это была уже не Ленка, а толпа молодых людей, которые брали меня под руки, поздравляли с чем-то и куда-то несли, как чемодан. Я перестал помнить, что происходит. Очнулся на скамейке автобусной остановки. Елены рядом не было. В голове звучала новогодняя песня из «Иронии судьбы» почему-то. Если у вас нету тещи… Во рту гадко, будто я пил алкоголь. Голова разваливается на части.

В руке початая бутылка шампанского, пальто залито вином. Сунул в карман руку и похолодел — денег нет даже на автобус. Что со мной было? Почему шампанское? Почему нет Елены рядом? Телефон, слава богу, цел. Чудеса. Сонники, которые я смешал с раствором, вытолкнули меня из реальности — такое бывает. Но попала ли домой моя подруга? Я позвонил. Гудки длинные, тревожные. Наконец, голос Лены — тревожный:

— Ты куда делся, странник? Не успела оглянуться, тебя уже нет. Ты меня кинул? Какая-то кучка пьяной молодежи увлекла тебя за собой. Ты забыл обо мне. Начал им рассказывать хрень. Я звала тебя. Ты посмотрел на меня невидящими глазами и пошел с ними. Похоже, они смеялись над тобой. Наверное, для них все содержимое карманов вывернул. Ты смотрел? Деньги на месте?

— Погоди, бог с ними, с деньгами. Ты домой попала?

— Я уже давно дома. Гости пришли. Музицирую. Телевизор смотрим.

— Ну, слава богу, — выдохнул я. — Не переживай за меня. Я на автобусе до дома. У меня есть, чем тошноту убрать. Бывает. Не обращай внимания. Мы о чем договорились? Ты помнишь?

— Точно не помню. Ты говорил про какую-то пятницу. Может быть, у тебя день рождения скоро?

Я расплылся в улыбке.

— В эту пятницу у меня день рождения. Вспомнил. Приедешь?

— Хорошо. Обнимаю. Пока.

— Пока.

Телефонный циферблат высвечивал утро. Значит, я проспал на остановке несколько часов. Главное — не перемешать себя нескладного, а то развалюсь, не доеду до дома. Тошнота комом сбилась внутри. Фу, какая гадость алкоголь. Зачем я это сделал? Не помню. Бррр… все кругом желтое и больное. И горечь во рту. Если у вас нету тещи… Бред собачий. Если у вас нет мозгов. Очевидно, была пройдена точка невозврата в теплоту, такое случается. Люди погружаются в мороз и сон, и не всегда из него вылезают. Хорошо, что мороз. Иначе могла проснуться вдруг моя контузия, а это уже совсем ни к черту.

Отбросил от себя бутылку как неразорвавшуюся гранату. И хорошо, что не разорвалась. Бррр… как холодно, однако.

А где же заначка? Неужели так трудно оставит хотя бы одну заначку.

Очевидно, нет. Если ты без заначки, это диагноз.

Нужно лечить.