Блок
В дожде, печальный как никто.
На пальце перстень цвёл старинный,
И мокло длинное пальто.
Не губы изморось мочила.
Не на Неве, не на краю –
Тоска у сердца притаила
Свою блескучую змею.
В оправе фото на столе…
Грустней нет музыки на свете,
Нет слов печальней на Земле.
Поэт задумался. Уныло
Глаза окон замутнены.
И голос слышится с винила
У Петроградской стороны.
В купальной шапочке, один.
Тебя за пуговицу тронет,
Редчайшая из Коломбин.
Покрутит, выпустит из ручки, –
И ты уж счастлив, ты уж рад!
И ты не так боишься взбучки,
И ты не ждёшь других наград.
На мосту произойдёт.
Сани с полостью медвежьей,
Лошадей гнедых полёт.
И снега, и выси белы,
И рожок издалека…
Ах! – и счастье отлетело
С поцелуем на века.
Золотых волос великолепен!
На углу со скрипочкой сверчок
В старой мятой шляпе незаметен.
Из окна на улице видать
Угол штукатуренный, пивную…
Жить на Божьем свете благодать,
Прошлое Любовью именуя.
Два огня, желтеющих сквозь мрак.
До собраний кожаных дожили,
До словесных войлочных атак.
Распахнись, шинели и кожанки,
Раскраснейтесь, красные платки!
Слушайте, граждане и гражданки,
Комиссары, слушайте стихи!
Дует, жалится в раструб-трубу.
Чуть краснеет фонарь переулка,
И царевна уснула в гробу.
Снится бандерша ей завитая,
Штоф диванный, аи в хрустале…
А за стёклами ночь догорает,
И поэт исчезает во мгле.
Всхлипнул ангел белокрыл.
С аккуратностью немецкой
Блок часы остановил.
Чтобы замерло, как море,
Как Нева под слоем льда,
Время-память, время-горе,
Непроточная вода.
И фото на круглом столе,
Приходит высокий и тихий,
И ночь в этот час на дворе.
На миг застывает у полок
И том раскрывает любой:
Мятежно в пылающих сёлах
И душно во мгле городской...
И роза алеет в петлице;
Весь в трубах соседний квартал...
– Молчите, живые страницы,
Я вас никогда не писал!..
И медленно лестничным маршем
Спускается в ночь и пургу,
И карлик, что времени старше,
Мелькает за ним на бегу.
Бесцельно в кадре промелькнул.
Вокруг него менады пели
И трубный раздавался гул.
Лишь миг он смотрит светлым взглядом
В слепой оптический обман –
И улыбается менадам,
Ещё не замечая ран.
Но тирсы яростные мечут
Вакханки с сумрачных небес.
И верит в тягостные речи
И в шум бессмысленных чудес...
Но срок истёк – и он, толпою
Вакханок унесён хмельных,
Поёт отъятой головою
И в небо смотрит мимо них.
А. Блок
О Шахматове скажем мы немножко:
Вот флигель, где поэт пилил окошко,
Дыша сосной, напрягши острый слух:
Где оловянный голосил петух;
Где плыли, воздух умащая, смолы.
А Блок пилил, надменный и весёлый,
Раздолью радуясь и ветру, и лучу…
Я тоже так, как наш поэт, хочу
Взять в руки сталь и, напрягая вены,
Пилить окно во флигеле, мгновенной
Предавшись радости, чтоб визги под пилой
Дышали жаром песни молодой,
И чтобы стружкой под рубанком ломкой
Закручивалась жизнь; и Незнакомки
Пел каблучок под узкою пятой.
Зелень лампы и письменный стол.
И за окнами тускло и сыро,
И канал безутешен и гол.
Рябь на нём ледяная – и судна
Привидение, хмарь, силуэт…
Угадать ли, представить – не трудно
Вас в плаще долгополом, поэт.
В жизни прежней, высокой, сутулой,
Вам уже не мерещатся сны:
Небеса корабельного гула,
Ледяные развалы весны…
Не начать эту песню сначала;
Ей напев неприличен простой…
И вуаль, что от мушек сияла,
Ледяною набухла водой.
Recurrens, завшивленный тиф!
Болталась в теплушках Россия
Дыханьем мороз натопив.
Орала под пьяный баян.
И вьюга срывала, в исподнем,
Бинты санитарские с ран…
Штыки выставляли вперёд.
И грызся за «новую веру»,
Подполья мышиный народ.
Колол и оттаивал сны,
Покуда не умерло сердце
Под войлоком, взятым с войны.
_________________
Вечерний город затянуло;
Вокзал чернеющий промок.
И возвращается понуро
С войны в шинели длинной Блок.
В фуражке с маленькой кокардой
И в башлыке, как атаман,
Он схож с каким-то государством,
Где вечно – холод и туман…
Ямщик молчит во всю дорогу,
Глухой ворочаясь спиной…
И начинает понемногу
Поэт беседовать со мной.
Это инок ли Григорий,
Монастырь оставив свой,
С вьюгой уличною спорит
И с Варшавскою зимой?
Или Курбский, отщепенец
От царя и от людей?..
В соболях купец? Иль немец?
Или польский иудей?..
Нет: смущён и прям нежданно,
С шапки снег стряхнув, высок,
Из метельного тумана
На ступень вступает Блок.
Он по лестнице, в ознобе,
Настороженно бредёт.
На столе отца во гробе
Он увидит и найдёт…
Как же смерть преобразила
Равнодушные черты! –
Засветила, растопила
Воск последней красоты…
Гроб за пыльною завесой,
Ручки медные с боков…
Словно встанет вдруг профессор,
Отряхаясь от оков.
Словно к университету,
Как всегда, – пойдёт во тьму…
И сквозь вьюгу тень поэта
В след поклонится ему.
Фуражке с фронта, с сигаретой: курит.
Дворняга жмётся тут же к сапогам.
А Блок не тот, величественно-юный,
Не в шапке с мехом – воротник каракуль,
И не студент в парадной белой форме,
В кудрях наивных, с ясными глазами;
Не в шляпе строгой, с нежными губами
На превосходно каменном лице:
Высокий Блок, холодною зимою,
Подавленный, растерянный, бездомный,
Пришедший, вероятно, с «чрезвычайки»:
«Нет, никого нельзя нам осуждать…»
Дырявя снег, прибившийся к поэту,
Косматый пёс у ног его толчётся.
Есть сближенья во времени гулком,
У железных и тёмных путей:
И сутулым бредёт переулком
Блок в холодной фуражке своей.
В фронтовой долгополой шинели,
Ставший долгой разлукой, поэт –
Там, где окон в разрывах метели
Ничего не спасающий свет…
Не спасает калек и бездомных,
Прибывающих с фронта солдат, –
Ни в «купейных», по-царски укромных,
Ни в товарных, что низко гудят.
Не спасает он, свет желтоватый,
От сердечных увечий и ран…
Блок в понурой шинели солдата
Всё бредёт... И уходит в туман.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
