Проза

 

 

 

 

Эпизод двадцать второй

Град Небесный Афон

 

Они стояли у окна, три полукруглые арки которого были разделены двумя колоннами, вытесанными из цельной скалы. Мягкий свет дневного светила падал на пористый подоконник песочного цвета. Южный ветерок обдувал тихую горницу. Ее стены повсюду имели скругленные углы, кое-где виднелись полочки для хранения книг, выдолбленные прямо в толще податливого известняка. За широкими сводами арок развертывался удивительной красоты вид. Мыс укромной бухты, заросший тенистыми кипарисами, огибали голубые волны, которые плескались у подножья каменистых берегов и сверкали чуть далее искрами чистого золота, уводившими серпантинной лентой в необъятную даль. А там, в дали, не было ничего, кроме неба. И даже горизонт был скрыт за краем полных вод, над которыми, словно верхушки айсбергов, вырастали пенные, нежно-молочные облака.

— Вот это да! — выдохнул Женька, охваченный царившим вокруг патриархальным благолепием.

Поймав на себе недоверчивый взгляд Флоренского, он подумал, что нужно как-то объяснить философу свое появление.

— Кажется, я должен извиниться за вторжение, но обвинения в адрес художников были слишком уж серьезными.

Не веря собственным ушам и глазам, Павел Александрович пристально посмотрел на Женьку, ничего не отвечая. Затем, как бы сам для себя пробормотал:

— Будто и вправду, не ты мне видишься, но я тебе.

Он продолжал игнорировать Евгения, приняв его, по всей видимости, за плод своего воображения.   

— Возможно, мы оба друг другу видимся, — предположил Евгений. — Со мной такое бывает, скажем, когда я читаю книгу, то вижу иногда сон наяву — то ли явь во сне, даже не знаю, как сказать.   

— Так или иначе, всякая явь — со-бытие. Если я тебе снюсь либо ты мне явился, либо и то, и другое зараз, то со-бытийность эта имеет свои причины, — задумался Павел Александрович. — Положим, ты сидел за столом и хотел возразить, прочитывая мое сочинение, а я-то о нем как раз сейчас и вспоминал, в это самое время!

Философ жестом пригласил войти в свою мастерскую, указав на распахнутую дверцу. Среди полок с горшками, плотницких принадлежностей, деревянных бочек и прочей утвари у крохотного слюдяного оконца рядом с лампадкой стояла икона, пронзающая своим образом до глубины души, так что глаз от нее отвести было невозможно.

На иконе был изображен Агнец с семью рогами и семью очами. При взгляде на них очи эти словно охватывали тебя со всех сторон и смотрели внутрь сердца, и от того взгляда самое сердце вдруг становилось зрячим и начинало видеть семью этими очами. Перед ликом Агнца, как бы вывернутым наизнанку, была отверста книга, обитая позолотой. Оклад книги отображался в обратной перспективе вовне и был увешан семью замками.

— Твое возражение мне понятно, — продолжил в мастерской Павел Флоренский. — Но я остаюсь на прежнем своем мнении относительно выразительных средств иконописного канона

— Что верно, то верно, такой запредельной глубины созерцания в другой технике не достичь, — согласился Евгений. — Если человек Ренессанса добивался высоты озвончением земных красок, то иконописец добивается глубины путем их приглушения. Не потому ли икона живет как бы обращенной вспять жизнью, и чем старше становится, тем виднее в ней проступает то, что изначально задумывалось передать, но что было скрыто в ней за свежестью темперы. И разве не живут такой же обратной для нас жизнью произведения искусства, по-настоящему проявляя свою глубину лишь тогда, когда вот-вот должны исчезнуть с лица земли?

— Точно-точно тобою замечено, ибо жизнь горняя не так во времени существует, как нам привычно бывает, и когда Иисус сказал иудеям: «Истинно, истинно говорю вам: прежде, нежели был Авраам, Я есмь», — то не смогли понять они Его слов, как такое обращенное вспять предвечное существование возможно. Оттого и усердие реставраторов совсем не всегда к месту приходится. Тут все дело-то в тенях, в их высвечивании. Тень и есть небытие света, душевная пустота. В иконописном лике нет места тени, в иконе все о свете божественном свидетельствует.

— Впрочем, в любом каноне существует опасность поползновения к пустому формализму, — добавил Евгений. — И тогда тень, перекрашенная в свет, может явить собой по форме нечто светлое, но по содержанию против истины направленное, такой образ сиятельной тени и есть тайное вместилище антихриста и дух люциферианства. Не так важно, будет это иконописный канон, политический строй или научный постулат. Не об этом ли сказано: «И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон»?

— Тень, уподобившая себя Агнцу… бездушное учение, именующее себя светом, — погрузившись в размышления, произнес Павел Александрович. — Ты говоришь пугающие вещи, призрачный гость. Как же изволишь к тебе обращаться?

— Евгений, по крайней мере, это привычнее, чем «призрачный гость», — ответил Женька, которого настораживала эта уверенность философа в том, что он говорит с призраком. — А может, я и в самом деле умер?

— Нет, ты не мог умереть, у нас говорят «умеркнуть», — спокойно ответил тот. — И уж точно могу сказать тебе, что душа человеческая не может умеркнуть полностью. Душа наша подобна слову — метафизической точке, содержащей в потенции неисчислимое множество линий, тел, предложений, образов, измерений пространственных. Поэтому ты не умерк, ты живешь в своем времени, но душа твоя скомкалась в одну такую метафизическую точку и просочилась сюда.

— Это книжный астрал, так ведь? — спросил Евгений, жестикулируя руками. — Когда душа сливается с прочитанными словами, она переходит в такое состояние, где продолжает раскрываться скрытый за этими словами опыт. В таком состоянии все накопленные знания, мудрость всех книг можно рассматривать как одно свободно распустившееся слово, я прав?

— Если ты нашел меня с помощью книги, то для тебя это, наверное, книжный астрал, — Павел Александрович сдержанно улыбнулся уголками губ, прикрытых жидкими, с проседью усами. —  Но мы зовем этот остров Градом Небесным Афоном, со всех сторон его омывает большое озеро с чуть солоноватою водой, которое и в шутку, и в серьез зовется здесь Околоземным морем. Между землей и Небесным Афоном существует перемычка, каждый, кто отыскивает ее, попадает сюда. Многие после земных своих мытарств поначалу думают, что это и есть настоящий райский сад.

Философ уставился в крохотное оконце, будто мечтая увидать в нем родные просторы, а может, матовая слюдяная пластинка напоминала ему деревенское окно, покрытое зимней изморозью.

— Надо же, ты живешь где-то там, в земном мире, читаешь книги… — голос Павла Александровича дрогнул. — Скажи, а как же Россия? Какой она стала теперь?

Евгений даже не знал, с чего начать, ему совсем не хотелось рассказывать о своем времени. Да и как можно было обсуждать с великим русским мыслителем беспросветную тупость и низость нынешней цивилизации?

— Ну, если говорить о самом времени, то времени у человека стало меньше. Миллионы людей были уничтожены в войнах, так что машин теперь больше, чем людей. Много что изменилось, переустроился язык, мыслить стали машинообразно, по-научному, только вот правды от этого не прибавилось. Невежды, считающие себя прогрессивным человечеством, превращают Россию в лупанарий, как уже превратили почти весь остальной мир. Родина наша, боюсь, она существует сейчас только в виде воспоминаний у тех, кто пока еще что-то помнит без помощи машин. Вместо имени за каждым человеком закреплен номер, вся жизнь человеческая переведена в цифру, но порядка нет, наоборот, всюду царит хаос и запустение.

— «Никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его». Не это ли сталось, не это ли? — взволнованно пробубнил Флоренский.

— Если разобраться по существу, идентификация личности по номеру и есть второе имя, только это не имя вовсе, а число имени, без него не устроиться на службу, не избраться в представительные органы. Когда это началось, церковь уверяла, что ничего страшного в этом нет, но что может быть страшнее, когда личность человеческая вероломно отождествлена была с бездушным предметом, технической вещью или с так называемым «искусственным интеллектом».

Павел Александрович согнул левую руку, схватившись за сердце, ища правой рукой опоры, чтобы не свалиться на пол от слов, так по-будничному произнесенных Евгением.

— Говори, говори дальше, — потребовал Флоренский с ужасом уставившись на Женьку.

— Погоди, тебе нужно выбраться на свежий воздух, — придерживая философа, Евгений выбрался с ним из тесной мастерской в просторную келью.

Они снова стояли в монашеской келье у окна, разделенного двумя колоннами. Павел Александрович, весь бледный, будто раненный в сердце, прильнул к одной из колонн. Впрочем, самообладание постепенно к нему возвращалось.

— Об этом должен… обязательно должен узнать отец Лаврентий, настоятель обители нашей Святогорского монастыря, в земной жизни схиархимандрит Черниговский. Идем к нему, не бойся, худого он не посоветует, — философ положил руку на предплечье Евгения. — Братья говорят, что ему давно кошмарные сны снятся, великий Храм, возведенный супротив Божией воли, золотые иконы, в которых языки адского пламени отражаются. Все, как ты сказал! Идем, ты должен с ним повидаться.

Покинув своды пещерных комнатушек, они спустились по известняковым ступням дорожки, огражденной бордюром из булыжника. Отсюда остров и впрямь выглядел райским садом. Теперь Евгений понимал, почему облака, заслонявшие горизонт над Околоземным морем, висели так низко — весь Град Небесный со всеми его живописными бухтами, мелкими островками, скалами, испещренными монастырскими кельями, со всем этим премного чудным озером двигался в гуще облаков прямо среди огромнейшего неба!

Женькины волосы трепал теплый ветерок, он стоял рядом с Флоренским на скалистом уступе, прислушиваясь к плесканию волн и крикам чаек. Павел Александрович заглянул вниз, в малахитово-синюю околоземную пучину, а Евгений, опершись руками на бордюр, поглядывал на верхушки облаков, менявшие свои очертания над тонкой кромкой озера.

— Всегда хотел спросить, — произнес невзначай Евгений. — Почему разумом своим мы можем видеть потустороннее, то, что глаза наши на самом деле как бы не видят?

— Человек-то и был сотворен по образу и подобию Божию, оттого в разуме нашем тлеет искорка Разума божественного, — ответил философ. — Если бы мы видели только мир посюсторонний, позитивный, и ничего бы не ведали о мире потустороннем, негативном, то нам бы следовало признать, что и Отец наш небесный пребывает лишь в мире потустороннем, и видит лишь потусторонние нам сущности. Откуда следовало бы признать, что Он не есть такой Сущий, которому непременно все видно, все страдания и заблуждения человеческие.

В этих словах Павла Александровича сквозили отголоски личной трагедии, они прогремели как раскаты отдаленной, давно минувшей грозы.

— Преграда эта, разделяющая посюстороннее и потустороннее, четко различается нами, — заметил Евгений. — Вот только непонятно, благодаря чему мы через нее проходим.

 — Благодаря тому, что существует общий принцип, позволяющий сознанию соединять мнимую область, которую можно назвать –1, и область зримую, обозначаемую как +1. Другими словами принцип этот можно назвать несоизмеримостью, — пояснил Флоренский. — Человек есть такая тварь, которая видит только рациональные числа, числа же иррациональные мы только мним. Например, корень квадратный из двух — мы только мним такое бесконечное к нему приближение, которое при обратном возвышении в квадрат никогда не дает нам снова целое число 2. Вместо целого мы видим только дробь, единицу с бесконечным рядом девяток. Только всемогущий Господь способен обозреть бесконечность так, чтобы иррациональное для нас число стало для Него числом сверх-разума-человеческого рациональным.

— То есть ты согласен с тем, что для Бога та область, которая для нас является мнимой –1, должна являться величиной соизмеримой, как если бы корень из двух был числом рациональным?

— Для нас такая величина является сверх-рациональной, для Него же — да, скорее всего, она будет такой же рациональной. В этом и состоит принцип всеобщности, на то Он и есть такой Видящий, Который обозревает двойственные для нас области устроенными по единому, неведомому нам принципу.

Павел Александрович устремил взор на высокие облака, плывшие по краю Околоземного моря, и добавил:

— Для Бога нет и не может быть несоизмеримости, высшее благо и вселенское зло должны быть соизмеримы для Него через Него Самого. Иначе бы не было никаких ограничений, и все понятия находились бы в перепутанном состоянии, и всякий разум не мог бы в таком случае возникнуть, тем более, развиться.

— А что, если корень квадратный из двух можно представить рациональным числом? — задал наводящий вопрос Евгений. — Что, если в действительности это число рациональное?

— Ну, этого не может быть, — мягко улыбнулся философ, помотав головой. — Ни один ум не может пересчитать столько приближений, чтобы обнаружить период, даже если он существует.

— Но ты же сам только что обосновал, что должен существовать принцип всеобщности? Какой тогда смысл всех этих слов о создании человека по образу и подобию Божию? Стало быть, это обман, если ум человека не в состоянии охватить некий упорядочивающий принцип? Стало быть, человек обречен вечно пребывать в неведении, чтобы иметь уши и не слышать, чтобы иметь глаза и не видеть, чтобы иметь ум и ничего не понимать. Посюсторонне-зримый мир ты называешь позитивным, отсуда-незримый негативным, но что он отрицает — материю, реальность Сына Человеческого? Выходит, Бог отрицает все, что Им создано?

— Бог не отрицает Свое Творение, но запретный плод познания произвел в уме такое деление, что человеку непосильно стало его преодолеть. Тварная логика представляет позитивный мир цельным, для Бога же мнимы те вещи, которые кажутся нам цельными, то, что для нас позитивно, для Него, созерцающего бренный мир и самого человека из бесконечного бытия, лишено той самой единицы, которой недостает, чтобы при возвышении корня из двух получить обратно-целое число 2.

Евгений, наконец, понял, почему антиномийность истины так и осталась для Павла Александровича абстрактной проблемой, не могущей получить разрешения. Будучи профессором математики, он не мог усомниться в истинности науки, которую сам когда-то преподавал, хотя весь ход его размышлений, исходящих от веры, сталкивал его с теми знаниями, на которых был возведен математический догмат.

— Неполнота аксиом арифметики состоит в том, что мы рассматриваем почему-то только одну область приближений. Но если заглянуть по ту сторону числа, можно обнаружить область, симметричную мнимой. Из той области, как ни странно, все классические несоизмеримости представимы рациональными числами. Сумма мнимой области –1 с областью симметричной +1 и дает нам обратно-целое число, которое требуется получить. Поскольку тварная логика желает утвердить себя в качестве абсолютной, она не дает сознанию увидеть симметричную область, как работа одного полушария мозга, ответственного за логику, подавляет импульсы другого полушария, ответственного за интуицию.

— Ты говоришь откровениями, если можешь подтвердить это математически! Ты предлагаешь вместо единицы с рядом девяток взять симметричное десятичное приближение, то есть двойку с нулями, за которыми стоит дробная единица, при этом корень квадратный из двух станет выразим отношением целых чисел?

— Конечно, просто сопоставь приближения между собой, для каждого шага характерны арифметические свойства, которые выполняются только для периодической десятичной дроби. 

— Непериодическая дробь ведет себя как периодическая! Ну и ну! — воскликнул Флоренский. —Признаюсь тебе, я поражен. Действительно, ко всякому числу приближаться можно двояко, но я бы хотел проверить твою арифметику самостоятельно. Не переворачивает ли она математику с ног на голову? То ли наука наша, которою так гордится человек, вместо ног давно была поставлена на голову, столько головных болей причиняючи.

Павел Александрович просветлел и рассмеялся детским смехом, каким мог смеяться разве только в далекой юности, не изведав еще ни философских терзаний, ни страданий земных. Они спустились с ним по неровным извилистым ступням еще на один пролет пещерного монастыря и миновали галерею с колоннами, соединявшую скалистый утес западного крыла обители с великолепным фруктовым садом и розарием. В саду между ними снова завязался спор, на этот раз о гравюрной технике. Как и в случае с живописцами Ренессанса, Павел Флоренский стоял на том, что гравюра изначально появилась как пустотелое средство из соображений чисто практических. Женька ему возражал, указывая на то, что гравюра, хотя и связана с эпохой Просвещения, когда происходило становление рассудочного человека, но все же несла в себе содержательный смысл. Он даже напомнил Павлу Александровичу его же собственный трактат «Столпъ и утвержденiе истины», к которому философ сам подбирал символические гравюры для иллюстрации хода своих рассуждений.

— Помнишь ли «Письмо второе: сомнение»? — спросил Флоренский. — Мною там высказывалось сомнение, что смысл, лишенный двойственности, может быть доступен человеку. Вот я и говорю тебе, что гравюрою выразить такой смысл невозможно. Коль скоро позитив и негатив меняются в ней местами, сам акт выражения смысла вносит двойственность при рассмотрении гравюрного отпечатка и матрицы. Гравер нам как бы сообщает — вот существует матрица-негатив и отпечаток, но где находится само выражаемое? Гравюра, следовательно, это всегда загадка, требующая разгадки, такой, чтобы двойное сделалось в ней единым.  

По шуршащей песчаной дорожке, пролегавшей среди фруктовых деревьев, цветов и виноградных лоз, оплетавших каменную кладку монастырского розария, они приблизились к стене, из которой бил ключик. Возле источника собралась группа монахов с садовыми принадлежностями. Перед отдыхающими небесноафонскими братьями сидел бородатый старец в серой рубахе, перетянутой туеском, и читал свою проповедь. Павел Флоренский незаметно кивнул на старца и шепнул Женьке, что это и есть отец Лаврентий. Настоятель монастыря отвечал на вопросы собравшихся притчами, когда же он завершил свой рассказ, Павел Александрович подал знак, чтобы Евгений задал свой вопрос.

— Батюшка, а что делать, если душе человеческой присвоено было число имени? Можно ли спасти такую душу?

— Из какой ты будешь обители? — осматривая Евгения, полюбопытствовал старец, никогда не видевший его в монастыре.

— Он новоприбывший, — объяснил Павел Александрович, — из России.

— Из России, говоришь? — отец Лаврентий важно пригладил окладистую бороду. — Ну, что ж, вот, что я тебе скажу. Ведаю, что давно настали времена, когда церковь преобразуется не токмо снаружи, но изнутри. Ведаю, что в мире земном сделалось тело церковное нечистым, и что пала Россия под игом антихристовым и число зверя на челах многих.

Среди небесноафонских братьев поднялся тихий ропот, они растерянно глядели — кто на Женьку, кто на отца Лаврентия, который продолжал говорить басистым голосом:

— Можно ли спасти душу человеческую, если человек сам ее отдал? Можно ли спасти самоубийцу, твердо решившего свести счеты с жизнью? Спасти его от огня, чтобы он влез в петлю, спасти его из петли, чтобы он пошел себя топить, спасти от воды, чтобы он с горы бросился? Нет, не так надобно спасать, братия. Оттого человек самоубийцею делается, что жизнь его сделалась бессмысленной, потеряла всякую ценность, ибо человек утратил самое дорогое, что у него было. Раз человек потерял самое дорогое, то и жизнь свою скорей потерять хочет. Не в силах он заполнить образовавшуюся пустоту. Тако же и человек, заклавший свою душу, скорей ее потерять хочет, утратив самое дорогое, что в ней было, — любовь души своей к истине.

Есть у меня об этом такая притча. Шли две души человеческих по дороге и несли в себе свет истины, им согреваясь, ему радуясь, им себя спасая от всех напастей. Но вот повстречали они лежащего на дороге змия, имеющего премного хитрый ум. И сказал змий: «Зачем вы несете в себе свет истины, кому он нужен? Посмотрите на меня — я не имею ног, а преодолеваю любые препятствия, не имею рук, а пищу свою всегда нахожу, не имею горячего сердца, а живу уже без малого тысячу лет, нет острого зрения у меня, но и это не мешает мне быть мудрейшей тварью на земле. Изрыгните свет истины, идти вам легче станет, и путь ваш сделается короче».

Одна душа послушала змия, исторгла свет истины, выплюнула его и быстрехонько побежала дальше. Другая душа увидела, как змий проглатывает свет, исторгнутый на дороге, и сказала ему: «Что же ты сам питаешься светом, а говоришь, что он никому не нужен? Зачем выползаешь на эту дорогу, чтобы погреться в лучах солнца? Нет уж, свет истины спасал меня много раз, и еще не раз пригодится».

И пошла душа, не надеясь догнать первую душу. Вот наступила ночь, холодно стало, волки завыли, а впереди — пропасть глубокая. И остановилась на краю пропасти первая душа, та, что вперед убежала, и говорит второй душе: «Как мне теперь быть? Волки тебя сторонятся — ты светом истины светишься, тебе тепло, ты видишь дорогу в тьме кромешной. Зачем же я отдала свет истины? Помоги мне перейти на другой край пропасти. Мне так темно, что не вижу я, куда ступить».

На этом месте отец Лаврентий остановился и спросил у монахов:

— Что бы вы сделали, если бы душа ваша имела свет истины, а к ней душа обратилась, лишенная своего света?

— Помогли бы, конечно, — отозвался один из небесноафонских братьев.

— Но если ты переведешь душу, отдавшую свой свет, через пропасть и пойдешь с нею по дороге, то на веки сделаешь душу ту зависимой от своего света и сам окажешься в заложниках у той души. Будешь спасать ее снова и снова, ходить вместе с нею кругами ада, пока не заплутаешь сам и не забудешь дорогу свою, куда шел.

— Тогда нужно поделиться с той душою светом истины, чтобы она не плутала, — смущенно ответил другой монах.

— Недурно звучит, — смягчился Лаврентий, — но ежели поделишься с ней светом своим, в тебе самом станет меньше света. И свет ваш совокупный не станет двойным светом, вдвойне вас оберегающим, как было до того, пока первая душа не отдала свой свет. Ежели встретите в пути еще премного потерянных душ и раздадите свой свет, то совокупного света станет совсем мало. Темнота не будет больше расступаться перед вами, и будете блудить впотьмах. Поэтому мудрая душа пойдет с душой, свет потерявшей, в обратный путь, чтобы разыскать и побить того змия палками, дабы вернул он свет всех обманутых душ, которым жил тысячу лет. Только так сумеете спасти душу человеческую, спасая всех обманутых, вернув всем свет истины. Если душа человека трепещет, в смятении находится, если осознала она, что не может жить без любви взаимной к истине, то должны вы, братия, изловить того змия, изыскать те палки, которыми сумеете его побить. Если же не сделаете этого, сами свет души своей растеряете, и никто не поможет вам вернуть его обратно.

Старец сел на камень возле бившего из стены ключика и сказал, устало отерев прохладной водою лицо:

— Знаю я, что в России творится, сердцем чувствую. Знаю, какое коварство готовится во церквах. Знаю, что думают про себя пастыри недостойные, в уме своем они говорят: «Мы духовно богаты, мы соблюдаем заповеди Господа, Бога нашего. Нам завещано Царствие Небесное, мы первые перед Христом. Разве может число человеческое лишить нас веры Христовой? Будем же делиться своим светом, как раньше, Христа ради, разве может иссякнуть свет души нашей? Нет, не может он иссякнуть, в нас же светится Сам Господь».

Так думают они, не ведая того, что сатана закрался в устроение церковное и говорит устами многих, примеряющих ризу. Разбрасывают они богатства свои впустую, и сами пустыми делаются, яко же наследники, получившие большое состояние, не зная подлинной цены его. Знаю и то, что поклонилися народы царству антихристову, а как поклониться Царю Небесному никто среди них не ведает.

Собравшиеся вокруг старца монахи стали выспрашивать у отца Лаврентия, что ему еще известно о временах, которые настали на земле. Они хотели знать подробности той жизни, которой теперь живут люди, чтобы притчи старца не звучали отвлеченно. Затем они обратились к «новоприбывшему», то есть к Женьке, но он не знал, как объяснить самые обычные вещи, из которых слагалась жизнь современного человека. Старец понял это и решил немного приструнить взволновавшихся братьев.

— Тише вы, многое из того, о чем он говорит: о машинах, о двигающихся изображениях людей, об извращениях природы, о ложных чудесах и коварстве политиков, — то же самое рассказывал вам и я, а до меня отец Лука, только другими словами, ибо жили мы с ним только в преддверии этих времен. Разврат ныне столь великий во всем мире, столь искусно лживый, что если бы сумел он вам передать, чего просите, то души бы ваши сильно очернились, а вы пришли в Град Небесный Афон не для того, чтобы чернить свои души. Не рассказывай им больше ничего, — сурово отрезал отец Лаврентий. — Но если хотите знать больше, скажу вам еще, что научит антихрист пастырей недостойных сделать великое объединение церквей через тело свое нечистое, чтобы полновластным сделаться владыкою мира. Вчера я вам говорил, что Бог един и Церковь едина, а сегодня говорю, что антихрист сделает церковь единою по своему уставу мирскому, чтобы омерщвлять ее изнутри. Как же, спросите вы, антихрист сделает церковь омерщвленной? Об этом есть у меня другая притча, братия.

Вот было у хозяина два сада, и созрел в одном саду плод, и дал семя. И решил тогда хозяин посадить семя во втором саде, который до времени пустовал. Посадив же, поручил растить семя садовнику своему, а сам отправился в далекую страну, дозволив садовнику питаться плодами дерева, когда оно вырастет, запретив только срубать ветви, чтобы можно было выбрать с того дерева лучшее семя. Когда же дерево выросло, то стало оно столь велико, что ветви его разрослись по всему саду, скрыв ствол древа и корень его, а верхние ветви, что были ближе всего к свету, заслонили нижние, которые отпали сами собой. Тогда же и сам садовник состарился, и решил он разделить между сыновьями своими ветви дерева, чтобы могли они питать себя и свои семьи. Когда же сыновья состарились, то разделили они разросшиеся ветви между своими сыновьями, чтобы и те могли питать себя. Забыв сказать им, что в саду растет всего одно дерево, которое питается одним корнем. Забыли они сказать и то, что есть у дерева хозяин, который отправился в далекую страну. Было это так давно, что никто из них даже не помышлял о возвращении хозяина.

Много поколений сменилось. Но вот пришел однажды в сад господин, назвавший себя царем из другой страны. Предъявил купчую и сказал: «Сад этот принадлежит мне, вот купчая. Вы питаетесь от моего сада, а потому отныне будете мне отдавать треть собранных плодов, а еще хочу я, чтобы вы перестали делить ветви, мне одному принадлежащие, делайте, как я говорю, и меж вами не будет больше распрей, так мы наведем вместе в саду моем порядок».

Господин же этот был самозванцем, который всегда враждовал с хозяином сада и сам садовником был у того хозяина в прежние времена. Знал он, что хозяину нужен был плод наилучший, не знал только, на какой ветви он зреет и как его найти, потому что не ведал всех тайн хозяина. И задумал бывший садовник превеликую хитрость — представиться хозяином сада, прибывшим из далекой страны для установления мира между наследниками, чтобы не было меж ними споров, чья ветвь больше плодоносит, чтобы перестали они делить меж собой ветви, а тем временем погубить само дерево.

Собрались наследники разросшихся ветвей сада, и рассудили, что хозяин дело говорит, желая всем добра, ибо не престало дальним родственникам враждовать. На том и порешили. На следующее утро пошли они наводить в саду порядок. Бывший садовник научил их, как подрубить ветви, где подпорки убрать. Стали горе-садовники наводить порядок, чтобы не было больше споров, а меж тем только ветви свои омертвили. Заметив к вечеру, что листья на ветвях зачахли, стали они громко причитать, искать господина, назвавшего себя хозяином сада, а его и след простыл. Как вдруг увидали, что приближается к саду войско славное, а во главе того войска царь, долго воевавший в далекой стране. Спросил у них царь: «Где мой садовник, которому оставил я растить дерево в саду моем, дозволив питаться плодами его, когда оно вырастет, запретив только срубать его ветви?». И убоялись наследники ветвей, признав в царе настоящего хозяина, и ужаснулись они тому, что натворили.

Пали перед ним на колени и стали молить о пощаде. Так говорили они царю: «Нет садовника твоего уж давно. Мы наследники его, и не знали, что в саду посажено только одно дерево, которое питается одним корнем, делили ветви его меж собой и питались от них, пока не пришел к нам господин, назвавший себя хозяином сада. Научил он нас, как навести порядок, указав, где подрубить ветви, чтобы не было между нами раздоров, на чьих ветвях плоды слаще, а меж тем мы сами все дерево твое погубили. Помилуй нас, у нас дети малые, возьми плоды наши, которые мы собрали, смени гнев на милость».

И ответил им царь: «Не нужны мне плоды ваши, пришел я взять с дерева всего один плод, который даст наилучшее семя. Для этого запретил я срубать ветви дерева». Тогда пуще прежнего испугались дальние родственники, погубившие дерево, а царь им и говорит: «Что же вы пали передо мной? Вижу я, садовник мой мудрее вас был. Всю жизнь наблюдал он за деревом и сумел определить, какая ветвь лучшею будет. Вот она, оказалась нетронута вами, на ней созрел плод самый лучший, потому что оставил ее ничьей садовник, когда делил меж сыновьями своими ветви дерева».

Тако же и ветви церковные омерщвлены будут по наущению антихриста, чтобы сохранилась та ветвь нетронутой, которая как бы ничейною осталась. А теперь идемте, братия, и продолжим работу нашу, и не ропщите, что день субботний, в труде нашем нестяжательном не единожды поклонимся мы Господу и вознесем Ему смиренную нашу молитву.

Небесноафонские братья собрались, взяли садовые принадлежности и пошли на окраину розария, обсуждая притчи отца Лаврентия, хотя некоторые задержались, чтобы наполнить кувшины водой из ключика. Старец тоже набрал чашку воды, сказав Павлу Александровичу:

— Покажи ему, брат, обитель нашу. Ничего не утаивая покажи, — потом развернулся к Женьке и сказал ему, — а ты, юноша, ступай и запомни притчу эту, ибо ненадолго ты здесь задержишься. Суждено тебе на земле грешной проснуться. Но знай, что мы с братией денно и нощно за Россию-матушку молимся, от нее все души наши питаются, через нее они в небеса коренятся.

С этими словами настоятель монастыря удалился вместе с монахами возделывать каменистую почву для расширения монастырского розария. Находясь под сильным впечатлением от слов старца, Женька вышел с Павлом Александровичем за цветочную ограду, увитую плющом с душистыми травами, за которой веером поднимались лестницы, ведущие к строениям подворья с небольшими башенками и балконами, закрепленными на стенах домов с помощью деревянных балок.

От архитектуры Небесного Афона, от неровностей кладки монастырских стен, заросших виноградом, от арочных переходов над узкими улочками исходила необычайная умиротворяющая легкость, так что дома и стены казались почти невесомыми. Даже цитрусовые деревца, растущие в объемных глиняных чанах, словно висели в воздухе, отбрасывая на залитую солнцем мостовую зыбкие тени. Быть может, они и висели, только на хорошо завуалированных подвесках, привинченных к стенам.

— Тут наша галантерейная лавка, — философ указал ладонью на открытую кованую дверь, над которой полукругом были выложены камни, а по центру стоял крест, вытесанный плетеным орнаментом.

Они заглянули в лавку, заставленную многочисленными полками. И чего здесь только не было: деревянные ложки, кисти, краски, подписанные по-старинному уставу «Темпера», «Лазурь», «Кiноварь», «Смарагдъ», коробки с листами писчей бумаги, письменные принадлежности, резные пеналы, увеличительные линзы, пергаментные свитки с пояснительной запиской «Съ высочайшего дозволенiя отца Лаврентiя».

Никаких цен на товарах не было. Конечно же, это было не удивительно, учитывая то, что лавка была монастырской, но Женька спросил у Павла Александровича, как в монастыре ведется торговля, существуют ли на острове денежные средства. На что философ ответил утвердительно, объяснив, что Священной Эпистасией Небесного Афона выпускаются динарии и гроши, что число их ограничено из расчета нужд всех живущих на острове, а их не многим более ста сорока тысяч душ. Другие денежные знаки выпускать в монастырях строго запрещено.

Пока философ объяснял эти тонкости, со второго этажа по скрипучей лестнице спустился хозяин лавки, лицо его было знакомо Женьке. Впрочем, как лица некоторых небесноафонских братьев, из тех, что были в монастырском розарии с отцом Лаврентием.

— Приветствую тебя, брат Павел, давненько ты ко мне не захаживал, — поздоровался хозяин лавки.

— Здравия тебе желаю, брат Владимир, дай-ка мне перьев да еще вон той бумаги, что поглаже.

— По блеску глаз вижу — философские сочинения писать задумал, Павел Александрович. Иконку-то свою завершил — нет, ассистка моя пригодилась? — подмигнул ему торговец.

— Завершил, с Божией помощью. За ассистку тебе спасибо, нелегко, небось, раздобыть ее было? Но иначе не передать в иконе разительных отличий ума человеческого от премудрости Божией. Заходи ко мне вечерять и других приводи, хоть сегодня заходи.

— Что ж, на лик Агнца взглянуть хочется, только вот страшусь я, брат Павел, мастерства твоего, слишком оно для меня пронзительно, — покачал головой торговец и обратился к Женьке. — А неужто в обители нашей пополнение?

— Да я, по правде сказать, здесь ненадолго, — ответил ему Евгений.

— Чудно-чудно! Все мы думаем, что оказались здесь ненадолго, — захохотал хозяин лавки.

— А из книг ничего нового не появилось? — спросил у торговца Павел Флоренский.

— А-то как же не появилось? «Opera Collecta Tertulliani», прямо из Троеручинской типографии. Или вот «Элифасъ Леви и сочиненiя его, совместно с Люциферомъ писанные», автор предпочел остаться неизвестным. Как тебе это? — торговец открыл фронтиспис книги, на котором анонимный монах по памяти воспроизводил гравюру XVII-XVIII веков, указав ниже «Сiе есть Философскiй компасъ розенкрейцеровъ, указующiй путь заблудшiм, темъ, кто хочетъ плутать более».

Павлу Александровичу шутка эта понравилась, и он прочел ее вслух. Зато Евгений, услыхав во сне о розенкрейцерах, ощутил смутное беспокойство — даже здесь Его Сиятельство Люцифер находил способ подать о себе весточку.

— Так братство розенкрейцеров существует? — обратился Евгений к Павлу Александровичу, а заодно к брату Владимиру, который удивленно вскинул брови.

— Если разуметь под существованием способность воздействовать на реальность с помощью символов, то существует, — ответил брат Владимир. — Однако я согласен с автором этой книги, он называет алхимиков-розенкрейцеров обманщиками, поскольку они изъясняются дебрями аллегорий, чтобы запутать всякого, кто захочет в них разобраться.

— В преддверии революционных событий тайные общества имели чрезвычайное распространение, — стал припоминать Павел Александрович. — Вольные каменщики, мартинисты, теософы, знахари, каббалисты, тибетские ордена. Всех уж я не упомню. Меня тогда одна мысль занимала, что членство в такого рода обществах на совесть нашу оковы вечные накладывает, употребляя ее в неведомых нам целях. Неведомых оттого, что цели-то эти не таковы, как поначалу сообщается. Магистр Папюс называл себя розенкрейцером, давал сеансы спиритуальной магии монаршим особам, другому медиуму дозволили открыть царскосельскую масонскую ложу. Министр иностранных дел Сазонов, масон английской ложи, втянул державу Российскую в губительнейшую войну. Потом-то в Соловецком остроге я узнал, что те же тайные общества осуществляли координацию всего революционного движения.

— Да, кровавое времечко было, — брат Владимир закачал головой, понизив голос. — Корниловские нашивки, кресты с черепами, свастики, пентаграммы большевицкие. Все понеслось-закружилось в роторе дьявольской. Кто знает, что это было — исполнение пророчеств али еще что?

— Постой-ка, а есть у нас один пустынножитель, который-де с розенкрейцерами знался. Скит его рядом с монастырской каменоломней находится. По его словам, то незримое братство тайной перемещения в четвертом измерении владеет. Если остров наш тебе только снится, то события сна твоего могут быть связаны с их тайной деятельностью, в четвертом измерении проводимой. Отец Лаврентий велел, чтобы я показал тебе обитель нашу, так мы можем начать осмотр прямо с каменоломни, — предложил Павел Александрович, аккуратно сложив в мешочек бумагу и перья. — Так значит, брат Владимир, мы с тобою договорились? Смотри же, я не прощаюсь!

— Договорились, жди меня с братией после вечерней молитвы, — сказал брат Владимир, провожая взглядом посетителей, которые повернули к выходу из лавки.

— Если ты знал меня до нашего знакомства, то, может быть, и Петр Демьянович Успенский знаком тебе по его книгам? — спросил Павел Александрович, направляясь по небесноафонской улочке к монастырским вратам, за которыми начиналась проселочная дорога, петлявшая между виноградников, обнесенных змейками каменных заборов.

— Нет, не припомню такого, а что за книги? — переспросил Евгений.

— Чаще всего он вспоминает сочинение «Tertium Organon. Ключъ къ загадкамъ мира». А недавно он занимательную книгу написал «Индiйская филосорфiя какъ путь къ христiанскому мiросозерцанiю» с пояснительными текстами на санскрите, с таблицами и рисунками. Впрочем, здесь у нас, на Небесном Афоне, время медленно движется, уж лет тридцать, наверное, с тех пор прошло.

Павел Флоренский уткнулся взглядом в дорогу, видимо, ему самому показалось довольно странным, что книга, выпущенная тридцать лет назад, воспринималась им как недавно написанная.

—  Ты знаешь, чем дольше здесь живешь, тем чаще тебя начинает посещать непонятная тоска. Представь себе, среди этой вот нетронутой красоты, имея сколько угодно времени для размышлений, встречая писателей, поэтов, художников, людей высшего склада ума, с которыми за великую честь почел бы встретиться в земной жизни, и вдруг — тоска. И тогда начинаешь думать, отчего же ты здесь застрял, между небом и землею? Неужто не удостоин? И ответ единственный приходит: «Град Небесный Афон дан тебе, чтобы ты еще раз обдумал земную жизнь свою, осмыслил то, чего не успел осмыслить». Ты вот и дня здесь не находишься, а показал мне, сколько же я не успел осмыслить. Да и можно ли что-то успеть осмыслить во всей суете бессмысленной земных дел наших?

— Бывает, бессмысленная суета больше всего и подталкивает к поиску чего-то осмысленного и несуетного. Но ты прав, попадая в общественный конвейер, человек не успевает стать ни мудрым, ни разумным, человек не успевает стать человеком. А если кто успевает, на того бездарное общество устраивает охоту, пока он не сломается и не забудет всякую мысль. Ведь осмысление имеет смысл только для человека, а для общества осмысление бессмысленно, для общества смысл имеет только суета. Поэтому главная наша задача, знаешь ли в чем состоит?

— В чем же? — удивился философ, стараясь угадать, что ему ответит призрачный гость.

— В том, чтобы в этой суете суетной не прослыть брюзгой, — улыбнулся Женька. — Иначе самоедства не избежать. Как же много еще не осмыслено? Сама культура человеческая видится недоделанною, случайною комбинацией символов, за которой и разума, может, нет никакого, как нет никакого великого разума в пении птиц или в плетении пауком паутины. Возможно, возникновение антиномий и указывает нам на то, что сама ткань духовная наша при сотворении ее недоделанной осталась.

— Когда ты сказал, Евгений, про сиятельную тень, которая сама себя в свет окрашивает, то вспомнилась мне одна антиномия. Мы ее как раз с Петром Демьяновичем обсуждали. Ох, и шибко же мы тогда с ним поспорили о том месте в Евангелие от Матфея, где дьявол искушает Христа, показывая с высокой горы царства земные и обещая отдать их, если Он ему поклонится, а Иисус отбросил его со словами: «Отойди от Меня, сатана».

Брат Петр в переводе этих слов усмотрел неточность — по греческому тексту Иисус отвечает сатане: «Υπαγε οπισω μου». Что значит: «Иди за Мной». В церковно-славянском переводе тоже читаем: «Следуй за Мной». Поэтому теософы обвиняли церковь в искажении новозаветного смысла. Раз сатана следует за Христом, то он якобы верный Его ученик. Ведь и рыбакам, ставшим учениками и апостолами Христа, Иисус вещал: «Следуйте за Мной». И когда апостол Петр молил Иисуса не входить в Иерусалим, то сказано ему было: «Отойди от Меня, сатана!». И когда Иисус спросил учеников, не хотят ли они отойти от Него, то сказал Он им: «Не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас дьявол». Далее поясняется, что сказано сие было лишь об Иуде, но из текстов Евангелие видно, что Иисус имел обыкновение называть сатаною не только Иуду.

Места эти столь темные, что многие умы смущают, убеждал я тогда Петра Демьяновича и, кажется, сумел убедить его в том, что «Отойди от Меня» и «Следуй за Мной» есть одна из антиномий, которою в Писании выражается сокровенная истина. И вот, когда ты сказал про тень, уподобляющей себя Агнцу, стало естественным образом понятно, как можно и следовать за Христом, и в то же время от Него отбрасываться, ибо тень и следует, и отбрасывается. Получается, что нет искажения смысла, а есть только наставление для тех, кто, внешне следуя за Христом, в действительности продолжает скользить лишь по земной поверхности и отбрасываться от Него.

— Каждый из нас, Павел Александрович, только тень Всевышнего, тень-то, она и есть образ и подобие Бога, плоская или объемная — это уже как посмотреть. По теням своим мы и составляем приближенное представление наше о Всевышнем, только так к нам и приходит осмысление, а кто талдычит о Боге, не имея своего осмысления, тот уподобляется собаке-пустолайке, которая сама не знает, на кого и о чем лает. Но так уж повелось, пустолайки потому и существуют, что они больше подходят для обслуживания потребностей общества.

Так они размышляли по дороге к монастырской каменоломне пустынножителя Петра, пока не поднялись на возвышенность, с которой были видны дымчатые очертания всего небесного острова, окруженного Околоземным морем. Рядом с готовыми каменными блоками сидел каменотес, опустивший большие натруженные руки на колени. Голова его, обвязанная полотняной тряпицей, была обращена к облакам, которые проплывали над морем. Он не заметил, что к нему подошли посетители, или делал вид, что не замечает их. Надев рукавицы и взявши шлифовальный камень, он снова принялся обтесывать глыбу.

Павел Александрович окликнул его, но брат Петр продолжал, как ни в чем не бывало, трудиться. Флоренский пересказал ему, о чем они с Евгением беседовали по дороге, но Петр Демьянович все так же молчал, очищая блок от пыли и проверяя поверхность камня линейкой.

— Забыл сказать, — Павел Александрович взглянул на Женьку, — брата Евгения вытянул я к себе в келью из земного мира. Теперь смекаешь, почему мы к тебе пожаловали?

Каменотес, наконец, отстранился от своих инструментов, но поворачиваться к посетителям не стал.

— «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что на нем, что времени уже не будет», — повторил он слова Откровения. — Но пока не свершатся означенные знамения, мы можем лишь предположения строить.

— Но, если времени уже не будет, — попытался его разговорить Евгений, — разве нельзя из любого времени соприкоснуться с тем временем, когда его уже не будет? Разве не так пророки соприкасались в своих видениях с будущим?

Петр Демьянович обернулся на Женьку, исподволь улыбнувшись.  

— Если время принять четвертым измерением, то сознание, погруженное в сон, может оказаться в высших измерениях, где различные во времени точки могут пересекаться. Для нас время линейно, поэтому мы видим различных существ, различные цепи причин расположенными поочередно. Подобно тому, как поочередно располагаются на дереве его ветви, листья, плоды. Поэтому ученые-эволюционисты так же линейно располагают ветви биологических видов, так же линейно видят они эволюцию частиц, атомов и всего космоса. Но в высших измерениях время становится объемным, там не нужно ждать тысячу лет, чтобы увидать, как вырастет дерево и все его ветви. В них линейное время можно покрутить, как эту линейку.

Каменотес показал свою линейку и покрутил ее в руках, отчего линейка выглядела со стороны то короче, то длиннее.

— Если расположить временную координату изомерически, — он приставил один конец линейки ко глазу, — мы увидим вместо линии со множеством точек всего одну точку. В ней все будет выглядеть так, словно дерево проросло из семени, дало плоды и состарилось за одно мгновение. Далее мы можем изомерически расположить линейное время для каждого семени, которое проросло от того дерева, и увидать, как за одно мгновение вырастают вековые леса. Все то, что в линейном времени кажется нам расчлененным на отдельные части, может изомерически собраться в одной точке объемного времени. Линейное существо, живущее по своей линейке времени, не в состоянии обозреть время изомерически, однако во снах мы порой выходим за рамки линейного времени. И это доказывает, что сознание наше может существовать и отчасти всегда существует в таком нелинейном состоянии. Вероятно, в отдаленном прошлом из такого нелинейного сознания и возник человеческий разум как закрепившаяся в нашей речи способность предвидеть то, чего еще нет.

— В семи очах Агнца, стало быть, и отображается такое нелинейное видение, — подхватил его мысль Павел Флоренский. — Для такой Сверх-личности, стало быть, возможно и небо, и землю сотворить, и человека за несколько дней, исчисляемых для линейного ума миллиардами лет, и отрезок памяти из одного времени в другое перенесть. А помнишь, Петр Демьянович, ты еще говорил, что есть-де незримое братство, способное в пространстве четырех измерений перемещаться? Помнишь, у нас такой разговор был?

— Да, бывал я однажды в городе суфиев, называющих себя Сахаба-и-Сафа. Путешествия во времени считались у них весьма обыденным делом. Таким же обыденным, как игра на индийской вине, но суфии те постоянно твердили, насколько это опасно. Душа, в потустороннем трансе пребывающая, демоническую природу обретает, особенно если видения вызваны были не работой сознания, а дурманом. Рассказывали они мне об одном братстве, которое у них некоторые техники позаимствовало. Несмотря на то, что дороги их давно разошлись, они продолжают обмениваться знаниями. Поначалу они и меня приняли за одного из тех розокрестных братьев.

— Но как сознание, хотя бы даже во сне пребывающее, способно в четвертом измерении перемещаться? — спросил у него Павел Флоренский. — Позитивная наука учит тому, что перемещение быстрее скорости света невозможно.

— Движение в разномерных пространствах зависит от простого коэффициента, кратного двум параметрам каждого нового измерения. В трехмерном пространстве энергия тел описывается по закону E=1/2 • (mv²), в четырехмерном пространстве по закону E=mc², в пятимерном пространстве по закону E=2 • ms², где буквою s обозначить можно сверхскоростное движение. Разумеется, в четырехмерном космосе сверхскорость эта будет мнимой, ибо тело спящего человека покоится, когда он видит во сне мнимые массы движущихся объектов. По отношению к внешнему миру такие потусторонние субстанции обладают отрицательными, несуществующими массами. Но именно поэтому их скорости по модулю могут превышать в пятом измерении скорость света. Об этих субстанциях очень удачно выразился Шекспир, назвав их «тем веществом, из которого сотканы сны».

Далее Петр Демьянович стал размышлять о бесконечно малых величинах, слагающих всякое непрерывное движение, а Павел Александрович вывел из них эфирные плоскости, через которые, как через двухмерные окна, возможны переходы в высшие измерения. Затем он заговорил об одномерном пространстве и перешел к нульмерному, для которого вывел коэффициент 1/10, но тут между ним и Петром Демьяновичем опять завязались прения о том, возможно ли существование такого нульмерного «ничто», из которого «видится все». Похоже, философы больше не замечали Евгения, и он решил им не мешать, направившись к краю каменоломни, за которым начинался склон к Околоземному морю.

Ему подумалось, что эти философские разговоры, звучавшие у него в голове, были на самом деле продолжением тех мыслей, которые должны были возникнуть еще в дореволюционной России, в той прекратившей свое существование русской культуре, которой не дали развиться тогда на земле, но которая чудом уцелела на этом небесном острове. Здесь сохранялась та духовная среда, в которой эти мысли могли обитать, и в этой укромной обители небесноафонские братья могли домыслить то, чего их лишили, чего им так и не позволили осмыслить в земной жизни. Притом это были не отвлеченные мысли о чем-то недоступном. Пятимерные образы возникали в сознании каждого человека при чтении книг. Через двухмерные плоскости книжных букв, через иконы и живописные полотна мыслители прежних времен могли созерцать высшие измерения, а иногда в сновидениях человек сам становился свидетелем и соучастником инобытия. Да ведь и он сейчас был соучастником такого небесноафонского бытия, открытого через книгу — через «Иконостас» Павла Флоренского. Но вот Павел Александрович махнул ему рукой, и когда Евгений подошел, пояснил вот что:

— Раз ты помог разобраться с антиномией «Следуй за Мной», то, может, и в этом случае нам поможешь? Разоспорились мы с братом Петром о другой подмене слов в Евангелие. В греческом тексте молитва Христова читается так: «Τον αρτον ημων τον επιουσιου δος ημιν σημερον», — то есть «Хлеб наш сверх-сущный дай нам днесь». И в латинском переводе читаем «Panem nostrum supersubstantialem da nobis hodie». А в русском-то переводе хлеб сверх-сущный назван насущным, обыденным хлебом нашим. Подмена налицо, и от нее антиномия возникает, о которой многие не подозревают, как хлеб наш насущный может оказаться сверх-сущным?

Петр Демьянович, считавший перевод неправильным или, во всяком случае, недословным, уточнил для верного понимания сути:      

— Хлеб наш насущный или сверх-сущный… вот, о чем спор вышел. Христос оставил молитву Свою не для того, чтобы мы ее искажали, моля о пище обыденной, а не о пище духовной.

Евгений немного отвлекся и пропустил, о чем беседовали философы в последние несколько минут, но, по всей видимости, вопрос о подмене слова «сверх-сущный» возник у них в связи с обсуждением сверхскоростных перемещений, происходящих в высших измерениях. Для ума рассудительного, образованного по западному образцу, антиномия «насущный» = «сверх-сущный» решалась банальной опиской русского человека, пропустившего по природной безграмотности одну букву, получив слово «насущный» вместо слова «над-сущный», что соответствовало общепринятому дословному переводу. Но Евгений был почему-то уверен, что слово в молитве было заменено сознательно, чтобы она не только звучала, но и думалась осмысленною по-русски.

— Пожалуй, тут все зависит от положения молящегося, стоит он со Христом или во Христе. Кто стоит со Христом, для того пища духовная представляется хлебом сверх-сущным. Кто стоит во Христе, для того Слово Божие перестает быть сверх-сущным, становясь хлебом насущным души его. Конечно же, для разумения человеческого Христос мог оставить молитву, говоря о хлебе сверх-сущном, но для Самого Христа хлеб духовный и есть Его настоящая обыденная пища, для Него поэтому хлеб сверх-сущный может быть только насущным.

— Ну, как? — спросил Павел Флоренский Петра Демьяновича. — Говорю тебе, брат Евгений неспроста к нам на остров попал. Первое искушение Иисуса, когда Он ощутил голод в пустыне, а дьявол предложил Ему сделать камни хлебами, в том и состояло, чтобы Он признал хлебом Своим насущным тот хлеб, которым земное тело питается. А Иисус ответил сатане: «Не хлебом одним жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».

— И действительно, — закивал Петр Демьянович. —  Если бы Иисус признал хлеб земной Своим насущным хлебом, то положение Христа ничем бы не отличалось от положения смертного человека. Между тем еще составителям Шветашватара-упанишады было известно, что высшие люди способны ощущать пространство и время подобно тому, как они ощущают свою кожу. Наши органы чувств не приспособлены к такому сверх-телесному осязанию, мы осязаем лишь трехмерную картину бытия, а в четвертом измерении наша протяженность невелика. Но, вероятно, даже мы через тебя, Евгений, как-то способны взаимодействовать с тем миром, который давно оставили, словно и для нас хлеб сверх-сущный сделался насущным.

Петр Демьянович умиротворенно сидел на отесанном камне, удерживая на коленях большие руки. Закрыв глаза, он как будто осязал гиперпространственую связь, о которой рассказывал. Глубокие складки на лбу Петра Демьяновича разгладились, и лицо его, покрытое слоем серой каменной пыли, стало мягче. Он открыл веки и увидел в бледно-голубом небе вечеряющее солнце, которое клонилось над Околоземным морем, окрашивая облака в красивые перламутрово-розовые и оранжевые цвета.  

— Мне никогда еще не было так хорошо, — сказал он, — что может быть лучше, чем сидеть вот так с друзьями, такими далекими и такими близкими, с братьями твоими родными, что может быть лучше, чем говорить и думать с ними на одном языке? Именно этого мне когда-то так не хватало, что я и мечтать об этом не смел.

После этих слов каждый из них подумал о том же, что времена и расстояния, разделявшие их, не имели над ними силы, что они были одной волной, одной стеной и крепостью единой, и были с ними еще тысячи других, таких же близких и родных людей, разбросанных по миру, разделенных тысячелетиями и веками.

— Если разыскиваешь ты незримое братство или оно тебя разыскивает, то расскажу тебе одну притчу, которую мне поведал мудрец из города суфиев, тот самый, который принял меня за розокрестного брата. Притча эта столь древняя, что некоторые ее позабыли, а некоторые помнят из различных пересказов.

Петр Демьянович устроился поудобней, продолжая говорить:

— Жил когда-то народ на земле, премногие подвиги совершивший и моливший Господа Бога о том, чтобы сделал Он тот народ хранителями тайн Своих и законов, и Всевышний внял их мольбам, потому что законы Его мало кто соблюдал. Но лучшим сынам того народа этого было недостаточно, и совершили они великий пост и стали молить Всевышнего, чтобы Тот открыл им тайну всех тайн и священство Имени Своего. Всевышний внял их мольбам и на этот раз. Избрал Он лучших из лучших и сделал их Своими жрецами, чтобы они могли говорить от Имени Его.

Прошли века, и вот задумали жрецы построить Храм, чтобы своды его подпирали небо, и Всевышний всегда пребывал в нем. Для строительства Храма сокрушили жрецы многих царей земных, подчинили себе все стороны света и стали распоряжаться судьбами мира всего. Чтобы никто из покоренных рабов не вступил в сговор с другими, разделены были все народы на тринадцать колен по числу ярусов Храма, и перемешали жрецы слова всех наречий, чтобы не могли народы понимать друг друга. Так появились языки. Но строительство Храма стало затягиваться. Шло оно так долго, что сменилось много поколений, и жрецы, опасаясь обронить тайну всех тайн, сами забыли Имя Всевышнего, а Храм уже был столь велик, что самый высокий ярус его, казалось, подпирал уже престол Всевышнего. Все богатства земли и все золото мира были собраны под сводами того Храма.

Настало время, и решили жрецы призвать Всевышнего во Храм, возведенный для Него, собрались они на самом высоком ярусе и стали возносить молитвы. Но не смогли они призвать Всевышнего, потому что тайну Имени Его забыли. Тогда вместо Всевышнего поселились в Храме бесы, которые развратили все народы земли богатствами Храма. И тогда увидел один праведный каменотес разврат, который кругом творится, и спросил у Всевышнего, почему Он во Храм не вошел и отчего поселились в Храме бесы? Ответил Господь каменотесу: «Так ведь и Храм этот не по Моей воле возведен был, а по воле бесов. Хотели они, чтобы Я оставил престол Свой и вошел в Храм этот, а они тем временем забрались по стенам Храма на небо и заняли престол Мой. Как узнал Я об этом коварстве, то устроил все так, чтобы Имя Мое жрецы забыли». Каменотес опечалился и снова спросил Всевышнего: «Как же теперь быть? В Храме, Тебе возведенном, завелись бесы, они развращают народы мира. Неужели суждено человеческому роду погибнуть?».

Тогда ответил ему Всевышний: «Иди этой же ночью в каменоломню, там ты найдешь камень, озаренный светом Моим. Возьми его, в нем запечатлено будет Имя Мое, которое жрецы забыли. На утро отправляйся к тем жрецам и скажи, что во Храме, Мне возведенном, поселились бесы, и Я велю через тебя всем, кто не хочет бесноваться, выйти из Храма, взяв золото народов своих. Кто не сделает этого за тринадцать дней, тот на четырнадцатый день погибнет под обломками Храма, ибо в один день падут его стены и все, что скрыто за ними. Постись тринадцать дней и молись за души тех, кто не выйдет из Храма, а на четырнадцатый день брось тот камень, в котором Имя Мое запечатлено, в стену Храма».

Все сделал каменотес, как сказал ему Всевышний, нашел в каменоломне камень, озаренный божественным светом, известил жрецов и сел возле Храма поститься. Жрецы только посмеялись над словами каменотеса, не поверили ему и сказали: «Как может этот несчастный за один день разрушить то, что мы возводили тысячи лет?». Прошло тринадцать дней, и слова каменотеса разнеслись среди всех народов. Некоторые тайно вышли из Храма. Остальные устроили великое празднество. Весь четырнадцатый день ждал каменотес, чтобы люди могли выйти из Храма. Но больше никто не вышел, лишь разгул бесноватых усилился. Тогда поднялся каменотес и бросил камень в стену. И вырвалось из того камня Имя Всевышнего, запечатленное внутри, и вмиг рассыпались стены Храма, населенного бесами и нечестивыми строителями, и все они были погребены под собранным богатством и золотом мира. 

Мудрец из города суфиев, рассказавший мне эту притчу, поведал еще, что камень тот, внутри которого свет божественный запечатан, существует, а еще он сказал, что скрыт был тот камень внутри книги одной. Но книга эта подобна лабиринту, и если начнешь ее читать во сне, то заблудиться в ней можно. Понимаешь ли, о какой книге идет речь?

Петр Демьянович посмотрел в глаза Евгению прямо и открыто.

— Не совсем... Есть некая книга, которую читают во сне и в которой можно заблудиться, но как определить, что это за книга? Об этом суфийский мудрец что-то говорил? — спросил Евгений, припоминая, что некоторые сны, виденные им, в самом деле, как будто все больше запутывали разум в книжном астрале, сбивая его с толку.

— О книге той мало что известно, но если мы думаем об одном и том же братстве, думаю, ты и сам должен знать, что незримое братство это хранит книгу, называемую ими Librum M.

— Но ведь это, — Женьку, словно молнией шарахнуло! — Это что, «Le Melon», та самая «дыня» Декарта?