Проза

 

 

 

Вова вышел из дому за кефиром мёрзлым зимним утром. Противно ломило затылок. Идти никуда не хотелось. Хотелось рухнуть на лёд и раскинуть руки.

 

 

Несколько недель назад Вова Ларьков стал гением. Произошло это вполне обыкновенно – просто понял, как надо делать то, чем без особого успеха пытался заниматься прежде. Иначе говоря, Вова стал писателем, и отчётливо это осознал. И не так уж важно, что писателем, дело его жизни могло быть и другим. Но случилось так, что он постиг, как это следует делать – писать. Познал себя. Разобрался в людях. Проник в суть вещей. И стал творцом.

 

И тогда он снял трубку и позвонил приятелю.

- Петя, - сказал гений, - я великий прозаик.

- Ты говорил. – сонно напомнил приятель.

- Я говорил, но по-другому.

- А сейчас как?

- А сейчас я и вправду гений, - тусклым голосом произнёс Ларьков и бросил трубку. Звонить не стоило. Вообще никому. Захотелось набрать девушку Риту, но это было бы совсем уже глупо.  

 

Вова дунул в пыльную пивную бутылку и прижался лбом к замёрзшему окну. Ему показалось, что голова у него огромная и пустая, как амбар, и по ней бродят какие-то тени. В ящике стола валялся почти законченный роман, и его вполне можно было бы продать, но сама мысль об этом была Ларькову отвратительна. Теперь это только стопка исписанной бумаги.

 

Ночью ворочался в мятых простынях, пинал влажную подушку, а под утро сел на кровати по-турецки, стал раскачиваться и мычать, держась руками за голову. Потом вдруг дико заорал, сорвал с ночного столика томик Чарльза Буковски и хватил им об стену. Это немного помогло, и до рассвета спал спокойно.

 

Соседи не придали шуму за стенкой никакого значения. Вова давно уже считал хорошим тоном вести себя дурно: кто-то сказал ему, что мерзкое обхождение – первейший признак гениальности. Но безобразничал он принуждённо, без интереса, и соседи быстро к этому привыкли.

 

После первого приступа ярости Вова стал побаиваться задумываться глубоко, а кое о чём даже помыслить не осмеливался. По ночам мозг рвался через рогатки, и тогда лоб покрывался испариной, ноздри раздувались, зубы скрежетали, из руин сознания лезли хтонические чудовища. Но Вова доставал из-под кровати бутылку белоголовой, и чудовища тонули в потоках энтропии.

 

Писать по-настоящему смысла не было – читать пришлось бы самому. Богу это не было интересно – Богу ведомы и ненаписанные тексты, а читатели и раньше Ларькова не особенно жаловали.

 

С кривой ухмылкой вспоминал Вова рыжую редакторшу из московского издательства, которой таскал молдавские коньяки и конфеты. Теперь с этим покончено – ясно же, что  его тексты больше не возьмут ни в одном издательстве. Даже если коньяк будет французским.  

 

Первое время по привычке продолжал записывать в старый блокнот наблюдения и замыслы, но скоро бросил – было слишком легко и скучно. Личную библиотеку хотел вынести на помойку, но потом одумался и продал на развалах. На вырученные деньги купил диафанический террариум с подсветкой. Особенно досадно было за Пелевина. Не книг жалко – книги Вову больше не интересовали – жаль было своего трепетного отношения к этому имитатору.

 

Одной недели хватило, чтобы Ларьков начал задумываться о верёвке. Временами стал заговариваться, бормоча что-то вроде contra factum non datur argumentum, и надолго впадая в прострацию. Самые простые вещи становились для него мучительны – телевизор травмировал новостями для доверчивых идиотов и сериалами, сюжеты которых угадывались на месяц вперёд. Можно было попытаться слушать музыку, но Вова почему-то был уверен, что ничем хорошим это закончиться не может, и панически боялся пробовать.

 

В террариуме Ларьков поселил орхидейного богомола, яркую ложную жабу, обманчивую тростянку, палочника неожиданного, священного древолаза и изумрудную тараканью осу. Вечерами подолгу сидел у хрустального куба, разглядывая травинки на грунте. Иногда ему начинало казаться, что и сам он – уродливая инсекта, и тогда ему ненадолго становилось легче.

 

Нельзя сказать, что Вова разочаровался в людях, или, не дай Бог, утратил веру в человечество. Напротив, будущее человечества представлялось ему в радужных красках. А пока всё то же – потребление, тщеславие, любопытство, похоть. Ничего ужасного, но как-то очень уж безотрадно.

 

И от того, что Ларьков познал себя, лучше не стало. Нет, он не ужаснулся, заглянув в бездну собственного подсознания. Но теперь общаться с собой, и просто – быть собой, находиться с собой рядом, стало непереносимо скучно.

 

Когда это случилось, Вова перестал назойливо доказывать окружающим своё превосходство, и многие стали думать, что он не такой уж отвратительный мизантроп, каким его считали прежде. А даже ничего так парень. Чудак только.

 

Перемену отметили женщины и стали его сторониться. Кто знает, что почуяли. Никаких текстов Вова им не показывал – дурак он что ли. Впрочем, женщин, которые могли бы поверить, что Ларьков действительно гений, он и так давно уже уговорил.

 

Помимо прочего, угасал интерес к Рите. Прежде она очень нравилась ему, и надо сказать, это было не совсем чистое чувство, но ничего поделать с собой он не мог. К сожалению, Рита оказалась девушкой принципиальной и молча рисовала ему на пачке сигарет сумму, которая вполне могла бы быть телефонным номером. Таких денег у молодого автора не было. Выходило, что любовь и вправду нельзя купить.

 

Не в силах выдумать, чем себя занять, Ларьков часами валялся в кресле, возвращаясь мыслью в те чудные времена, когда секреты творчества были покрыты очарованием и тайной, как любовь и смерть для подростка. Вспоминал, как безумно нравились ему собственные наивные тексты, и как, сложив руки на животе, изобретал темы для школьных сочинений - «Ларьков как реформатор живого русского языка», «Толстой и Ларьков – основы русской духовности», «Ларьков – автор теории новых национальных литератур на русском языке». Сквозь марево ресниц Вова видел возвращение на родину нобелевского лауреата и томных студенток с гладиолусами в аэропорту. Было несказанно жаль того упоительного времени, когда его терзала неудовлетворённость собой и томила тягостная, но животворящая мысль – «а что, если я не гений?». Может быть, именно тогда он сделал над собой усилие - и стал великим. Кто же мог знать, что всё так обернётся?

 

Как-то раз, от скуки или по старой памяти, Ларьков зашёл на творческий вечер известного прозаика Каурова. Разглядывая убелённых сединами мужей, играющих в пламенных поэтов и выдающихся писателей, Вова не мог поверить, что когда-то бывал здесь едва ли не каждую неделю. Прикрыв глаза ладонью, слушал отрывки из романа, поражаясь примитивности замыслов и лохмотьям сюжетных линий, отчётливо сознавая, что приходить сюда больше никогда не сможет, да и читать ничего не станет. В эту минуту Ларьков отчётливо понял, что остался без средств к существованию. Нельзя больше говорить о литературе, нельзя преподавать, нельзя писать критику. Сказать, что думаешь – будут бить. Да и зачем? Им этого не надо.

 

Можно, конечно, пойти работать дворником или кочегаром, но тогда о Рите придётся забыть. И одно дело работать дворником и писать прозу – для интеллигентного человека это было бы вполне естественно, но ничего не писать и работать дворником …

 

Незаметно выскользнув из зала, Ларьков безотлагательно напился до поросячьего визга, так что сквер у дома пересекал уже на всех принадлежащих ему конечностях. Соседи по этому поводу высказывались вполне осмысленно – «исписался Вова, вдохновения нету». Но несколько в иных выражениях.  

 

С этого дня демиург стал покупать водку каждый вечер, а напившись пьяным, недружелюбно смотрел в потолок и глухо кряхтел.

 

 

 

Вова уселся на дорогу, отшвырнул в сторону авоську, откинулся на спину и разбросал ноги. Жить было невмоготу. Неизвестно, сколько бы он так пролежал, и мог бы даже простудиться, если бы из-за поворота не выскочил облезлый «Запорожец» и не наехал на распластанного творца. Водитель было подумал, что переехал собаку, но потом разглядел лужу кефира и вернулся. Ужаснувшись тому, что сбил человека, отвёз тело за околицу и выбросил в канаву, поэтому нашли писателя только под утро, закоченевшего и твёрдого как полено.

 

Врачи цокали языком, колдовали, говорили что-то про cerebrum, избегая объяснений по-русски, благодаря чему больной всё же выжил, и всего через год благополучно выписался из больницы.

 

Как ни странно, после этого случая Ларьков округлился и повеселел. Кроме розоватого шрама на лбу ничто не напоминало о происшествии. Вести себя стал невероятно отталкивающе, и, что удивительно, теперь это давалось ему без труда. Он стал много и легко писать, хорошо издаваться, и уже через год заключил с Первым каналом договор на экранизацию трилогии «Все там будем». Рыжую редакторшу сделал своим референтом, и теперь она руководила целым племенем литературных негров. Критики не всегда были довольны Ларьковым, но что тут сказать - на то они и критики.

 

Несмотря на усердие рыжей и обширные связи, нобелевскую премию Вове дали не сразу, а только через три года. К тому времени у него появилась недвижимость в правильной части Лондона и уютный домик в Яловенах.  

 

А если у дивана не оказывалось тапок, Рита приносила их по первому слову.