Проза

 

 

 

 

 

Доска к доске, и стружка душисто курчавится, и плавно растёт домовина.

 Пьяный Володька заходит в третий раз.

-Андреич, ты это… да…

-Вов, не волнуйся, Марье Петровне сделаю не гроб, а игрушечку. Пить-то хватит, не схоронили ещё.

-Не могу, Андрич… Ить это… Сорок годов вместе. А! – он резко машет рукой, выходит из сарая плотника, который в умирающей деревне сколачивает и гробы.

 Работает ладно, споро, уверенно.

Думает ли о сути смерти?

Нет, вдыхая аромат стружки, думает, как лучше сделать работу.

 

Смерть, приходя, оплетает остающихся массой мелких, совершенно необходимых обязанностей, которые, наслаиваясь на горе, с одной стороны точно слегка стирают его, с другой – подчёркивают абсурдность бытия, завершаемого неизвестной дорогой.

 

-Цена не интересует. Всё, чтобы по высшему разряду. И цветы – обязательно живые.

 Работники ритуальной конторы чувствуют клиента – в данном случае спины угодливо изогнуты и на лицах подленько-подобострастные улитки улыбок.

 Есть гробы, точно ожидающие фараонов: сверкающие лакированными боками, страшные в своей роскоши, и процесс похорон будет столь же помпезен, сколь нелеп до чрезвычайности в приторной, зловещей пышности этой.

 

В простом, дощатом, везомом на телеге (теперь не бывает), - и сопровождают три родственника.

А там, внутри – замечательный поэт, оглушавший себя водкой от непризнания и житейской безнадёги.

 

Обиравший всю жизнь сограждан, некогда партийный болтун, ловко организовавший банковский бизнес, купавшийся в роскоши, по сравнению с которой бывшие партийные привилегии – детские игрушки, ляжет в обшитый атласом, с вмонтированным кондиционером (вот глупость-то!), оборудованный чем-то ещё гроб…

 

Ещё не старый Плюшкин, поднаторевший в мудрой скупости, какой приезжали к нему поучиться соседи, с выражением полного непонимания происходящего глядит на лежащую в гробу жену, ещё не зная, что от этой точки начнётся его сползание в ад кромешный – себя.

 

Живые мёртвые.

 

Мертвые, не имущие сраму, возлежащие в разных гробах, синевато-восковые, пастозные, страшные лишением ауры дыхания и движения.

 

Косные, страшные, с глазетом, с рюшечками домовины; пышные салоны, где медленно вращаются они на специальных подставках, музыка звучит, не увядающие цветы играют разными цветами…

 

-Андреич, ну? – пошатываясь, Володька стоит в дверях.

-Принимай. – Делает широкий жест пожилой, крепко сбитый плотник.

 Свежеиспечённый вдовец, криво ступая, подходит, озирает, достаёт стружку из траурной лодки, но Андреич одёргивает его:

-Ты что – нельзя?

-Да? – стружка снова падает в домовину. – Не знал. Выпьешь?

 Из кармана грязной куртки – горлышко бутыли.

Андреич не отказывается.

 

Гроб зевает, жадно ожидая пищу свою.