Проза

Баба Шура проснулась не от нежного мужского прикосновения и  не от звонкого петушиного «ку-ка-ре-ку!»  «Может, выспалась? Или просто всех ненавижу?» – подумала она о причине раннего пробуждения. Зевнув, взглянула на икону, чтобы перекрестить беззубый рот, но передумала.  Что толку? Когда-то она тайно верила в Бога,  теперь тайно в него не верила – времена другие.

Блеклый рассвет поманил к окну. Горячее дыхание заставило скользить по стеклу  тоненькие   льдинки. Стоит весна в нескольких шагах от входа, да никак не может войти: зима поперёк дороги время от времени  сугробами ложится.

Свет в окнах ближних хат то загорался медью, то гас.  Вон, в избе Васьки Крутого печь затопили.  Вспомнилось, как он ей духи подарил. «ШИнель» называются. До сих пор пустой пузырёк в сундуке лежит. Когда-то Васька, небритый,  в трусах,  ей завтрак в постель подавал: толстенный ломоть хлеба, криво нарезанная колбаса в оболочке, слой масла, которого хватило бы на большую семью, кофе, или очень горячий, или очень холодный. Вот такая романтика…

А в избе Петра Селезнёва спят. Был в её жизни и Петро. Она решила, что он мужик  остроумный, а потом поняла, что кавалер возле  мельницы прошёлся, когда мешки выбивали. Предположительно, пыльным мешком и стукнули.

«Хотела я, чтобы семейная жизнь сложилась, да  раньше времени располнела, и не по залёту, а  так.  В автобусе люди  из жалости место уступали. Вот такая жизнь «ёж, тебя заешь…» – презирая своё одиночество, выдала   баба Шура любимую  поговорку. – Тащишь-тащишь   свои сто три  килограмма  из кухни в кровать, а в ней и подвинуться некому, – продолжала она уничтожать себя словами. –    Ладно, хватит корки мочить. Сколько в мыслях вздора: ни подумать, ни сосредоточиться».

У бабы Шуры всё под контролем. В  окне соседки Дарьи свет, видно,  всю ночь горел… Бессонный дом . Пора бы ей и печь затопить… Не случилось ли что? Решение возникло мгновенно. Валенки ноги приняли, на широкие плечи подсела фуфайка, шалёнка прикрыла голову, и  захрустел  тоненький ледок под килограммами бабы Шуры.

Всё-таки лучший день тот, что прошёл. Улица встретила неприветливо. Опять зима с весной спорят: ветер-наёмник раскидывает  всё, что плохо лежит,  да юбку на голову завернуть норовит. Несколько раз поскользнувшись, пришвартовалась баба Шура к Дарьиной избе.

Калитка настежь… Двери в избу не закрючены… «И правильно. Цена крючку – копейка…» – успела подумать баба Шура и  замерла на крыльце, пока ветер в спину не подтолкнул. Вошла. Под образами лампадка чадит. Под потолком электрическая лампочка солнечное  утро дополнительно освещает.

И лежит-то Дарья, миленькая, на своей высокой кровати, как живая. В новом платье, чистенькая, словно только что умытая, ручки на груди сложены, и глазки закрыты…

Что положено в такой ситуации чувствовать, словами не объяснить. Да баба Шура и не пыталась. Всплеснула она руками,  пулей вылетела из избы и снова попала под дурное влияние ветра. Он тормозил движение вперёд, толкал в грудь, бросался под ноги. Понимая, что самая плохая новость та, что пришла поздно,  баба Шура боролась с ним, как могла. Главное во вовремя сообщить, услышать, что люди скажут, обобщить и дальше передать.

Больше  всего она интересовалась тем, что её абсолютно не касалось, и было тайной за семью замками.  Вот Дарья в деревне давно живёт, а жизнь её как под покрывалом, или, как в банковском договоре текст, что мелким шрифтом  внизу написан. Особенный интерес имеют люди к человеку два  раза: когда родился и когда умер.  И хотя  не принято говорить о покойном плохое, всякое говорят. Сквозь злые бабьи шепотки нет-нет, да и прорвётся что-нибудь хорошее. И понеслась баба Шура от избы к избе с новостью и  за новостями.

Постучала в ворота усадьбы ближнего соседа Дарьи. Открыл, но не сразу. Недовольный, полусонный. За несколько лет благополучной жизни охарился Мишка, растолстел.

- Ты что, Шурка, с раннего утра по соседям шаришься? – вызверился он.

- Ты зенки-то свои протри, да посмотри на соседские окна. Видишь, в них свет горит, и всю ночь горел.

- Ну и что? Дарья и умрёт, так  свет души её на земле останется. Я с ней вчерась через забор парой слов перекинулся. Умная женщина, поговорить завсегда интересно. Так моя злыдня ревновать вздумала. Но я дров Дашке всё равно  наколол – баню она топила. Весёлая была.  Нет, не поверю…

              Умение слушать – большой плюс, а умение делать вид, что слушаешь,  и в нужный момент вставлять слово, большой талант. Слушать друг друга они не умели.  Ждать очереди в разговоре никто не хотел. Приходилось напоминать о себе, меняя выражение лица каждые десять секунд.

- Я Дашку давно знаю, – улучил момент Михаил, чтобы слово сказать. –  Всё проходит, да не всё забывается. Это я её в деревню привёз. Да послушай ты! – он даже голос повысил, пытаясь  остановить бурный поток Шуркиных охов и ахов. –  Было это сразу после войны. Поехал я,  как раз об эту пору, братана на станцию встречать. А он не приехал. Смотрю, возле вагона стоит девчушка в плюшевой жакетке. Из-под неё платьишко в горошек выглядывает, на ногах – валенки без калош.  Все вещи в маленьком рюкзачке помещаются. Пригляделся, мать честная, да она ж беременная… Девушка, спрашиваю, а Вам в какую деревню надо? Подвезти могу. А она молчит. Потом еле-еле из себя выдавила, что ей всё равно,  в какую. Привёз. К знахарке Матрёне определил. Она – баба добрая. Всем помогала и травами, и заговорами, и человеческим теплом. Вскорости у Даши ребёночек родился. Хиленький такой мальчонка, не жилец. Схоронили. Ты, Шурка, всё это, конечно, знаешь… Но лишний раз о добром человеке вспомнить не грех. Так и осталась Дарья у Матрёны жить. Помогала, чем могла: огород обихаживала, травы собирала, сушила, людей лечила. Она же фельдшерица была, с образованием. К тому же,  и на все руки мастерица. Что шить, что вязать, цветы искусственные к Радонице делать…

- Шур, а ты не видела в её избе цветы? Мы заказывали…  Не видела? Ой, что теперь делать? –  не дождавшись ответа,  запричитала Мария, жена Михаила, появившаяся на крыльце.

- Цыть, дура! – прикрикнул на неё муж. – Нашла время. Иди в хату!  Я, Шура, искал счастье, подобно старухе, ищущей очки, а оно всегда было у меня на носу. Личная жизнь могла прийти из соседней избы. Но страшно ревнивая Машка обеспечила мне неприкосновенность.  Нашёл себя? Да лучше бы я себя потерял.

- Вот я тоже… – хотела и баба Шура вставить свои пять копеек, но Михаил махнул рукой и направился к крыльцу.

Чем больше человек имеет внутри себя, тем меньше ждёт от остальных. Ни к чему Михаилу Шуркина исповедь. Обиделась баба Шура. Обида – способ заполнить внутреннюю пустоту. С обидами человек не одинок. С ним  всегда его обидчик. Решила она освободиться от внутренней пустоты и понеслась по деревне.

Видит, у колонки с водой бабы кучкуются. Подлетела к ним и на одном дыхании вылепила:

-  Бабы, Дарья-лекарка умерла!

Вылепила и ждёт, что бабы скажут.

- Не верю! Такая женщина коня на скаку остановит! Помнишь, Ульяна,  как она Гришаню моего спасла? – после минутного молчания заговорила агрономша  Татьяна, молодушка в кокетливой шапочке, связанной когда-то Дарьей.

-  Соболезнования кому выражать? – поинтересовалась Нюрка-кладовщица. – А наследство кому достанется? У неё деньги были… Надо её вещи хорошо прощупать.  А-то в моей родной деревне случай был… После смерти одной старушонки решили её лохмотья сжечь на костре. Бросают в огонь одеялья, перину, платьЯ… Стоп! Фуфайку, что уже в костёр бросили, сосед ейный прямо из огня выхватил -  показалась она ему тяжеловатой.  Искры сбили, фуфайку потоптали, ножом распороли.  А там под подкладкой деньги спрятаны – всё больше двадцатипятирублёвики. Да много!  Целые пачки! Но  устарели деньги, их давно обменять надо было.

Помолчали, обдумывая, что бы ещё к случаю сказать…

- Было у ей что с Егором, аль нет, Улюшка? – нарушила тишину одна из женщин. – Много раз видела, как он в одно и то же число шёл к Дарьиной  избёнке. Летом, осенью, весной – с цветами. Но возвращался быстро, а цветы швырял в придорожную канаву.

– Иди ты к кляпам, Манюшка…  – Ой, сегодня пятница?  - встрепенулась Улюшка.

- Нет, четверг, – ответил кто-то.

- А когда пятница?

Вопрос остался без ответа. Подхватили бабы вёдра и разошлись.

А баба Шура понесла новость фронтовику Петровичу. Были у него дом, жена и дети, а осталась после войны лишь медаль. Всё отняли проклятые фашисты. Пришёл с войны, и шинель променял на гармошку.  Пришлось всё начинать заново. Петрович занят: внук Бондик не хочет сидеть на горшке. Дед не мог привыкнуть к иностранному имени, которое придумала невестка, увлечённая фильмом о Джеймсе Бонде,  и называл его по-своему – Барсик.

- Надо в военкомат сообщить, – отреагировал он на новость. – Всю войну Дарья прошла. А сколько раненных с поля боя вынесла!  Надо с почестями похоронить…Мало нас осталось. Вечная ей память… – всхлипнул Петрович.

Бондик, увидев плачущего деда, зарыдал во весь голос. «Надо уходить», – решила баба Шура.

У  магазина толпа желающих выпить открытия магазина ждёт.  Баба Шура сообщение сделала. Отреагировал Колька Степняк. Жизнь ему зубы  выбила, но улыбка, широкая и круглая, как мяч, осталась. Работы нет, вот и пьёт он  под присмотром телевизора то водку, то пиво – на что денег хватит.

- Люди не хотят быть теми, кто они есть, – рассудил  он. –  Они хотят быть на рупь дороже. И врут, врут о себе.  Хотя… о других тоже врут. Вот и ты, Шурка, врёшь про Дарью. Внимание к себе привлечь хочешь. Не может она помереть, потому что людям нужная… Как без неё жизнь в деревне мыслить? Кто, как не она, тебя с того света вытащит, если невзначай перепьёшь? А кто брошенные могилки на кладбище обиходит?

- Ты ещё будешь мне рассказывать! – возмутился полупьяный мужик. -   Злыдня она. Зимой снега не выпросишь. Скажет, как плюнет: «Пить надо меньше, а зарабатывать больше, чтобы на бутылку хватало». Бывало, денег ни за что не даст. Да Бог с ней… Умерла, так умерла.

- А правду-то мы не скажем… То, что говорим о других, говорим  о себе. Пьём и курим много, тратим последние копейки на что попало, смеёмся зло, обижаемся легко, спать ложимся поздно, просыпаемся усталыми, читаем только этикетки на товаре в магазине, от телевизора не отрываемся, молимся редко, когда шибко приспичит. А жизнь коротка. Надо с плохого фильма вовремя уходить, бросать неинтересную книгу, быть подальше от дурных людей.  Мужики, ищите повод,  для того чтобы правильно жить,  - высказался местный философ, который приобрёл жизненный опыт, много лет наступая на одни и те же грабли.

Продавщица Зинка вставила ключ в замок –  интерес к философии мгновенно пропал, а баба Шура, изрядно уставшая, поплелась в крайнюю избу к Егору Замятину. Постучала в окно: «Егор, выйди на минутку!» Как всегда мрачный, он, кажется, был готов к печальным новостям. Услышал – устало опустился на ступеньку крыльца. «Вот жизнь! Сколько дней пропало зря! Сестре не написал, кому-то не помог, семью не создал, род не продолжил… Птице, чтобы взлететь, нужно два крыла. Не взлетел, куда ж мне лететь однокрылому? Талант деторождения и сам не заметил, как в землю закопал. Где там «синяя птица»? Упало бы одно перо…»  - подумал Егор.

Подумал, а сказал другое. Даже не сказал – выплеснул:

- Когда на смену надежде приходит отчаяние – это самое страшное в любви. Знаешь, Шур,  расстояние сокращает любовь, даже если оно полкилометра. Нарву цветов, топаю, топаю к Дашке на другой конец деревни… А там – от ворот-поворот, и букет в – лужу. Это моя боль, моя вина…Я умею признавать свои ошибки. Да толку от этого мало. Она меня от смерти спасла, с поля боя вынесла, в госпитале выхаживала. Полюбили друг друга. Война окончилась – я о жене, детях подумал и заставил себя о Дарье забыть. А она, беременная, в родную деревню не вернулась: перед родителями стыдно, да и что люди скажут? Вот и начались её мытарства. Я тоже не чувствовал себя счастливым. В семье не сложилось. И решил я отыскать Дашу. Много лет искал. Дело случая – нашёл.  А сынишку своего так и не увидел… – всхлипнул Егор. –  И вот такая новость… Да что это я? Надо бежать к ней, посмотреть в последний раз…Если ты не грешила, Шура, кинь в меня камень.

- Да ладно тебе… – отозвалась Шура. – Чистая совесть у тех, кто память потерял. Забывается. А все люди грешны. Не  казни ты себя, Егор. Лучше для чего дальше жить, подумай.

Наконец весна победила в схватке с зимой. В содружестве с солнышком они растопили остатки снега, убрали сосульки с крыш.  И зажурчали, зазвенели по дороге ручейки, бросаясь под ноги прохожим – ни перешагнуть, ни обойти.

Егор шёл, не разбирая дороги, как всегда, посредине улицы. Баба Шура, в мокрых валенках, едва поспевала за ним. Вот и конец деревни. В окнах избы Дарьи  – всё тот же свет… Распахнул Егор дверь – лежит Дарья, миленькая, на своей высокой кровати, как живая. В новом платье, чистенькая, словно только что умытая, ручки на груди сложены, и глазки закрыты…

- Что же ты, Дарья, сделала? – бросился к ней Егор. – Я же тебе ещё не все ромашки подарил…

А она, миленькая, глаза открыла, улыбнулась и, как мёртвая царевна из сказки Пушкина, произнесла: «Ах, как долго я спала…»

Баба Шура выключила свет. «Оставим на небе солнце! Под ним не страдают, под ним живут! А я пойду…»  - сказала она, прикрывая за собой дверь.