Проза

 

 

 

Глава 8

К моменту возвращения Павла из армии Ната закончила, наконец, институт и жила пока у родителей в трёхкомнатной квартире в центре города.

Иван Матвеевич продолжал работать в «конторе», с зятем старался быть максимально предупредительным и каждую свободную минуту возился с внуком.  В быту он оказался совсем не злым человеком. Глядя, как он кормит внука или развлекает его потешками, Павел поражался, как работа может менять человека, невольно думалось: «Наверное и эсэсовцы, работавшие в лагерях смерти, были милыми домашними людьми».

После возвращения Павла в просторной трёхкомнатной квартире стало тесновато, ведь теперь здесь жили две разные семьи со своими представлениями о жизни и воспитании детей.

Ната, конечно, любила своих родителей, но понимала, как тяжело Павлу, да и ей самой было нелегко разрываться между ребёнком, родителями и мужем, поэтому она, поразмыслив, согласилась на придуманную Павлом авантюру.

Авантюра состояла в том, чтобы поехать поступать на исторический факультет Ленинградского университета. Они долго обсуждали эту затею шёпотом перед сном, лёжа на разложенном диване в своей комнате и прислушиваясь к посапыванию Женьки в кроватке. В конце концов Ната отпустила мужа, надеясь, что он сможет зацепиться на новом месте и заберёт их с Женькой к себе.

В свои двадцать два Павел снова поступил на первый курс истфака, только теперь не в Средневолжске, а в городе на Неве. Проявив чудеса энергичности и изобретательности, он чудом нашёл служебную квартиру в полуподвале школы на Петроградской стороне и убедил директора, добродушного усталого мужчину лет шестидесяти по имени Сергей Сергеевич, что его жена – самый талантливый учитель истории из всех учителей, которые когда-либо рождались под солнцем. Директор, конечно, не поверил, но ему по зарез нужен был учитель истории, поэтому он сделал вид, что поверил. 

В конце лета приехали Ната с Женькой. Ната стала работать учителем истории, а Женьку, благодаря помощи Сергея Сергеевича, удалось пристроить в ясли-сад поблизости. Квартира была тесная: всего одна комната, маленькая кухонька с электроплиткой, крохотный туалет и прихожая метр на метр – вот и все хоромы. Когда шли сильные дожди, из унитаза хлестала чёрная вонючая жижа; когда мели метели, дверь в полуподвал засыпало снегом, и приходилось выбираться через окно, чтобы освободить дверь из снежного плена.

Ната согласилась на эти жизненные лишения не только из-за напряжённых отношений Павла с тестем, но главное – потому что опасалась возобновления связи между мужем и Риммой. Ей казалось, что время и расстояние окончательно разведут их.

Как-то через несколько месяцев после переезда в Питер в минуту откровения она решилась спросить:

– Паша, ответь мне, только честно, у тебя было что-то с Риммой тогда, перед твоим уходом в армию?

Они лежали, обнявшись, на узкой полутороспальной кровати и слушали соловья, который поселился в кустах под окном. Соловей выводил немыслимые рулады, свистел и щёлкал, менял тональности, он явно был сегодня в ударе. Женька спокойно спал, не обращая внимания на соловьиный концерт и шёпот родителей. Павел не ожидал вопроса. Ему казалось, что их отношения с Риммой – тайна для всего мира, поэтому вопрос озадачил и расстроил его. Как будто кто-то посторонний бесцеремонно влез в самое сокровенное. Как ответить на этот вопрос? Было ли у него что-то с Риммой? Их разговоры, лёгкие касания, наблюдения за проплывающими облаками – всё это было или ничего этого на было? А если было, то чем это было – любовью, дружбой, сном, наваждением? Разумеется, Павел понимал, что Ната имела в виду под словом «было», поэтому он честно ответил:

– Ничего не было.

– Но ведь ты ходил к ней в гости?

– Ходил. По старой дружбе.

– И что вы у неё делали?

– Разговаривали.

– И всё?

– Всё.

Поверила ли она ему? Бог весть. Во всяком случае, сделала вид, что поверила.

В стране тем временем нарастали события, которые сначала казались радостными и обнадёживающими, но вскоре обернулись катастрофой. Павел поступал в университет в одной стране, а заканчивал совсем в другой. Как грибы после дождя, росли кооперативные лавки и рестораны, каждый вечер у Казанского собора собирались люди экзотического вида с флагами и транспарантами разных форм и расцветок, что-то кричали, спорили, раздавали зевакам распечатанные на ротапринтах листовки. Газеты и журналы пестрели небывалыми новостями и разоблачениями – всем тем, что ещё пять лет назад называлось антисоветской агитацией и пропагандой и за что сажали в мордовские лагеря. Горожане носили с собой портативные радиоприёмники, чтобы не пропустить ни одного слова из выступления очередного демагога на Съезде Советов. А с продуктами становилось всё хуже, повсеместно вводилась карточная система, но даже, чтобы отоварить карточки, приходилось выстаивать огромные очереди.

Сначала Павел приветствовал перемены. В речах Горбачёва ему слышались отзвуки тех идей, которые будоражили его сознание в студенческие годы  в Средневолжске. В воссоздании съездов Советов виделось возвращение Ленинских принципов государственного строительства. Отказ КПСС от монополии на власть он воспринял как совершенно правильный ход, который поможет партии очиститься от карьеристов и бюрократов и снова стать авангардом рабочего класса. Но чем дальше двигалась перестройка, тем больше Павел осознавал, что на его глазах происходит чудовищный обман, результатом которого станет уничтожение великой страны.

И опять, как в юности, он чувствовал своё полное бессилие и невозможность что-либо изменить в нарастающем потоке катастрофических событий. Страна погружалась в пучину всеобщего озверения, а глуповатое лицо Горбачёва в телевизоре продолжало вещать про обновление социализма.

 

В 1989 году, когда стремительно разваливался социалистический лагерь и предприимчивые немцы продавали туристам осколки Берлинской стены, Павел закончил университет с красным дипломом и сразу же поступил в очную аспирантуру при кафедре истории России.

Ещё на второй год службы в армии, когда у него появилось достаточно свободного времени, чтобы читать книги, он, к своему удивлению, отыскал на полках воинской библиотеки изданные в Берлине в 1922 году дневники и мемуары белых офицеров. Книга вообще непонятно каким образом оказалась в запасниках этой убогой библиотечишки, наверное, она случайно попала туда с ворохами другой списанной литературы, которую сбрасывали в воинские части приличные книгохранилища, когда от них требовали поделиться своими фондами с родной армией, а может, и ещё по каким причинам, кто ж знает? Во всяком случае, в фондах их воинской библиотеки книга почему-то не числилась, на титуле стоял нечитаемый затёртый штамп, и весёлый библиотекарь Сеня легко уступил книжку своему другу за пачку сигарет «Космос».

Книга на целый год стала лучшим собеседником Павла. Читая и перечитывая воспоминания белых офицеров, Павел открывал для себя новую, прежде неизвестную ему реальность. Он впервые соприкоснулся с трагедией проигравшей в Гражданской войне стороны. В советской истории, литературе, кинематографе белогвардейцы неизменно рисовались чёрной краской, и лишь изредка к ним проскальзывало сочувствие, как в сериале «Адъютант его превосходительства» или в художественном фильме «Бег». Читая же сборник мемуаров, Павел видел этих людей живыми, мыслящими и страдающими, он осознал, что у них была своя правда, за которую они проливали кровь и были готовы пожертвовать жизнью. Среди них были умные, глубоко чувствующие и неординарные натуры. Но как бы они ни были умны и талантливы, как бы ни напрягали силы во имя своих идеалов, какие бы чудеса героизма и самопожертвования ни проявляли, ветер истории смял их и вышвырнул за пределы России.

Почему история распорядилась так, а не иначе? Какой секрет, оставшийся тайной за семью печатями для белого дела, смогли разгадать большевики? Павел не знал ответов на эти вопросы, но ему хотелось их найти.

Поступив в университет, Павел продолжил заниматься проблематикой белого движения. На третьем курсе он написал блестящую курсовую работу о Каппеле и каппелевцах. Курсовая была замечена, и он начал сотрудничать с профессором кафедры истории России Семёном Аполлинарьевичем Орловским, ведущим специалистом по Гражданской войне. Успешное поступление в аспирантуру стало вполне логичным следствием этого сотрудничества.

Учёба в аспирантуре не особенно напрягала. Только на первом курсе приходилось посещать занятия по философии и английскому языку, но когда Павел сдал кандидатские минимумы, вся последующая учёба свелась к написанию диссертации. Утверждённая на кафедре тема звучала так: «История боевых действий в Волжско-Уральском регионе в 1918-1919 гг.»

Павел вгрызся в материал, как бульдог в ноздрю быка – оторвать его было невозможно. Он привлекал не только опубликованные источники, но и новые, не введённые пока в оборот архивные документы. Он скрупулёзно воссоздавал картины давно минувших сражений, анализировал тактические и стратегические успехи и провалы Каппеля, Фрунзе, Вацетиса. Сравнивал состояние войск и боевой потенциал армий, изучал настроение различных социальных групп в белом и красном тылу. Его научный руководитель, профессор Орловский, поражался глубине и дотошности исследования, говорил, что он слишком глубоко закопался и советовал ограничить поле исследования.

– Ты на докторскую размахнулся, дорогуша, – беззлобно подтрунивал он, – а тебе надо всего лишь кандидатскую написать.

Молодой исследователь так глубоко вжился в свою диссертацию, что мог назвать номера всех воинских частей с обеих сторон, принимавших участие в основных сражениях 1918-1919 годов на всём пространстве от Волги до Урала, привести их численный состав и фамилии командиров, охарактеризовать основные вооружения, с точностью до одного бойца перечислить потери ранеными, убитыми и взятыми в плен. Причём для этого ему не нужно было заглядывать ни в какие записи – все эти данные сами собой жили в его голове, потому что он постоянно о них думал, взвешивал, сопоставлял.

Перелопатив горы различных источников, Павел убедился, что Красная Армия не имела решающего преимущества перед белым движением ни в численности, ни в вооружениях, ни в таланте командиров, и всё-таки она победила, потому что главным её преимуществом стала поддержка народа. Исследование показало, что настроения населения кардинально изменились после первых побед белых армий. Первоначальная поддержка сменилась резким отрицанием. Симбирск, который радостно приветствовал мятеж белочехов, через несколько месяцев встречал «Железную дивизию» красных как своих освободителей. Павел убедительно доказал это, посвятив анализу писем и дневников простых обывателей целую главу. Вывод напрашивался сам собой: большевики смогли предложить России проект будущего и поэтому победили. У белых не было такого проекта, они звали вернуться в прошлое, и народ за ними не пошёл. Белые не услышали и не поняли душу народа, не смогли предложить ему прекрасного волшебного замка, ради которого не жалко было бы умереть.

Трагедия белого движения стала для Павла ещё одним доказательством созвучности социалистической идеи русской душе. Доказательством от противного.

«Что же происходит теперь? – думал Павел. – Почему люди так легко отказываются от завоеваний отцов и дедов?»

 

В природе встречаются случаи странных, ничем не объяснимых самоубийств больших популяций животных. Киты и дельфины, прекрасно ориентирующиеся в глубинах океана, обладающие совершенной системой эхолокации, благодаря которой они легко избегают столкновений с кораблями и рифами, вдруг десятками и даже сотнями начинают выбрасываться на берег, в совершенно непригодную для жизни среду, и мучительно там умирают.

Тысячи птиц ежегодно прилетают в долину Джатинга в Индии, чтобы покончить жизнь самоубийством в пламени костров и факелов.

Нечто подобное, по мнению Павла, совершили народы Советского Союза на глазах у всего мира.

Из того времени Павлу запомнились бесконечные очереди за хлебом и молоком, толпы озверевших людей, врывающихся в магазины, чтобы успеть набрать хлеба, пока он не закончился. Когда запретили продавать больше одной буханки в руки, люди стали надкусывать по пять-шесть буханок, чтобы им продали все.

Многие коллеги Павла в это время занялись бизнесом, обеспечивая своим семьям хоть какое-то мало-мальски сносное существование, но Павел как будто не замечал происходящего, по восемь часов ежедневно он сидел в Публичной библиотеке, работая над своей диссертацией, а вечерами подрабатывал на разных временных работах от разгрузки фур до проведения социологических опросов, которых в те дни проводилось очень много. Он полюбил тишину Публичной библиотеки, лёгкое шуршание переворачиваемых страниц, неспешные разговоры в курилке.

Павел влюбился в Петербург, в его дворцы и ограды, каналы и мосты. Возвращаясь домой из библиотеки или с очередной подработки, он часто заходил в Летний сад и гулял там между мраморных скульптур, занесённых неумолимой судьбой из солнечной Италии под холодное северное небо, или неторопливо прохаживался по песчаным дорожкам Михайловского сквера, любуясь средневековым величием одноимённого замка, построенного первым и последним романтиком на Российском престоле. В его памяти навсегда запечатлелась стрелка Васильевского острова с ростральными колоннами, куполом кунсткамеры и античным портиком биржи. Часами бродил он по Мойке и Фонтанке, глядя на густую холодную воду и ажурные ожерелья мостов.

Ната успешно работала в приютившей их школе. Дети в ней души не чаяли, ходили за ней хвостиком, помогали нянчиться с Женькой. Ната, со своей стороны, отдавала им все силы и всё свободное время: возила на экскурсии, водила в театры, маленький Женька стал участником этих походов с трёх лет, так что к десяти знал Петербург получше иного питерца, который прожил всю жизнь где-нибудь на Охте и в центр выбирался разве что по великим праздникам.

 

Позднее Павел всегда вспоминал питерские годы, как самые счастливые годы своей жизни.

Ему доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие наблюдать, как растёт сын. С каждым днём в его словарном запасе появлялись всё новые забавные словечки, которые потом становились обиходными словами в их семейном лексиконе, например, «дрессированная вода» или «подсливочное масло».

Павел навсегда запомнил, как вскоре после их приезда в Ленинград, Женя встал рано утром и счастливым голосом произнёс: «Я могу летать!», а через несколько дней, наоборот, проснулся весь в слезах и стал обшаривать свою постель, приподнимать одеяло, переворачивать подушку.

– Где он? Где он? – хныкал сын.

– Кто? – спросили Павел с Натой.

– Ножичек с костяной ручкой!

Павел невольно вспомнил своё детство, когда тоже не мог отличить сон от яви, а иногда сны бывали даже ярче действительности.

От той легендарной эпохи его жизни сохранилось одно чудесное воспоминание: он сидит на спине огромной бабочки, два огромных бабочкиных крыла находятся справа и слева от него. Бабочка машет этими крыльями – и летит. Он крепко держится за ворсинки на её спине, чтобы не упасть, но страха не испытывает – только восторг.

Всё, что Павел помнил из той далёкой поры, имело ту же яркость, насыщенность и объективность, что и сон о бабочке.

Вспоминая своё раннее детство, он смутно видел дом на окраине Средневолжска, утопающий в зелени садов – тогда родители ещё не получили свою двухкомнатную квартиру и жили в частном секторе в доме бабушки Вали – папиной мамы, на лето к ним приезжала мамина сестра – тётя Лена с двумя детьми, которые были постарше Павла лет на пять-шесть, но казались ему ужасно взрослыми.

Стоит ясный летний день. Он выходит из дома и видит маму, которая стирает бельё в большом эмалированном тазу. На маме лёгкое летнее платье без рукавов, и он хорошо различает её смуглые руки в пузырьках мыльной пены по локоть. Мама смотрит на него и о чём-то спрашивает. О чём? Наверное, о чём-то очень важном. Он отвечает, и мама счастливо улыбается.

Он видит своих двоюродных братьев, которые шепчутся между собой, подозрительно поглядывая на него, не услышит ли случайно? Не разболтает ли? Они в вечном поиске чего-то захватывающего, интересного, но и опасного – вот только его до этих тайн не допускают, а ему смертельно обидно.

Мама разрешает племянникам брать младшего брата с собой в посадку. Посадка – это полоса деревьев на другой стороне улицы – место детских игр и прогулок.

Мальчишки берут его за руки – и они все вместе выходят за калитку. Пёс Трезор, радостно виляет хвостом и бежит за ними, но его удерживает металлическая цепь.

Прежде чем перейти дорогу, они смотрят направо и налево, как научили родители. Видят летящий в клубах пыли грузовик, уважительно пропускают его мимо, долго смотрят вслед, как он всё уменьшается, уменьшается, и, наконец, исчезает за поворотом. Павлика очень волнует, почему такой большой грузовик вдруг стал таким маленьким, и он пытается выяснить это у взрослых братьев, но те только отмахиваются и стремглав несутся через дорогу. Павлик – за ними.

Дорога вымощена булыжниками, и он, как всегда, спотыкается об один из них, и опять обдирает коленку – поверх подживающих корок от предыдущих ссадин. Конечно ревёт. Рёв делает своё дело – мальчишки добродушно его успокаивают, лишь бы рёв не услышали мамы. Один из них со взрослой опытностью срывает подорожник, разминает его во рту и прихлопывает к Пашиной коленке.

– До свадьбы заживёт, – со знанием дела говорит он, и Павлик успокаивается, хотя не очень понимает, о какой свадьбе идёт речь.

Потом они с соседскими девчонками и мальчишками весело играют в разрывное цепи, в салочки, в «птички на веточке». Конечно, играют в основном ребята постарше, а Павлик крутится у них под ногами, проявляя самую бешеную активность, в общем-то, конечно, мешает играть, но от него беззлобно отмахиваются, и он ужасно злится, что у него не получается так же хорошо, как у «взрослых».

Вот тут-то он и замечает свою бабочку. Она сидит на ярко-жёлтом цветке вся такая изысканная, радужная, перламутровая, он даже и слов-то таких ещё не знает, но у него перехватывает дух от невозможной красоты и грации её королевских крыльев.

Он осторожно крадётся к этой красавице, всё ближе, ближе, и чем ближе подкрадывается, тем больше становится бабочка. Происходит та же метаморфоза, которая только что на его глазах произошла с грузовиком, только наоборот. В какой-то момент бабочка становится значительно больше его ростом, и он осторожно вскарабкивается на её мохнатую спину.

Бабочка плавно, чтобы не уронить малыша, отрывается от цветка и взмывает в небо. От ощущения полёта сердце ухает в какую-то внутреннюю пустоту, но при этом совсем не страшно.

Он смотрит вниз и видит свой дом под шиферной крышей, маму над тазом мыльной пены у крыльца, мальчишек и девчонок, играющих в «ручеёк» в посадке. Видит лес за посадкой, Волгу за лесом, улицу, по которой, словно проворные муравьи, время от времени пробегают грузовики.

Улица бежит между небольшими домиками, утопающими в зелени садов. Он видит дома всех соседей, во дворах гуляют петухи и куры, собаки спят у своих собачьих будок, кошки греются на солнышке.

Сделав несколько кругов над улицей, бабочка опускается на ту же полянку, откуда начала свой полёт, садится на тот же цветок, Павлик аккуратно сползает с её спины и бежит к ничего не заметившим детям.

Мамы зовут обедать. Братья неохотно прекращают игру и направляются к дому. Павлик пытается рассказать, что с ним только что произошло, но они не верят ему и смеются.

Так он и не рассказал об этом случае никому: ни бабушке, ни отцу, ни матери. Всё равно не поверят!

В своём сыне Павел снова переживал себя-ребёнка. Он радовался вместе с ним, читая ему книжки на ночь или шурша опавшими листьями в осеннем парке. Вместе с сыном нетерпеливо ждал Деда Мороза и был счастлив даже больше сына, когда тот находил подброшенный Дедом Морозом подарок и с восторгом распаковывал его.

А однажды, когда Женьке было года четыре, он поразил отца совершенно недетским разговором, который Павел запомнил на всю жизнь и даже записал в свой дневник, чтобы не забыть.

Они с Женькой сидели на полу в их единственной полуподвальной комнате. За окнами густел вечер. Дрёма потихоньку пробиралась под веки, и вдруг ни с того ни с сего четырёхлетний Женя сказал:

– Пап, Бог не создавал солнца!

Павел удивился – с чего бы это у ребёнка такие философские проблемы?

– Кто же его создал? – шутливо спросил он, надеясь услышать в ответ какой-нибудь милый детский лепет.

– Оно само создалось, – серьёзно ответил малыш.

– Но ведь ты не присутствовал при этом и не можешь знать. Тебя же там не было!

–  Моё сердце было, – возразил сын, а потом немного помолчал и вдруг добавил после паузы, – Сердце и дух.

– А что такое дух?

– Это воздух человека. Он у меня ещё раньше был, до того как я родился.

Павел решил не сдаваться и загнать-таки мальца в тупик:

– А когда ты умрёшь, куда дух денется?

– А он вместе со мной...

– Умрёт?

– Да. Он же из воздуха сделан. Он разрушится. Он же из воздуха сделан.

– Где ты этого наслушался? – не сдавался обескураженный родитель, но дальше услышал такое, что окончательно поставило его в тупик:

– Я сам знаю. Меня же дали другому человеку. В детстве я всё знал.

«Да, наверное, действительно в детстве мы всё знали, а потом забыли», – подумал Павел. А между тем сын безмятежно уснул. Утром он уже не помнил вечернего разговора. Да и в будущем никогда больше не вспоминал о нём.

Уже гораздо позднее Павел, размышляя, почему он был так счастлив в Питере, вывел формулу своего тогдашнего счастья: «Счастье – это когда дети маленькие».

 

 

Глава 9

Вспоминал ли он в это время о Римме? Иногда она приходила к нему в снах, и тогда он просыпался особенно счастливым и старался подольше сохранить ускользающее сновидение в своей памяти, но сон неизменно бледнел в течение дня, а потом и совсем забывался, через какое-то время возвращаясь вновь. Порой ему снилось, что он живёт не с Натой, а с Риммой, и что Женя их общий сын или Ксюша их общая дочь. Часто в снах они были братом и сестрой. Иногда снились какие-то другие, не рождённые дети.

Бывало, что воспоминания накатывали и во время бодрствования, особенно, когда он сидел, склонившись над очередным источником в зале Публичной библиотеки. Эти воспоминания врывались в тайные кладовые сознания помимо его воли и начинали хозяйничать там, не спрашивая его разрешения. Чаще всего он старался скорее прогнать этих незваных гостей, особо старательно сосредоточившись над цифрами или фактами из времён Гражданской войны, но иногда он давал непрошеным посетителям волю, и тогда они безнаказанно заполняли собой его мозг, а он часами сидел, забыв о диссертации, и смотрел неподвижным взглядом в окно на серое питерское небо, бронзовую Екатерину в окружении своих фаворитов, античные очертания Александринского театра.

Павел был верным мужем. Попав в свои двадцать два года в среду восемнадцатилетней молодёжи, он, безусловно, вызвал острый интерес со стороны однокурсниц. Девушки бросали на него быстрые весёлые взгляды, заговаривали на переменах, приглашали на молодёжные вечеринки, но он сразу же стал придерживаться в общении с ними определённых правил: не флиртовал, на личные темы не разговаривал, на студенческие тусовки не ходил. Его могли бы счесть высокомерным и провозгласить изгоем, но Павел с высоты возраста и жизненного опыта смог очертить своё место на курсе так, что все – и парни, и девчонки – воспринимали его как старшего брата или даже отца (его так и прозвали – «Батя») и шли к нему за советом не только с учебными вопросами, но и с жизненными проблемами.

Выдерживать амплуа «Бати» было нелегко. Вокруг ходили смазливые юные девушки с весёлыми глазами, манящими губами, тугими мячиками грудей, выпирающими из лёгких шифоновых блузок, и округлыми бёдрами, обтянутыми голубыми джинсами. Павел был нормальным молодым мужчиной и не мог всего этого не замечать, но он запретил себе смотреть на студенток как на возможных сексуальных партнёрш – и, надо сказать, смог выдержать этот запрет до самого выпуска. Девушки, со своей стороны, сделав несколько безуспешных попыток растопить сердце Бати, плюнули на это гиблое дело и окончательно признали за ним статус старшего товарища. Эта информация моментально распространялась и в среде новых первокурсниц, которые заполняли аудитории университета каждый учебный год.

Так и преодолел Павел пятилетний период своего повторного студенчества, занимаясь учёбой, углубляясь в научные изыскания по своей любимой теме и по-товарищески общаясь с однокурсниками и однокурсницами.

В аспирантские годы стало ещё легче оставаться верным мужем, поскольку общение между аспирантами было гораздо менее интенсивным, да и особо симпатичных аспиранток вокруг не оказалось.

Странно, что будучи таким верным, Павел делал исключение по отношению к Римме. Он почему-то не воспринимал своё чувство к ней как измену жене. Почему? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Возможно, потому что между ними «ничего не было»? Или потому что он устоял перед искушением и теперь мог честно смотреть Нате в глаза? А может быть, потому что Римма осталась в далёком средневолжском прошлом, которое ушло навсегда и уже никогда не возвратится?

Он разрешил встречам с Риммой жить в своей памяти, потому что не видел в них угрозы, потому что считал их волшебной сказкой, которая никогда не станет былью. Иногда ему становилось грустно, что не станет. Но сказка ведь именно тем и прекрасна, что она сказка, – успокаивал он себя. Воплотившись, она умирает, теряет своё очарование.

Наверное, Римма уже прочно забыла тот наш странный месяц, когда мы тыкались друг в друга, как два слепых щенка, не понимая, чего мы хотим от этих встреч? Наверное, она счастлива с Игорем. Ведь Игорь так её любит! – думал Павел.

Иногда, поддавшись осенней меланхолии, Павел с ностальгией вспоминал своего друга Игоря. Почему они охладели друг к другу? Что их развело? Разочарование Игоря в Павле, которого он считал бойцом, а Павел сложил руки после первой же серьёзной неудачи? Или разочарование Павла в Игоре, который сделал всё возможное, чтобы остаться в комитете комсомола, даже несмотря на то, что его друга оттуда исключили? А, может быть, их любовь к Римме?

Мысль вспыхнула неожиданно, ослепив его ум, и Павел невольно заслонился от неё. Какая любовь к Римме? С чего ты взял, что любишь её? Ты любишь Нату и Женьку! Причём здесь Римма? Но Римма снова и снова возвращалась к нему в снах, как будто бы не соглашаясь с тем местом, которое Павел определял для неё в своей жизни.

 

Когда после годичного испытательного срока Римма приняла, наконец, предложение Игоря, тот просто обалдел от счастья, ни на минуту не отходил от невесты, каждое утро встречал у подъезда, как когда-то встречал Игоря, и шёл с ней в институт, по пути развлекая весёлыми историями, которых знал тысячи и рассказывал с большим талантом. После института отправлялись обычно к Игорю, в его холостяцкую комнату. Прежде комната принадлежала им с братом, но брат второй год служил в Германии, а до этого четыре года учился в училище связи, так что комната уже много лет была в полном распоряжении Игоря. Здесь они вместе готовились к семинарам, зачётам и экзаменам, помогали друг другу писать дипломные работы. Сюда приходили их друзья и подруги, отсюда молодёжь совершала свои походы в кино, на каток, на природу. Сюда же возвращались, весёлые и счастливые, уверенные, что встретят со стороны родителей Игоря только добродушие и неподдельный интерес к их жизни. Ночевать Римма никогда не оставалась, и часов в девять вечера Игорь провожал её через несколько кварталов домой. У Римминого подъезда расставались, и на прощание Римма дарила жениху поцелуй, который тот ощущал на губах до следующего вечера.

Свадьбу сыграли в феврале в недорогом кафе на окраине города. Свадьба получилась весёлая – гостей собралось человек сто. Нату тоже пригласили, но она не пришла, сославшись на маленького Женьку (не с кем оставить).

После свадьбы Римма окончательно поселилась у Игоря – свёкр и свекровь были к тому времени её лучшими друзьями. Забеременела она очень быстро – буквально в первую неделю их совместной жизни. Беременность протекала тяжело, она раздражалась, капризничала, изводила мужа своими прихотями и недомоганиями – он переносил всё стоически и готов был носить свою ненаглядную на руках, даже растолстевшую и подурневшую.

Приближался выпуск, а с ним неизбежное распределение. Молодые всерьёз опасались, как бы их не сослали года на три в какую-нибудь далёкую татарскую деревушку, но, судя по всему, у людей, принимающих решения, на них были другие планы.

Римму высоко ценили на кафедре всеобщей истории, а там как раз открылась вакансия ассистента, поэтому заведующий кафедрой сделал всё от него зависящее, чтобы ей предоставили «свободное распределение». 

Игорю пришёл вызов из райкома комсомола – подсуетился Миша Рогов, ему давно нужен был освобождённый помощник, а тут в штатном расписании райкома появилась новая штатная единица – заместитель секретаря комитета комсомола пединститута по идеологической работе. Вот на эту должность Миша и протолкнул Игоря, хорошо изучив его деловые и личные качества за четыре года совместной работы. Первым самостоятельным проектом Игоря на новом месте стало создание дискуссионного клуба. Времена менялись. Новый генеральный секретарь Юрий Владимирович Андропов как-то сказал «Мы не знаем общества, в котором живём». Ухватившись за эту фразу, Игорь настоял на открытии дискуссионного клуба. Заседания стали проходить ежемесячно при большом стечении народа: приходили не только студенты, но и преподаватели, вскоре начали приезжать представители других вузов города, и с каждым заседанием их становилось всё больше и больше. Заседания стали проходить в актовом зале с хорошо подготовленными докладчиками на сцене и свободными микрофонами в зале. Клуб стал заметным событием в жизни города – о нём писали в газетах, рассказывали на телевидении. Игорю очень хотелось назвать клуб именем своего друга – Павла Семёнова, но он понимал, что это невозможно, поэтому клуб назвали в духе коммунистических традиций «Факел».

Когда родилась Ксюша, Игорь почувствовал к ней такую любовь, рядом с которой поблекла даже любовь к жене. Эта маленькая бестия, с огромными серо-голубыми, в маму, глазами и кудряшками золотистых волос, могла вить из него верёвки одним взглядом, одним движением своих пухлых губок или шевелением розового пальчика.

Ради дочери он решил стать богатым человеком, и как только при новом генсеке Горбачёве был издан закон о кооперации, он с друзьями-комсомольцами открыл первый в Средневолжске кооперативный продовольственный магазин и первое кооперативное кафе «Уют».

Годы были шальные. Оживились бандиты, которые обкладывали возникающий бизнес непосильными поборами. Игорь сразу же решил для себя, что не ляжет под бандитов. Как не странно, в этом ему помог весёлый и общительный характер. Он подружился и с бандитами, и с ментами – и тем самым обеспечил своему бизнесу надёжную крышу. За несколько лет Игорь создал разветвлённую систему связей, простиравшихся во все сферы провинциальной жизни от государственных органов до бандитских малин. Конечно, в создании системы помогли старые комсомольские наработки, но в гораздо большей степени – дар общения с людьми. Все любили Игоря за его весёлый нрав, огромное чувство юмора и умение поддерживать долгие отношения. Вскоре он владел несколькими кафе и ресторанами, сетью продовольственных магазинов и автозаправок, саун и бутиков.

Дочка росла, и благосостояние семьи росло. Игорь купил пятикомнатную квартиру в новом фешенебельном доме, по городу перемещался на «Хаммере» с неизменным телохранителем, возил семью в Европу и Америку.

Когда Ксюше исполнилось полтора года, Римма вышла на работу в институт. Она сразу же поступила в заочную аспирантуру в Москву и через три года защитила кандидатскую диссертацию по средневековой истории.

Чёрным пятном в успешно складывающейся жизни стали болезнь и смерть Римминой мамы. Полина Ивановна была тихой и незаметной женщиной, работала инженером в таком же незаметном, как она сама, конструкторском бюро. Выйдя на пенсию, стала помогать с воспитанием внучки, но вскоре  заболела и сгорела стремительно. Оказалось, у неё было редкое заболевание крови, которое время от времени давало о себе знать упадком сил или приступами головокружения, но Полина Ивановна никогда не обращала на это внимания. Когда болезнь открылась, было уже поздно что-либо предпринимать.

(Продолжение следует)