Проза

Отрывок из романа «Раговорные тетради Сильвестра С.»

Случилось так, что накануне звонка (ЗВОНКА) Борис Леонидович и Сильвестр говорили о жизни и смерти, гуляя по Гоголевскому бульвару. Это установленный мною факт, хотя я должен – во избежание всяких недоразумений – заметить: они не брали так широко, чтобы рассуждать о жизни и смерти вообще (все-таки были люди со вкусом). Нет, они все сводили к конкретному, так сказать прикладному - церковному пению и иконе, тем более что им попали в руки кое-какие книги (кто-то принес Сильвестру, и он не отказался – взял, хотя это было опасно, рискованно и могло плохо кончиться). Во всяком случае, могу утверждать со всей уверенностью, что они читали Евгения Трубецкого и Павла Флоренского, весьма выразительно писавших об иконе.

Ну, и прочее, прочее в том же духе…

Но главное-то совсем другое. Собственно, они в любое время могли об этом говорить, но так уж случилось, что – накануне. Разумеется, звонка никто не ждал, поскольку таких звонков не ждут – слишком уж они невероятны. Ну, не может такого быть, чтобы сам (САМ) позвонил, это исключено, не совпадает с обычным порядком вещей, выламывается из сложившихся условий существования, хотя и следует признать, что некоторые основания для звонка все же были.

Звонивший Пастернака неким образом выделял. Сказать: уважал, ценил или чтил было бы слишком, ведь Бог не чтил даже преданного раба Своего Иова, но выделять его из множества таких же, как он ближневосточных шейхов вполне мог. Так же и Звонивший из множества Безыменских, Асеевых, Светловых, Кульчицких, которые все были на одно лицо, выделял Пастернака. Все-таки непохож. Да и выразил сочувствие однажды (когда умерла жена) как-то по-особенному, не в общем списке…

И вот раздался звонок.

Раздался звонок, и состоялся разговор (РАЗГОВОР), во время которого Пастернак произнес то, что было отголоском прежнего разговора с Сильвестром: «Хочу поговорить с вами о жизни и смерти». Разумеется, не о жизни и смерти вообще (на такую безвкусицу он был неспособен), а применительно к чему-то – церковной музыке, иконе, Фаусту, Шекспиру, Клейсту – этот ряд можно продолжать бесконечно. И Звонивший на это отозвался – по той версии, которая записана в тетради. По другим версиям, он повесил трубку, но, по версии Сильвестра, разговор продолжился.

Сталин. О жизни и смерти? Что ж, согласен, но с одним условием, товарищ Пастернак.

Пастернак. С каким, товарищ Сталин?

Сталин. Все-таки разговор серьезный. И может случиться так, что утром одного из нас не будет в живых. Ему придется застрелиться. Самому, добровольно, без всякого принуждения, как Маяковскому. Зато он вправе сказать другому все, даже самое неприятное. Согласны, товарищ Пастернак? Подумайте. Все-таки дело рискованное. Это вам не стихи сочинять.

Пастернак (слегка обидчиво). Стихи не менее рискованное дело. Согласен.

Сталин. Ну, смотрите… У меня вот какая мысль возникла. Вы позволите?

Пастернак. Конечно, товарищ Сталин. Зачем вы спрашиваете.

Сталин. Спрашиваю затем, что мысль несколько… щекотливая. Вот все стали бояться арестов и расстрелов, а в них есть своя закономерность. Марксизм учит во всем отыскивать свою закономерность. А она по-библейски сложна и проста. Время собирать камни – время разбрасывать камни. Жить или умирать – всему свой срок. Раньше люди больше жили, а теперь больше умирают. Погибоше аки абре. Ваше слово, товарищ Маузер. Заслужили. За слишком благополучную жизнь надо расплачиваться. Помните богача и нищего Лазаря?

Пастернак. А если умирает невинный?

Сталин. Слезинка ребенка. Ха-ха-ха. Насмешили. Невинных нет. Все согрешили в Адаме. Даже те, кому еще предстоит родиться.

Пастернак. Раз все, то и вы, товарищ Сталин? Извините за бестактный вопрос.

Сталин. Ага, вы пытаетесь мне сказать неприятное. Это заслуживает уважения. Конечно, и я согрешил. Моя мать хотела, чтобы я стал священником, а я не стал. В революцию понесло сдуру – банки экспроприировать… Это шутка, товарищ Пастернак, шутка. Так к этому и относитесь. И никому не рассказывайте.

Пастернак (пылко). Клянусь, товарищ Сталин. Никому.

Сталин. Ну, еще что-нибудь неприятное… про то, что я был агентом царской охранки.

Пастернак. Что вы, товарищ Сталин! Это лживые домыслы.

Сталин. Но ведь разоблачающие меня документы имеются.

Пастернак. Не более чем подделки…

Сталин. А если не подделки?

Пастернак. Значит, вы жертвовали собой ради партии.

Сталин. О! Жертва! В основании всего лежит жертва. Агнец был заклан еще до сотворения мира.

Пастернак. Вы хорошо знаете Библию, товарищ Сталин.

Сталин. Мне ли не знать, если я тоже, может быть, до рождения заклан. Вон у меня одна рука короче, совсем отсохла, – простите, ею в сортире подтереться не могу, приходится няньку звать…

Пастернак. Гм… товарищ Сталин.

Сталин. Что, смутил я вас?

Пастернак. Смутили, товарищ Сталин.

Сталин. Простите, простите. Человек я грубый и прямой, за что меня не раз упрекали. И такой уж у нас разговор: если кому-то утром стреляться, то уж не до деликатности. Да вы и Рабле, наверное, до небес превозносите, как и вся интеллигенция. Вас же не смущает, что он любит нас, читателей, носом в подтирки тыкать… Для вас это Возрождение. Ренессанс!

Пастернак. Рабле пишет не только про подтирки, а и про Телемскую обитель, к примеру…

Сталин (больше думая о своем). Да, да, обитель… А священником я был бы хорошим. Я церковное пение очень любил, как ваш молодой друг.

Пастернак. Сильвестр?

Сталин. Да, кажется, его так зовут. Его давно хотели взять, да и вас тоже. Но я попросил повременить, не позволил.

Пастернак. Спасибо, товарищ Сталин. Значит, не зря вы отказались от священника.

Сталин. Ладно. Зря или не зря – не нам судить.

Пастернак. Кому же? Богу?

Сталин. Партии. Хотя я больше верю в государство. Раз есть государство, то и виновных нет.

Пастернак (не договаривая до конца). А как же Борис Годунов?..

Сталин. Вы это про убиенного царевича? Надо было так, чтобы никто не заподозрил. Тихо надо было. А он не сумел. Вина его лишь в этом.

Пастернак (на всякий случай усомнившись). Это тоже шутка, товарищ Сталин?

Сталин (рассудительно). Если это была бы шутка, вы бы рассмеялись, потому что я умею шутить. Вы же что-то притихли, присмирели… И партия, и государство служат у нас одному делу. Карать саботажников, вредителей и шпионов. Знаете, сколько у нас шпионов и Лжедмитриев! Ведь мы живем в окружении волков – одни поляки чего стоят. Волки! У-у-у! Да и англичане нам постоянно гадят. Вот и приходится за ними говно чистить.

Пастернак. Как и при Ленине?

Сталин. При Ленине был партийный террор, а сейчас – государственный. Вот и вся разница. Ну что, вы довольны?

Пастернак. Чем, товарищ Сталин?

Сталин. Разговором о жизни и смерти?

Пастернак. Доволен, товарищ Сталин. Всем доволен, как и весь наш народ.

Сталин (с огорчением). Неискренне вы как-то сказали… Видно, вам не бывает грустно. Вы не революционер. А нам, революционерам, бывает. Это еще с каторги… Ну да, ладно. У вас в Переделкине церковь хорошая есть. Ее хотели закрыть, а я не позволил. Там, наверное, хорошо поют?

Пастернак. Хорошо, товарищ Сталин.

Сталин (уважительно). Вы и службы церковные знаете.

Пастернак. Такое наше дело писательское. Все приходится знать.

Сталин. Допустим, допустим… У нас в Грузии когда-то хорошо пели. На древний лад, в унисон. Вот послушайте…

И Сталин тихонько запел. Запел, а затем помолчал и о чем-то подумал.

Сталин (словно спохватившись). Да… забыл вам сказать. Стреляться не надо, товарищ Пастернак. Спрячьте револьвер подальше. У меня к вам одно пожелание – дружеское, не воспринимайте его как директиву. Я читал вашу прозу…

Пастернак (пытаясь угадать, куда он клонит). Вам не понравилось, товарищ Сталин?

Сталин. Понравилось – не понравилось. Дело не в этом. Мы же не институтки, чтобы обмениваться впечатлениями. Ну, прощайте…

Пастернак. А какое же у вас пожелание?

Сталин. Ах, да! Совсем забыл. Пишите роман. Впрочем, я ничего не забываю…