Поэзия

 

 

Не то, чтоб чья-то в том вина,
да только поздновато спорить.
Стоит такая тишина,
что нам её не объегорить

ни ловко слепленным стишком,
ни ухищрением в вокале –
стоит она, как в горле ком,
как Лермонтов под Машуком,
как роза чёрная в бокале.

Стоит, и глохнут соловьи –
его, её, твои, мои.

 

 

 

-1-

Кто-то каждой ночью неизменно
говорит, моих касаясь вен –
Я тебя считаю Карфагеном.
Должен быть разрушен Карфаген.

Может, ты ни в чём не виноватый,
но случилось так, и только так.
Именем народа и Сената
для тебя наступит полный мрак.

И услышишь ты, как в полном мраке –
жалкие от страха и парши –
воют карфагенские собаки
на руинах тела и души.

-2-

Нет для этого слов подходящих –
ночь удушлива, словно фосген,
для тоскующих, смутно мычащих,
слабо верящих в свой Карфаген.

Для того эта ночь безоконна,
чтоб не видеть, не слышать, не знать,
что идут пацаны Сципиона,
поминая такую-то мать.

Исполняется высшая мера.
Забывай или не забывай,
но перчаткою легионера
прозвенел самый первый трамвай.

Утро бледное город накрыло.
Победители, как саранча.
И выходит на каждое рыло
по железному блеску меча.

И не дышится. Шатко и валко
дождик бродит, как брошенный пёс,
там, где утро похоже на свалку
громких чаек и тихих берёз.

-3-

Ночь. Больничная палата.
И соседа тихий храп.
У него – лицо Пилата
(рукомойник кап-кап-кап) –

не Мессии, не подонка.
Одарила жизнь добром –
не макал он хлеб в солонку,
не швырялся серебром.

-4-

А сколько там было простора –
в банальности этой беды,
в сырой штукатурке забора,
в бесстыдстве казённой еды.

Проклятая эта больница,
больными заплёванный двор –
я там научился молиться
и вышел на полный простор.

Кровати и справа и слева,
и лампочка тускло горит.

- Ну вот и вернулись мы, Ева! –
в подушку Адам говорит.

 

 

 

 

 

 

-1-

Я старею. Глохну и старею.
Целый день – в кальсонах и халате.
Что с того, что стали эмпиреи
ближе к табуретке и кровати.

Что со стороны их так любезно
заслонять застывшую в оскале
самую обыденную бездну,
самое понятное в Паскале.

-2-

Когда совсем пустеет голова
и никакой отчётливости нету,
внезапно обращаются слова
неуловимым и неясным светом.

И он плывет и зыблется, дрожа,
на музыку печальную похожий.
И кажется, что лезвием ножа
касается закат горячей кожи.

Ну что же, прерывайся, сладкий сон,
над чередою лазаретных коек,
когда тебя касается Вийон
из облачных и блочных новостроек.

Он волею-неволею – поэт,
и, словно в лучшем фильме у Годара,
ни на один вопрос ответа нет,
и персонажи умирают даром,

успев... хотя, какое там «успев».
Летят стрижи, весенний воздух брея.
И вовсе не обязан был напев
ни тяжелее быть, ни быть добрее.

 

 

 

 

-1-

Не страшно ни банальным быть ни плоским.
Обычно всё. И всё же, Боже мой,
вот эти тривиальные полоски
заката над моею головой –

немного линий и немного света
на тёмном небе, тёмном и пустом –
до тошноты привычные на этом,
и может быть, бесценные на том.

-2-

Всё, конечно, не об этом,
всё, наверно, о другом,
о залитом ярким светом,
ослепительном «потом».

О прощанье, о прощенье.
И глядишь из-под руки
в неземное превращенье
человеческой тоски.

-3-

Это не самое горькое.
Самое – всё впереди.
И наклонившись над койкой
сумрак в глаза поглядит.

Словно на собственной шкуре
он познаёт через нас
жуткую бездну лазури,
блеск человеческих глаз.

 

 

 

 

 

-1-

Мост над бурной водой

Когда опять весь этот белый свет
сойдётся клином на обычной пьянке,
чему – такому здешнему – в ответ
сыграет Саймон и споёт Гарфанкел?

Кому шумит их бурная вода,
о чём она, зачем она, откуда?
На первый взгляд – почти что ерунда,
и на второй. На третий – это чудо,

и хочется заплакать и рвануть
одним движеньем воротник рубашки,
серебряным огням подставив грудь,
текущим без пощады и промашки.

-2-

Речка Сорока

Всё хорошо. Хорошо и жестоко.
Солнце блестит, как большая серьга.
Где-то есть речка с названьем Сорока,
чёрные с белым её берега.

Солнце горит, как гигантская фара,
долго темнеет в районе шести.
Левый приток отпускает Самара –
Ну же, Сорока, по небу лети.

Вот тебе куча и складу и ладу.
Снега навалом. И небо вчерне
райскую мне предлагает прохладу
в страшном морозе и Бога – в огне.

Где-то вдали деревенька маячит.
Бога хотелось? Гляди на Него.
Если заплачешь, то что это значит?
Если по-честному, то ничего.