Онтологические прогулки

(Начало)

(Окончание)

 15

И ведь его недовольство всем и вся так понятно: кого могло бы удовлетворить существующее положение вещей? Оно никогда не бывало совершенным. Оно всегда выражало противоречие — в кризисе, как и в благоденствии. Мир проявленный, актуальный, по природе своей эгоистичен и лицемерен и иным не бывает. И в то же время в нём всегда присутствует истина, побудившая его к воплощению. Эта истина остаётся той же универсальной истиной при любых знамёнах, любых заменах и модернизациях. Ложь — не она, ложь — её разделённая и воплощённая интерпретация. Как любая интерпретация — она содержит осколки отражаемой истины, но сама таковой не является.

     В ответ на ложь истории и современности Ницше предлагает свою контрложь, перечащую, поперечную, вполне в характере последних веяний — и от этого новая ложь кажется выходом и средством, искомым перпендикуляром, тогда как на деле это всё та же до банальности избитая плоскость. Взамен одного дискредитированного знания создаётся, "узнаваемостью до знания", ещё одно. Новое мерило — заставляющее перечеркнуть контекст вместе с сутью. Меняется интерпретация, меняется мировой порядок со всей его фундаментальностью, меняется отношение человека к себе. И ему кажется, что он в самом деле стал другим, освоив бодрящий облик жизнеутверждающего дионисийства. Но какую же жизнь утверждает эта наспех скроенная маска, рекомендуемая Ницше как антидот не оправдавшей себя аполлонической? Жизнь, уравнивающую свет и мрак, возвышенность и низость, всё принимающую, как и отвергающую, но ничему не отдающую предпочтений, не ищущую вектора выхода? Жизнь, в которой добро и зло не существуют, а мораль подчинена? Где единение, единство, равенство стандартов довольствуется плоскостным планом — утешительностью вполне языческого образца?  И почему же так непременно надо ограничиваться выбором между этими двумя — аполлонической и дионисийской — альтернативными моделями, двумя партиями, двумя чашами противовесов? Обязателен ли выбор между Аристотелем и Платоном, Конфуцием и Лао Цзы, Фомой и Августином, рациональным и иррациональным? Может быть, сама их противоречивость — только в оторванности от целого и друг от друга? Не будет ли такой выбор предательством обоих? И разве сама по себе перевёрнутость и смещённость изображения, перенос точки опоры на другую ногу, а зрительного фокуса на другой глаз способны хоть в чём-то изменить человека?

     Нет. Потому что человек — ценность, и не может таковой не быть, не может обесценить себя до реального несоответствия своему определению. Человек содержит в себе полный спектр значений, включая самые крайние. Пока он остаётся человеком, то, значит, вполне в состоянии найти или создать оптимальный порядок взаимодействия преимуществ крайностей, лучшего в них, соединив их в один общий объём, в один дом неразделённый, позволяющий противоположностям через взаимозависимость обнаружить свою идентичность. Человек ведь, его избирающее и созидающее начало, находится выше любых весов, которые есть всего лишь его инструмент, и ничто никак не обязывает его присоединяться к одной из взвешиваемых сторон — если только он сам не сочтёт, что это ему почему-то нужно.

     Уравнивание же всех значений, прецеденты попыток которого имели место и до Ницше, главным образом на всевозможных религиозных основах, допустимо лишь при условии непринадлежности к миру сравнений, независимости от него, при наличии понимания неограниченного присутствия верховной духовной ценности во всём разнообразии проявленных форм. Это доступно только для тех, для кого сама эта верховная ценность равно перекрывает всякую конкретность.

16.

     Бог, считает Ницше — главный и единственный виновник человеческой трагедии на протяжении веков. Он своей мстительной прихотью обрёк людей на смертность, позавидовав полученному Адамом шансу стать как боги. Монотеизм, следовательно, возник как попытка слабых людей и слабых умов умаслить супостата, вымолить если не возвращение утраченной привилегии бессмертия, то хоть какую-то компенсацию в виде жизни после жизни.

     Беспомощность религии в достижении возврата отнятого Богом бессмертия для Ницше очевидна. Бог — причина жалкого, рабского сознания — и положения — человека. Если другие средства бессильны, почему бы не убить тирана, убив вместе с ним сам источник смертельной угрозы и вызванных ею проблем и запретов? За всех и для всех? Новое время не желает Бога, сама эпоха хочет безбожия. И хочет не без оснований.

     Да, иногда полезно бывает сесть на Будду — чтобы понять, что присутствие Будды не лимитировано его материальным обозначением, которое может что-то значить так же точно, как не значить ничего, но в любом случае иметь касательство только к границам человеческого разума, к схоластическому интеллекту, обходящемуся с духовной материей как с материальными предметами.

     Орудие, из которого Ницше бьёт по Богу, вполне традиционно. Анализ (боковой), толкование (предвзятое) — обычные инструменты интеллекта, абстрагирующего предмет своего внимания и оценивающего его. Атакуя свою цель, мы атакуем только свою же её интерпретацию. Одну интерпретацию — другой. Собственную — собственной же (собственную интерпретацию чужой интерпретации в том числе и, что не менее важно, с позиции самоинтерпретации). Но Бог — не интерпретация. Бог не может быть бессознательным объектом для нас как субъектов. Поэтому Он интерпретируется и анализируется с преобладающей долей условности. Анализу может подлежать лишь договорённость о Нём, символ. Сходство толкований.

     Собственно, любое явление правдивей какой-либо его интерпретации, всегда представляющей определённый ракурс — примерно как изображение статуи средствами двухмерной передачи. Существующее же, сущее, существует только в единственном числе, как и полагается подлиннику. Или, как определяет Хайдеггер, "источнику".

     Когда человек задумывает убийство, и не то чтоб обязательно Бога — нет, самое рядовое, он обычно исходит из крайне утопического представления о сюжете, в котором ему видятся две доминирующих задачи: как совершить преступление и как избежать наказания за него. Он смотрит на предполагаемую жертву, как на объект с точки зрения субъекта, как на препятствие, по той или иной причине мешающее ему двигаться по выбранному маршруту. Примерно как если бы на его пути лежал камень или бревно. Как правило, он исходит из неподвижной схемы, в которой устранение одного (ненужного) элемента фактически ничего не изменит в остальном. Из машины будет вынут лишний винтик, из спектакля убрана лишняя роль, только и всего. Остальное продолжит функционировать по прежнему сценарию. И реже всего преступнику приходит в голову, что любое действие — это взаимодействие, что в результате не только ничто не останется прежним, что, лишившись одного элемента, вся комбинация перестаёт существовать как таковая и переходит в новую, но и, самое фатальное, что он сам в первую очередь перестанет быть таким, каким был до этого. Станет другим. Убийцей. Значит, будет жить, как убийца, думать и чувствовать, действовать, хотеть — всё, как убийца. Даже если никто никогда его не заподозрит, он сам будет это знать.

17

     Замыслив убийство, Ницше далёк от того, чтобы озаботиться его последствиями для себя. Он готов доказать свою силу жить без Бога. Однако сама дальнейшая деформация его мышления, сама развязка его жизни показывает, что он знал, что сделал. Знал, что им совершено реальное убийство, всамделишное, что он покусился не на выдумку, не на массовый обман, не на "гипотезу Бога", не на карикатуру, которой пытался замаскировать свою мишень (как тут не вспомнить Дориана Грея!). Он знает, что сделанное — необратимо, непоправимо. Что его адвокат, рукотворный Заратустра, или Супермен, его обоснование и оправдание — всё то, чем он готов заполнить опустевший престол, неспособно избавить его от собственного приговора.

     И это говорит о том, что Бог — реальность для него.

18

     Верующий Ницше?! Смешно, казалось бы, даже помыслить такое. И тем не менее. Тем не менее, серьёзных причин сомневаться в том, что ниспровергатель Бога и божественного — верующий, не существует. Причём вера выросшего в титана-богоборца Ницше отличается той же глубиной и страстностью, что и в скомпрометированном безоглядной религиозностью далёком его детстве. Он и отрицает-то Бога со страстью детской веры. Без веры в то, что больше его, больше всего человеческого, он никогда не смог бы решиться на свой подвиг — встать против мира с его закоснелой привязанностью к своему знанию, против его сознания своего знания. Да, пусть Ницше дилетант, путается, сбивается, сам себя загоняет в угол. Пусть он мнителен, пусть заблуждается, но он — живой. Он принимает свою миссию, он верен ей, он себя ей отдаёт.

     Потому что он верит.

     Сам факт осознания и признания своей отличности, призванности, подлинности, трепет перед лицом собственной гениальности (недосягаемой, недостижимой человеческими средствами) уже есть признание в вере. Какой бы кличкой она себя ни называла, какие бы особые обозначения для себя ни находила, где бы свои границы ни проводила, она есть одна и та же вера. Верить можно по-разному и в кажущееся разным, находящееся в разных масштабах и сферах — хотя бы в прогресс, гуманизм, науку, справедливость, космический разум, Великий Предел или же фортуну. Или, как сказал в интервью прогрессивный современный врач: "Я верю, что есть что-то больше, чем физика электронов, протонов и нейтронов, шныряющих вокруг, что есть эстетическая разумность внутри самой материи природы. Мало кто посчитает это верой в Бога.". Но вера во всех случаях остаётся той же, собой и в малейшей части, как одно вино, от которого каждый вкушает и имеет в меру склонности. Именно она, эта вера, каждый её "квант", даёт внутреннее право и даже обязывает человека принять на себя равновеликую принятой порции миссию — и это всегда миссия судьи, миссия того, кто держит в руках весы оценок. Идеологические аппетиты Ницше во всём настроены на максимум, и его миссия видится ему крупным планом — как великая, как Миссия, хотя при этом вопроса о связи с верой как раз-таки не возникает.

     Но между Миссией и тем, что "неприлично теперь быть христианином" лежит пропасть, и Ницше выбирает то, что прилично теперь, поэтому мессией, каким ему дано было стать, не становится, отрешаясь таким образом и от своей гениальности и её источника. Подлинность, в которой была его главная сила, превращается в подделку, в фальшивку. В сиюминутный расчёт.

     Если смотреть с определённой точки зрения, неверующих людей вообще не существует. Какими бы лютыми атеистами они себя ни мнили. Выбор формы веры — дело сугубо личное. А богатства духовно-религиозной традиции — совсем другой вопрос. Можно, конечно, считать, что в животных веры больше, чем в людях — стоит только посмотреть, как неразумные твари умирают, возвращая себя Создателю. Но и человек, не меньше, чем животное, всё-таки не может быть живым без веры, без источника. Только этим соединяются все части жизни в одно — как голоса оркестра соединяются воедино композитором и дирижёром в одном лице, тем, кого нельзя исключить из музыки.

     Бог не может быть вынесен за пределы музыки личности, её сознания.

19

     Можно утверждать без оговорок, что каждый, кто решается занести ногу над пропастью, движим в этот момент верой. Пассионарность, одержимость — сами по себе черты веры. Остальное зависит от того, к чему они приложены. Ницше так боится Бога именно потому, что верит, всегда верил. Эта вера мешает ему отдать себя целиком отстаиваемым им принципам, в которых он запрещает себе сомневаться. Находясь на перекрёстке между скрытым пониманием реальности Абсолюта с его ценностями и противоречащим этому требованием принадлежности к формируемому им альтернативно-дионисийскому идеалу, он не может чувствовать полной уверенности в себе.  Поэтому стремится к избавлению от веры и рождаемого ею детского страха, что для него возможно лишь путём устранения самого предмета веры. Тогда он сумеет заместить Бога в своём сознании тем, с чем ему было бы легче существовать на равных, присутствовать на одной доске.

20

     Ницше — не самый первый и не единственный философ-атеист. Его проповедь безбожия опирается, как минимум, на авторитет критикуемого им Шопенгауэра. Зато после Ницше философия вовсе теряет связь с теологией. (Ясперс относит богоборца Ницше и теолога Киркегора к двум "исключениям" с противоположными значениями.) Практически любой современный философ чувствует неэтичность нарушения чистоты научного метода, и теологический элемент вытесняется из философии почти полностью — преимущественно заменяясь психологическим. Философия в целом теряет связь со своими классическими корнями, вдохновившись задачей создания нового философского идеала, не выходящего за пределы настоящего века (выражение Сартра).

      Тем не менее, почти ровно после сотни лет развития этого нового идеала атеист Сартр, один из его последователей и проводников, признаёт в конце жизни: "В любом случае атеисты написали мало философии. Все великие философы были более или менее верующими". Этот же автор уточняет уже проверенное практикой определение молодой атеистической философии: "... новая концепция существа, оставленного среди вещей и не отделённого от них божественным сознанием...".

     Эта сжатая формула позволяет воочию убедиться в радикальности изменения эволюционного курса: прежде человек, соединяясь с божественным сознанием (лишним), был отделён разве что от вещей, зато теперь, соединившись с вещами (насущным), отделён не более, чем от божественного сознания...

21

     Конечно, пожертвовать Богом, этим лишним элементом, лишним лицом на сцене — наименьшее из зол в глазах Ницше. Он вытесняет Бога во вне, полагает Его в качестве внешнего объекта рассмотрения — и этим делает решающий шаг к раздроблению собственной личности. Рассечению, располовиниванию. Оставшись вне присутствия Бога, он просто вынужден принять на себя командование всеми сторонами феноменального мира. Как следующая версия Адама, только ещё более, до откровенной иногда наглости, упрямого и мятежного, он пытается взять на себя — и взвалить на человека вообще — роль полноправного господина природы, в том числе человеческой и даже, более того, божественной. Сегодня этот взгляд настолько сделался нормой, что для кого-то выглядит самым естественным, а для кого-то самым пошлым. Но для пионера-первопроходца Ницше задача настолько неохватна, что неизбежно усиливает спешку, ограничивая его размышления первыми конвульсивными реакциями, не дожидающимися зрелости. При этом он не желает (и не мог бы желать) остановиться на одном ракурсе рассмотрения, он намерен владеть обоими противоположными полюсами, с которых вперебивку производится рефлекторный выброс. Это ни в чём не является диалектикой, не ведёт к взаимодействию полярностей, не выявляет их взаимозависимости: каждая остаётся сама по себе, слышит лишь себя, заявляя о своей полярной истине.

     Всё глубже погружаясь в процесс вивисекции, сопровождающийся появлением нот низости (ниже — понятней), Ницше как будто испытывает всё больше вкуса к ней и к освобождаемой ею энергии распада, трупному яду, возбуждающему, но не добавляющему жизни. Проповедуя и демонстрируя распад, он и сам заметно распадается на отдельные автономные фракции одновременного присутствия в разных точках, разных ракурсах убеждений, как бы на собственном примере показывая реальный ход исторического процесса разъединения и его результат.

     Таким образом, личность Ницше образует собой первый демонстрационный прецедент явления героя нашей современности — аватара.

22

     Желание, тем более намерение расправиться с Богом — "разоблачить", обвинить, заклеймить — может возникнуть лишь у того, кто не понимает, что же такое Бог. Несостоятельность человека, то есть выражение его несовершенства — в нём самом, причём в каждом заново конкретно, а вовсе не в условиях, общественных или персональных. Бог — не внешняя сила, понуждающая к тому или иному. Убивая своего Бога, человек убивает свой шанс на выход из несостоятельности, убивает себя и только себя, в том числе физически. Бога от этого меньше не становится. Желать отсутствия Бога, желать освободить человека от Его присутствия — значит желать освободиться от присутствия человека в человеке. Если же человек отказывает себе в том, чтобы быть человеком, для него исчезает всякий смысл и оправдание занимать человеческое место в жизни. А поскольку "определённых пород животных" хватает и без него, то не остаётся причин и вовсе занимать место в жизни — даже место животного.

     А что такое религия, её институты, никогда не идеальные как любые таковые? Религия — всего лишь одно из средств утверждения реальности невидимого и недоказуемого, превосходящего и превышающего всякую доказуемость и именно в этом осязаемо действенного, осязаемо наличествующего. Дело религии — не давать человеку врастать в землю, довольствоваться собственным масштабом, рамками рассудочной понимаемости. Поэтому и требуется порой сесть на Будду — попрать ограниченность абсолюта, имманентного частной невежественности своего эго, и так освободить себя для осознания конкретности Абсолюта непостижимого. "Если бы Он был понят, Он не был бы Богом," — писал Августин. По прошествии веков справедливость этой догадки  ничем и никак не была уменьшена, хотя много что успело к ней добавиться, её дополнить. Такая, к примеру, теологическая формула — от actus purus Аристотеля и Фомы Аквинского до (в подаче Тиллиха) "Всевышний есть чистая актуальность".

     Расставание с Богом не было и не бывает безболезненным, ибо этим действием снимается защита перед бесконечными слоями пустоты, бесконечными пустыми этажами, которые невозможно заполнить ничем "слишком человеческим". Литература и искусство ХIХ, а затем ХХ века — самый честный свидетель встречи с незаполняемостью этого чёрного квадрата.

     Результат преступного низложения Абсолюта — не заклание Бога, не то, что убит, уничтожен Бог, то есть некий общий сверхсимвол сознания — но заклано и убито то в себе, что предполагает присутствие этого сверх и заставляет к нему стремиться, с ним сближаться, на него ориентироваться. Если же выше человека ничего нет, ему остаётся смотреть только вниз...

     Бог же продолжает существовать: даже и в отрицании — как отрицаемое (ситуация воинствующего атеизма, например), в "убивании" как "убиваемое", и народный мститель провозглашает своим действием только собственное отрицание и собственную смерть.

     Безнаказанно можно убивать лишь то, что уже мертво, и с этим у Ницше получалось лихо. Но Бог не есть ни религия с её заблуждениями, ни церковь с её ограниченностью, ни традиция с её узостью. Он не тождествен ни отдельной части, ни всему существующему в целом. Он есть превращённая форма (подсказанное Марксом определение) самого существования.