Проза

 

 

 

 

 

 

 

Отодвинув штору окровавленной рукой и осветив узкую полоску света, он взглянул на часы. Было почти три. Он точно знал, что скоро за ним придут. Он поднял перед глаза руку, которой он закрывал рану на животе; другой он судорожно сжимал боевую винтовку довоенного образца, лежавшую рядом на кровати. Сквозь полумрак он увидел кровь на пальцах. Пуля, застрявшая где-то в теле и, видимо, не затронувшая жизненно важных органов, причиняла ему нестерпимую боль. Он терял кровь. Только бы не потерять сознание до тог...

 

Боль застилала все перед его глазами. Единственное, что он не переставал видеть, — это узкая щелочка света перед собой.

 

Сделав неимоверное усилие, он приподнялся и облокотился о стену рядом с окном. Капающей кровью рукой он чуть отодвинул штору и посмотрел вдоль улицы. Сумеречный свет обжег его глаза...

 

За окном был конец сорок четвертого. Разгромленные строения из бетона и камня. Странно, но тут еще жили люди. Хотя большинство населения было эвакуировано и трудилось на тщательно замаскированных от вражеской авиации заводах, жизнь продолжалась и здесь. Уже разбомбившие все англо-американские самолеты все еще изредка лениво сбрасывали снаряды на город. Чудом, как по лотерее, уцелевшие здания… В одном из них он нашел свое последнее убежище.

 

В городе были в основном женщины и дети. Дети… что они будут вспоминать о своем детстве? Сирена уже давно не оповещала о бомбежках... А как все начиналось…

 

Опьянение от победы и вера в нее. Среди общей атмосферы торжества он чувствовал личное ликование каждого как свое собственное. Польша, Югославия, Греция и нерешительность Франции. Затем Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, сама Франция и наконец Россия. Названия этих стран расплывались перед глазами. Все было на их стороне.

 

Он помнил лето сорок первого. В ряды высшего германского командования просочилось заявление военно-морского министра Штатов Нокса в его письме Рузвельту: «Гитлеру потребуется так или иначе от шести недель до двух месяцев для того, чтобы покончить с Россией…» — утвердившее веру в непоколебимость немецкого оружия. Он вспомнил, как офицеры пересказывали друг другу эту цитату из письма. Он помнил всеобщее предвкушающее ликование и собственное упоение. Сколько было выпито за победу. Сколько раз он будет вспоминать потом глаза фрау Бердцет — поистине единственной женщины, которая могла так понимать войну и жаждать победы. Вся Европа была у них в руках…

 

…Боль в животе стала невыносимой, он согнулся и тихо застонал. Он решил продлить приятные ощущения и еще долго думал о начале войны. Лучше бы им прийти раньше. Чем раньше, тем лучше…

 

…Он отчетливо помнил день своего отбытия на советско-германский фронт, но дальше воспоминания становились отрывистыми. Затяжная, изматывающая война, яростное сопротивление русских. Сколько же людей погибло на восточном фронте…

 

…Оставив на минуту винтовку, которую он все время судорожно сжимал, он потянулся рукой в карман и достал оттуда свою награду за самую непростительную ошибку и жестокую трагедию немцев в войне с коммунистической Россией. Железный крест. Его дали всем немногим офицерам, выжившим в Зимнюю кампанию — неудачную попытку взять штурмом Ленинград, этот вызов всему делу великого фюрера. Сколько жизней замерзло тогда в русских сугробах. Сколько людей отморозило себе конечности, которые потом ампутировали. Госпиталь с людьми с почерневшими от холода носами и ушами поразил его почти как концлагеря и горы трупов в газовых камерах…

 

…Он почувствовал, что теряет сознание. Неимоверными усилиями вернув себя в чувство, он снова лег на кровать, от которой воняло ржавым железом. Он спрятал свой железный крест обратно в карман… Его идол — узкая щелочка…

 

Апрель–май сорок третьего. Утика, полуостров Бон. Про себя он назвал это Германским Дюнкерком. Эйзенхауэр и Монтгомери отбросили в Тунис армию, бывшую когда-то под командованием фельдмаршала Роммеля, лучшие части которой были переброшены на Восточный фронт, и заперли ее на небольшом полуострове.

 

Он вспомнил всеобщее уныние, царившее в итальяно-немецком лагере. Авиация союзников уничтожала совершенно беспомощных немецких солдат, которых не успели эвакуировать. Наконец, тринадцатого мая генерал-полковник фон Арним и этот итальянец, маршал Мессе, заявили о капитуляции. В плен попало более двухсот тысяч человек. Лично он оказался в числе эвакуированных…

 

…Держать себя в чувстве становилось все сложнее. Лишь бы только не попасть к ним в руки живым. Умереть от потери крови до их прихода ему наверняка не удастся, так что оставалось, чтобы его застрелили. Можно было еще пустить себе пулю в лоб, но это было ему не по душе…

 

…Ну и конечно же конец сорок второго — начало сорок третьего. Самое главное событие Второй мировой: Сталинградская битва, перевернувшая все вверх дном.

 

Конец всего и новое начало в его памяти не запечатлелись. Как он оказался в противоположном лагере, он сам до конца так и не понял. Где и когда все началось? С этого момента воспоминания давались ему рваными клочьями. Первым его воспоминанием была Варшава.

 

Боясь советской оккупации, испытывающие первородный страх перед красной угрозой поляки, поощряемые своим далеким лондонским эмигрантским правительством, решились на заведомо безнадежное восстание с целью освободить свою столицу до того, как в нее войдут русские. В глубине их планов все же должна была быть надежда на поддержку Красной Армии, без помощи которой успех был обречен… Но русские не помогли, даже приостановили свое наступление, из-за плохой погоды... и немцы потопили польскую столицу в крови. Восстание стоило Польше двухсот тысяч жизней. Он, немецкий офицер, помогавший восставшим, видно, избежал расправы не только со стороны поляков, но и самих немцев.

 

…Его била дрожь. Пот катился по лицу градом, высыхая на горящей шее. Жар медленно убивал его, к сожалению, слишком медленно. Он стал тихо кататься на своем ложе. Только бы не терять из вида узкую щелочку, все время куда-то ускользающую…

 

Дальше его память обрывалась. Он помнил себя снова уже то в петтеновской Франции, то в оккупированной части России. Борьба со тьмой. Своей подрывной диверсионной деятельностью, портя дороги, пуская под откос поезда, они помогали общему делу. Бывший немецкий офицер, партизан, участник Движения Сопротивления, о нем ходили легенды. Кто он и какой целью он движим? Он сам до конца не понимал…

 

…Чувствуя, что он опять близок к обмороку, он оставил рану на животе и стал лихорадочно водить рукой по груди. Ему не хватало воздуха. Он случайно нащупал на своей шинели нашивку — дубовый лист — за проявленные мужество и отвагу где-то, в каком-то бою какой-то кампании. Он снова вспомнил начало войны, и приятные ощущения на некоторое время притупили боль в животе… Приятные ощущения развеяло осознание зла…

 

…Он часто думал, что будет, когда его поймают. Ему, немцу, пощады ждать было нечего. Удастся ли ему выдержать пытки? Мысль о пытках пугала его… Страх заставил его задрожать…

 

…Он несколько раз поймал себя на том, что потерял сознание и только что пришел в себя. Собрав остаток сил, он приподнялся, облокотился о стену и снова выглянул в окно.

 

За окном шел 1941-й год, вернее самый его конец. Оккупированная зона Франции. На захваченных территориях хозяйничает гестапо. Он засветился. Он лежит с пулевой раной в животе и ждет, когда за ним придет СС. Он лежит и боится, что попадет к ним в руки живым. Он знает имена, а выдержать пыток он не сможет.

 

Узкая щелочка перед глазами стала расплываться. Это были уже последние минуты, что ему удастся держать себя в сознании. Видимо, придется прервать свою жизнь самому, иначе потом сил не хватит даже на это.

 

По ту сторону узкой щелочки раздались тихие звуки. Наконец-то! Пересилив слабость, он вскинул винтовку перед собой. Узкая щелочка света внезапно стала шириной в дверь, и на фоне освещенного коридора он увидел темный силуэт в проеме. Раздался выстрел, и он потерял сознание.

 

 

 

 

Очнулся он через секунду в своей палате, лежащим на своей койке. Левая рука его всё также лежала на животе: незажившая еще язва доставляла колющую боль. Он встал, отдернул штору, и утренний свет ворвался в полутемное помещение. Он заметил, что в правой руке держит свой револьвер. Он вспомнил, как вернулся из армии, как лечился в клинике. Он вспомнил, как после возвращения, но еще до болезни, купил этот револьвер и как неизвестно зачем принес его с собой сюда накануне.

 

Обернувшись по направлению к двери, он увидел небольшую лужу крови у порога и тело сестры в белом халате, лежащее в ней.

 

Как он понимал то, что говорил ему его врач: он ошибка эпохи, рожденный на пару десятков лет позже естественного. Человеческие гены не могли не запечатлеть в себе самого яркого впечатления истории — Второй мировой войны. События войны, вошедшие посредством отцов и дедов в генофонд человечества, породили жертв времени, таких же, как и он, не успевших к тому действию, для которого предназначались.

 

Но сейчас он точно понимал, что он в реальности. Война не кончилась тогда, в сорок пятом. Она не кончится уже никогда. Лица живших когда-то реальных людей, которых он никогда не видел и не знал, запечатлевшиеся в его памяти, произошедшие когда-то с кем-то реальные события… Но теперь он победил болезнь, и кошмар для него кончится. Если вся жизнь — война, то есть только один способ остановить войну.

 

Он приставил дуло к виску и подумал: «Что же ждет эту планету в будущем, если таких как я много…»

 

 

 

 

 

 

По материалам «Большой медицинской энциклопедии».