Проза

 

 

 

 

Когда мне было пять, мама купила баню. Сбылась заветная мечта, не отпускавшая от себя последнее десятилетие...

Это, кстати, логичная и совершенно обычная мечта. Поселок для железнодорожников, где мы жили, состоял из шести блоков – кирпичные двухэтажки на восемь квартир. Видимо, кто-то когда-то решил, что железнодорожники люди каленые, потому что не было здесь ни горячей воды, ни ванн, ни душевых. Только туалет да раковина. И это в пору, когда водонагреватель существовал только один — кипятильник в ведре! Поэтому собственная баня символизировала верх блаженства: наконец-то не придется больше таскаться раз в неделю с тазами, ворохом полотенец и тремя детьми по электричкам, да за тридевять земель. К тому же ездили мы в общественную купальню, где страшно даже присесть! Потому своя собственная баня уже не просто счастье – почти рай!

Никто совершенно не представлял, как ей это удалось. Сами посудите: папа уже больше полугода совсем не работал, и семья жила, перебиваясь с хлеба на воду. Откуда взяться таким деньгам?! А ведь к бане еще шел хорошенького такого размера участок в восемь соток!

Кроме того, на эту баню засматривалось полдвора...

Но когда мечта прямо маячит у носа — как не поднажать? И мама что-то подсобирала, что-то припрятанное достала, что-то продала, чуть-чуть заняла, немного сторговалась, какие-то там еще неизвестные манипуляции провернула и ВУАЛЯ – собственная баня!

Однако, как водится, была одна «незначительная» проволочка — нужно было перебрать старую, дымящую дровяную печь... С неё-то и началась вся эта кутерьма.

К большому сожалению всей семьи, папа бы это сделать не сумел, потому требовалось еще немного подкопить и найти вольнонаемного, специально обученного, в идеале готового работать практически за еду, человека.

И снова мамино необычайное, бронебойное стремление во что бы то ни стало добиться цели проявилось во всей красе. Спустя два месяца после покупки она всё устроила — нашелся способный, с его слов, печник.

В назначенный день мы целой делегацией провожали работника в баню. Первой, улыбаясь уголками пухлых губ и высоко подняв голову, шла виновница торжества. Она грациозно помахивала руками, в такт мягким движениям полного тела. Мамина походка напоминала ленивую поступь избалованного домашнего кота. Она была обворожительна в своем счастье и почти летела над тоненькой гравийной дорожкой.

Следом грузно ссутулившись, шел сам печник — коротенький, краснолицый. Он пыхтел и хмурился и все пытался спрятать руки в карманах. Позади него по-солдатски размашисто вышагивал своими длинными тонкими ногами папа, беспечно обозревая высокие серые тучки, не портившие, впрочем, теплого летнего денька. А замыкали процессию мы втроем, сверкая разбитыми коленками — девчонки-погодки – озорные, мелкие и шебутные.

Скрипнула грубо состряпанная из досок калитка, приколоченная между углом подсобки и дровяником. Затворялась она при помощи наскоро скрученного из проволоки кольца, которое просто накидывали на столб. Ну а что? Уж если захотят что украсть — и так украдут: участок не был огорожен и вплотную примыкал к лесу, заходи кто хочешь!

Сразу за калиткой, справа стояла баня: коренастая, приземистая, совсем небольшая. Входить в нее нужно было через подсобку, надежно охраняемую тяжелым навесным замком, спрятанным от дождя под обрезанной пластиковой бутылкой. Напротив расположился тот самый, небрежно заваленный поленьями дровяник, позади него — колодец. А дальше — восемь соток земли, поделенной надвое канавой.

Калитка с шумом ударилась о стену дровяника. Трое взрослых прошли мимо, будто ничего не заметив, и мы, стараясь не наставить заноз, кинулись ее закрывать.

Тем временем мама переступила порог пристройки, оглядела тонущее в сумраке громадье ржавых садовых инструментов, сломанных ведер, отсыревших ватников и дырявых резиновых сапог, и удовлетворенно кивнула. Глаза её, подернутые загадочной дымкой, счастливо блестели.

Царственно выгибая пухлые запястья, приподняв мягкие ладони, мама аккуратно, в несколько точных прыжков, добралась средь этого хлама к двери, за которой в кромешной тьме прятался крохотный предбанник. Вошла, пригнувшись, внутрь и, привстав на цыпочки, отчего вытянулась в ромб, включила рубильник. Вспыхнула тусклая, засиженная мухами лампочка, освещая устланный сухими березовыми листьями, обрывками коры, опилками и щепой пол. В углу обнаружилась несуразно наполненная поленьями деревянная шайка, да пара старых, лысых березовых веников.

Следом проскакала вся процессия. Мы в предбанник не поместились и лишь вытягивали из подсобки шеи, стараясь не упустить ничего интересного.

Мама, млея, прищурила глаза, развернулась и потянула толстую дверь, ведущую в парилку. Громко и надрывно скрипнув, та нехотя подалась. Пахнуло сыростью.

Внутри на чуть подгнившем от времени полу стояла единственная лавка; к стене был прикреплен массивный широкий полок, под которым сиротливо прятались большие эмалированные тазы, а напротив, ссутулившись, дремала старая закопченная печь. Между ними стоял высокий металлический чан для холодной воды, на котором уныло болтался тяжелый деревянный ковш.

Мама тряхнула короткими пушистыми седеющими волосами. Грудь заколыхалась, словно меха, раздувающие пламя, выдавая учащенное от волнения дыхание. Обернувшись к маленькому лысоватому печнику, шмыгающему красным носом, она сказала нараспев, замирая от восторга:

– Вот эту печь нужно перебрать... А то весь дым вовнутрь идет...

Тот икнул, потеснил маму к стене, и, вытянув, как мы, шею, заглянул в парилку, перевесившись через дверную коробку.

–Ну... за неделю сделаю! Кирпич подвезли уже?

Царственная мечтательность мгновенно сменилась тревожной суетливостью вечно озадаченной матери троих детей.

– Да, сегодня вечером муж сюда его занесет, чтоб сподручнее и быстрее. Вот сюда сложим. Вот тут цемент уже... Что еще понадобится?

Мужик кивнул и снова икнул.

– Ключи оставьте. Я тут заночую, чтоб с утра пораньше и начать.

Мама поспешно вынула связку, вручила её печнику и, суетясь и спотыкаясь, утащила нас на улицу. Там весело и как-то особенно важно оглядела всех троих и воодушевленно сказала:

– Ну, скоро попаримся!

Потом послюнявила палец, оттерла чумазый нос младшей и с придыханием прошептала:

– Поглядите, вы только поглядите! Для вас же всё!

И она вспыхнула, озаряя нас охватившим ее ликованием, переполнявшим каждую частичку ее большого теплого сердца. Каким-то особенным детским миропониманием мы ощутили важность этого момента для самой родной души, по-детски упоенно впитывали даруемое тепло, искренне радуясь за мать.

Вечером после ужина на нашей маленькой, тесной для пяти человек, неудобной, но такой уютной и родной кухне папа откинулся к затертой синей стене, покрашенной простой масляной краской, и устало сказал:

– Теперь за этим пройдохой глаз да глаз нужен будет... Как бы бак нержавеечный не стащил, проныра...

Мы втроем притихли.

Мама испугалась. Она вытаращила глаза и суеверно сплюнула три раза, потом махнула на отца кухонным полотенцем, сводя редкие светлые брови:

– Накаркаешь! – постучала по дереву.

Несколько минут они в волнении молчали, потом мама обиженно добавила:

– Повезло, что так дешево сторговались! Вон тот, с третьего дома аж пять тыщ просил, а этот считай за так!

– Как бы дороже не вышло! – промямлил папа и виновато, и упрямо, и примирительно.

– Да ну тебя! – еще пуще нахмурилась мама, но спустя минуту снова разулыбалась.

По-настоящему ничто не могло уже испортить этого дня. Покачивая крупными бедрами, она подошла к шкафу и с хитрющим видом достала из его недр маленькую водочки.

– Давай лучше отметим! Своя банька все-таки!

– Ооо, – папа хлопнул в ладоши и потер их, щурясь, – вот это другой разговор! Так, шантрапа. По конфете в честь праздника и спать! Десятый час уже!

Мама тут же поспешно выложила перед нами три одинаковых конфеты и, улыбаясь, убежала расстилать кровати.

Посреди ночи нестройная лиричная песня на два нетвердых голоса обласкала тишину нашего дома...

Но вот спустя месяц мама, к общему нашему переживанию, уже не могла скрыть тревожность и раздражение. Мы чуть не каждый день ходили в огород, прилегающий к баньке, полоть траву, сажать озимые цветы, подстригать кусты, неряшливо рассаженные по периметру участка, но главное, чтобы проверять, как продвигается работа.

Приготовленные к окончанию заявленного печником срока чистенькие лучшие полотенца, новенькие банные принадлежности, шампуни и кусочки душистого мыла уже потихоньку начали пылиться. Мама смотрела на них сперва с предвкушением, потом с тоской, в конце с мучительным бессилием, выжидательно, и так, словно в груди у нее болезненно щемило.

А работа меж тем стояла. Первые три недели она еще худо-бедно продвигалась, а на четвертой мама в порыве исправить ситуацию допустила ужасную тактическую ошибку...

– Вот надо было тебе ему аванс выдать! – негодовал папа. – Уже неделю не просыхает, падлюка!

Как раз в этот момент его супруга пыталась растолкать беспробудно храпящего в пьяном угаре незадачливого работягу. Тот не обращал на нее никакого внимания.

– Так, брысь отсюда. Нечего тут выхлопами дышать, – рявкнула доведенная до белого каления мать почему-то на нас.

Через некоторое время мужик все-таки проснулся. С улицы было слышно, как он кряхтит и невнятно и невпопад задает неуместные вопросы, а мать в ответ лупит его и орет:

– Ты когда работу закончишь, алкаш?! Когда печь доделаешь, я тебя спрашиваю, скотина?!

– Че? Дай п..спать грю... поспать дай.

Минут через десять взаимной пытки мама вылетела из бани, словно фурия — вся красная, растрепанная, часто дыша и со слезами на глазах. Потом почти бегом сделала крюк по огороду, пнула одинокий, вылезший вперед куст смородины, плюнула в недавно наведенный отцом цемент и вдруг остановилась, резко встрепенувшись.

– Толя!

Папа, внимательно глядевший на нее от двери бани все это время, засунул руки в карманы и, внешне лениво, но в то же время как-то опасливо пригнувшись, двинулся к жене.

– Бери ведро и неси в баню! И второе наведи!

– Зачем? – глаза у отца тревожно забегали.

– Делай, говорю! – рявкнула мать и снова улетела куда-то за баню не понятно зачем.

Спустя полчаса, когда папа занес цемент внутрь, мама тут же закрыла дверь в подсобку. Правда, семисантиметровые по толщине доски, плохо подогнанные к косяку, никак не хотели влезать в дверную коробку с первого раза, но после третьего удара, от которого сложенное из коричневых шпал здание, казалось, вздрогнуло, дверь встала наконец на место. Ни секунды не размышляя, мать навесила замок и защелкнула его. И сразу, горячо выдохнув, устало и беззащитно закрыла лицо руками, очевидно, обдумывая, как быть дальше.

– Жень, ты это... чего? – осторожно спросил папа.

Как раз в этот момент, с той стороны, разбуженный шумом мужик, верно почуял неладное. На нетвердых ногах дойдя до двери, он несколько минут молчал, соображая что произошло. Мы все слышали, как он дышит, тяжело и хрипло. Казалось, в воздухе даже чувствовался, несмотря на внушительную преграду между нами, запах перегара. По нашу сторону двери в это время звенела, натянутая тугой нитью, тишина. Никто даже не шевелился.

Вдруг дверь сотряс нечеловеческой силы удар. Мы, подпрыгнув от неожиданности, синхронно отпрянули.

– Открой дверь! – рычал мужик хриплым пропитым басом. – Открывай, эту... мать ее, дверь!

Ды-дыщь! Мама побледнела. В одно мгновение вся кровь ушла от её лица. Казалось, дунь ветерок. и она упадет без чувств.

Крепко сбитые меж собой доски содрогнулись в третий раз. Тут папа прошептал:

– Жень... нельзя так... вроде...

Мама резко повернулась к нему и сверкнула взглядом, как бы говоря: «Ты мне тут еще досаждать будешь!». Но это немножко отрезвило ее и придало чуточку сил:

– Не порти дверь, ирод! – фальцетом пропела мать, от страха привставая на цыпочки.

– А ну выпусти, ведьма треклятая!

Мужик оставил попытки вынести дверь и теперь просто колотил в нее кулаками.

– Не выпущу, пока работу не доделаешь! – пищала мама, высоко подняв подбородок и сжимая для острастки кулаки, – Хоть от голоду там помирай не выпущу! Прощелыга ты этакий!

Дверь снова сильно вздрогнула, а затем послышался шум падающих ведер и громкое, впечатляющее трехэтажное оханье.

Мы все переглянулись.

– Ты как там, ирод? – осторожно и встревоженно спросила мама.

– Как-как! ой... – ведра все сыпались. Видимо ирод вставал. – Открывай говорю!

Мама неожиданно обрела уверенность.

– Когда увижу дым из печи, тогда и выпущу!

Гордо ответила она и, пытаясь скрыть смятение в серых глазах, крутанулась на пятках и открыла скрипучую калитку. Затем, дождавшись пока в подсобке стихнет шум, проделала это еще раз, нарочито медленно открывая дверь в особо скрипучем месте, чтоб уж наверняка не осталось сомнений — мы уходим. Последним вышел папа. Накидывая на забор проволоку, он тихо проблеял:

– Неправильно как-то...– и пристыженно метнулся вслед за матерью.

Вечером следующего дня печь была готова. Еще две недели ушли на просушку и вот, спустя положенный срок, одним погожим вечерком, мы – намытые и довольные – попивали чай за покрытым белой затертой клеенкой обветшалым столом, поставленным прямо в огороде. Из трубы нашей новой бани весело вился сизый дымок.

– А все-таки золотые руки у алкаша... – присвистнул папа. – Как жарит-то!

– Эх, хорошо! – мама закивала, а потом шумно потянула из блюдечка чай с огородной мятой. От её раскрасневшейся кожи все еще шел легкий пар. Папа заулыбался в усы.

– Вот бы еще крышу перестелить... – мечтательно глядя на баньку, рассудила она.

Папа подавился.