Проза

 

От магазина до частного дома друга (уют провинции) вёл узкий перешеек, плотно уставленный домами пятидесятых. Палисадники жарко пестрели цветами. Спотыкаясь на неровностях рельефа – асфальт весь в ямах, в нашлёпках – он, хорошо поддатый, говорил двоюродному брату: И чтобы русский поэт и русский офицер всегда имели возможность купить бутылку водки!
    Складывались, шаря по карманом, едва хватило на вторую бутылку…
    Он – поэт.
    Брат – офицер в отставке.
    Ложное золото водки мерцало краткой свободой.

 

 

 И ночное выгнуто-вогнутое небо цвело роскошью звёзд, причудливые фигуры дарило, и муж, приехавший с женою на только отстроенную дачу никак не мог оторваться, всё глядел и глядел… Утром возились по хозяйству, потом приехали друзья, таскали доски, вырубали малину, а в печке полыхали дрова, и, сев обедать, стали пить – много, шумно; московская реальность ушла от мужа, и когда на другой день он помчался к двоюродному брату с мутной головой, слегка нетрезвый, было очевидно, что напьётся там – дико, грязно, а потом, отмывшись, чуть поспав, двинет к ещё одному другу, чтобы продолжить пить, оттуда пойдёт на кладбище, где будет вспоминать, уничтожая чекушку, и на другой день продолжится…
     Через четыре дня помятый, точно побитый, сам не сможет ответить, как затянуло, и… что хорошего вспомнится? Только звёзды…
    

 

Спиртного в Союзе не достать, не достать…
    Под кроватью лежала бутылка кубинского рома, но дома отец – боялся, идя с компанией, как бы чего не вышло… Заскочил быстро, отец был в ванной, схватил, сунув в пакет, и – бегом, бегом, минуя лифт, по лестнице… Азартно… Из гостей позвонил отцу, предупредил, что задерживается… Тот молвил: Спасибо, сынок, что позвонил…
  Надо ж, какая мелочь может вспомнится над гробом отца…

 

 

  Утром жена, поуютней заворачиваясь в плед, сказала: Я посплю ещё.
    -Угу, -ответил он, собираясь на прогулку – любил по выходным, утром пройтись.
    Двигался по бульвару, где мамы возили коляски, и вилась пёстрая игра маленьких собак; и думал почему-то о жене, об их жизни, думал, иногда улыбаясь тихо.
    Через час вернулся домой. Позвал жену. Она не отзывалась. Зашёл в комнату: нечто в позе жены не так. Тронул её – холодная, мёртвая; и, оседая на пол, завыл, простреленный, прокушенный болью – немолодой, одинокий…

 

 Помнишь девять дней по тебе на даче? Ты не любил калужских родственников, хоть и бывал здесь, и вот мы сидим на воздухе, вчетвером, под гнутыми вишнями, и мне девятнадцать лет. Я лихо пил водку тогда, отец, и Гена – мой дядя, мой крёстный не отставал, а Валентина выпивала медленно, аккуратно, а мама после первой рюмки не пила.
    Свет августовский тёк золотисто, и я не знал, как буду жить, как поведёт меня путь, и всё казалось – идём с тобой по дачной дорожке, усыпанной щебнем, идём – и говорим о многом столь важном, и вдруг ты удаляешься, уходишь вперёд, растворяешься в перспективе…

 

 

 

 Наблюдал за ними всю дорогу: кабанообразные, с жёстким ёжиком волос, матёрыми лицами пожилых сангвиников… Первый ещё до отправки стал с удовольствием уминать сэндвич с ветчиной, запивая коньяком из плоской бутылочки, жестом предложил второму, тот принял с комическим полупоклоном, потом достал свою фляжку… Несколько раз ходили в буфет, возвращались с бутылками пива или банками алкогольных коктейлей, пьянели, добрели, говорили о своём. – Бывает и каждый день грамм по двести, но не алкоголик – нет, нет… - Да вот я тоже… - Звук плавился словно, растекался, вновь густел… Слышался возглас: Какой же ты хороший человек, и пожимали друг другу руки, и были довольны друг другом вполне…
     Так и наблюдал за ними всю дорогу.
    Забавно было.

 

 

 

-Я тут опять увлёкся монетами, - говорил один, слегка поддатый, - виртуально, конечно, там приличный экземпляр от 10 тысяч, и не всегда рублей. И ты не представляешь, какие шедевры чеканились в стародавние времена! Какие лица! А символы! И это непередаваемое ощущение человеческой плазмы, незримо облекающее старую монету!
    -А я, - отвечал другой, -сидел на скамейке, смотрел на камень, и думал: сколько ж ему лет! Чему он мог быть свидетелем?
    Не встречались два года, и текут слова и текут, объясняя так мало, мало…
    
    

 

 

 Любил выпить сто грамм на улице – разумеется, чтобы не видел никто,- на скамеечке под тополями; потом пройтись смакуя медленное опьяненье – лёгкое, как пух…
    -Привет.
    Дёрнулся. Не узнал.
    -Ты куда?
    -Да просто вышел пройтись. А ты?
    -А я до делам...
    Чисто выбрит, подтянут, на висках седина.
    -Ух ты, да ты седеешь!
    -Я занимаюсь этим давно!
    Когда-то связывало многое, многое… Теперь встречаются в основном случайно, на улице… Идут, говорят о социальных сетях, о церкви почему-то, об одноклассниках, найденных по интернету; и, кажется, жизнь – такая разная, такая пестро-индивидуальная – идёт рядом с ними…

    

 

 Трамвай-аквариум проплывает не быстро; рыбки-люди видны в нём…
    Ржавчина в тополиной листве. Август – золотистым солнечным светом – продлён в сентябрь, и всё кажется – мчится, мчится поезд, но когда будет остановка, на которой сходить – неизвестно.
    Он эгоист.
    Он погружён в себя, как в шахту. Страшно ему иногда, иногда видит мерцающую бездну, переливающуюся огнями, и не понимает – где она помещается в нём?
    Он эгоист.
    Он не делает ничего плохого по отношению к другим.
    Он любит строки осени, осенние трамваи, муаровые сумерки, останкинскую телебашню кораллового оттенка на фоне выцветающего неба.
    Любит жёсткую, облетевшую листву, закорючки улиток…
    Он идёт вечером гулять, и любуется огнями машин – световой змеёю, изгибающейся сложно и славно.
    Он возвращается и сочиняет Записки эгоиста.
    Примерно такие, как этот текст.

 

 

 

Белая в серых пятнах кошка появилась во дворе учрежденья. Пушистая, милая бродила под навесом курилки, вспрыгивала на скамейки, и журчала жалобно, мяукала мелодично… - Что ты хочешь? – спросил человек, выдыхая сизый дым. – У меня нет ничего для тебя. - Кошка посмотрела на него, зрачки её мерцали таинственно, и в прорезях их точно светилось знанье о параллельных мирах. – А я ничего не знаю о них, - неожиданно для себя сказал человек. Кошка, показалось ему – кивнула. Конечно, показалось – просто тонкое её, неуловимое движенье чуть напомнило вполне осмысленный кивок. Человек затушил сигарету, и пошёл к себе в отдел – где за отсутствием более серьёзных занятий – принялся сочинять стихи.
     Кошка спрыгнула со скамейки, медленно пересекла двор, и скрылась на территории детского сада…