Онтологические прогулки

Среди множества противоречий жизни одно из наиболее мучительных и драматичных, проходящих через всю известную историю – это противоречие между истиной и мнением. И это не только теоретическое противоречие, но смертная тяжба философии и культуры. На первый взгляд, это, конечно, может показаться довольно отвлеченным вопросом, но в действительности это противоречие касается самих корней человеческого существования. Если, конечно, это существование воспринимать всерьез, не считая, что жизнь есть сон, игра, иллюзия, случайная (или закономерная – что одно и тоже) игра слепых сил природы или произвол божества. Иными словами, если есть вера в ценность и смысл жизни, составляющая основу нашего бытия.      

С опознания этого противоречия между истиной (алетейей) и мнением (доксой) и началась греческая философия как развернутая «теоретическая» борьба за истину. Истина – это единственный Бог философии, которому она служит, не позволяя иным божествам (различным культурным идеям, ценностям, проектам) абсолютно управлять жизнью. И правильно философию именовать не «любовью к мудрости», а «борьбой за истину». Святость самой истины для философии намного превыше всякой истинной святости, которой, увы, слишком много в мире, чтобы претендовать на истину.

Первые враги истины – софисты – использовали семантическую неоднозначность языка для своих морально недобросовестных целей: потопить саму идею истины в словесной игре, превратив жизнь в безответственную игру. Создать иллюзию, что высших ценностей нет, что нет трагедии и загадки существования, что все вопросы – это вопросы языка и его «правильного» или «неправильного» употребления. Самое коварное в этом замысле – ослепить метафизический взор человека, с помощью которого он осознает свое присутствие в качестве человеческого, а значит, таинственного, непостижимого, и в то же время, удивительного и чудесного бытия. Или высмеять высокие стремления человека, его вопрошания о смысле смерти, жизни, страдания, боли, вообще о смысле его собственно человеческого пребывания. Иначе: низвести человека до уровня его биологических инстинктов под видом «культурно» приличных форм.

Философия в этом смысле всегда была «врагом» культуры, тем ее метафизическим началом, которое освещало светом истины непреображенную тьму наличной природной и социальной жизни, в которой живут всяческие «культурные проекты». Самим возбуждением вопроса об истине философия направляет культуру на путь позитивного жизнеустроения, на путь созидания вечных нетленных ценностей. А культуры просто нет, если она не озабочена созданием вечного во временном, бесконечного в конечном, бессмертного в смертном, божественного в человеческом.

И даже если философия в своем поиске истины приходит к отрицательному результату – к отчаянию, трагизму, абсурду, абсолютной непостижимости бытия, даже если она поет гимн бессмысленности и скуке, неизбывности страданий и финальной смерти, то и такая ее работа возбуждает, вдохновляет, поднимает культуру на творческое созидание жизни. Ибо и в этом случае всегда есть честное стремление к истине, которое собирает лучшие и высшие этические, эстетические, религиозные, интеллектуальные, творческие силы и проявления человеческого духа. Ведь дело не в том, чтобы найти истину, а  в том, чтобы ее искать, иметь силу и мужество ставить вопрос об истине Бытия. И пока этот вопрос ставится, то сохраняется тайна Бытия, интрига существования, остается надежда на неведомое, и жизнь свершается в своей загадочной и волнующей поступи. 

Так философия взаимодействует с культурой, таким образом свершается их обоюдная работа: в борьбе и противостоянии, и в тоже время в тесном духовном единстве. Философия всегда оплодотворяла культуру светом метафизической истины, а культура давала философии проявиться на своих территориях. И, несмотря на то, что такое взаимодействие полностью не истребляет экклезиастовской тоски и не отменяет вопрос об оправданности и бессмысленности любого существования, вопрос о смысле Бытия был в центре человеческого вопрошания, составляя собственно ясный контур человеческого бытия.

Надлом и, более того, разлом всей человеческой истории произошел с появлением постановки вопроса о «смерти Бога». По сути дела, это означало, что вопрос об истине теряет цену, поскольку на арену выходят иные ценности. Этот вопрос заставил совершить фундаментальный пересмотр ценностей бытия и культуры, поставив их ценность под самый острый и злой вопрос. Однако, именно в эту «переломную» эпоху философская мысль достигла своего высшего напряжения и накала и ответила на вызов небытия именами Шопенгауэра, Ницше, Достоевского, Кьеркегора, а потом Розанова, Шестова, Бердяева, экзистенциалистов, Гуссерля, Хайдеггера… Последний, кстати, и зафиксировал угасание метафизического горения, назвав это «забвением Бытия», торжеством нигилизма, разгулом пошлой «всякости» (Das Man), профанацией философии.

После «смерти Бога» стало возможно все: не только ужас холокоста, антропологическая эквилибристика на грани исчезновения человеческого, но и банальность существования без смысла, без поиска смысла, без страдания от отсутствия смысла. Если в прежние духовно прочные эпохи лишь намек на возможное отсутствие смысла рождал метафизическую тревогу и ужас, то теперь оно рождает глумливую усмешку. Религиозная вера, философская истина, научная достоверность, эстетическая гармония, социальная справедливость – все это частное дело, не имеющее никакой всеобщей значимости. Само стремление к поиску смысла Бытия, это очевиднейшее и наипервейшее человеческое свойство, стало трактоваться в терминах «радикальной тоталитарности», подлежащей безоговорочному устранению.

По сути, это и есть гибель культуры как той формы духовного бытия, которая в большей степени соответствует вопрошающей сути человека. Эта гибель уже произошла, но парадокс в том, что жизнь продолжается и в ситуации мертвой культуры. Возможно, не совсем мертвой, но умирающей, разлагающейся, смердящей. И от этого еще хуже. Уже очень долгое время продолжается беспутная жизнь этой мертво-умирающей культуры, которая никак не может окончательно умереть. И одни цинично радуются этому и готовы плясать на костях предков, а другие замолкают в скорбном угнетении.

Некогда христианство породило идею творения «из ничего» как условия свободного творчества и, соответственно, осмысленного и достойного существования. И культура долго работала, питаясь животворящей энергий «ничто». Но со временем пришел скепсис: если «из ничего», то и «не для чего». Всегда наступает кризис смысла существования: онтологический тупик всегда схлопывается с тупиком этическим. А для чего действительно? Если «не для чего», то для чего «все»? Жить скучно, умирать страшно – таков ответ испуганного разума, возникающий до того, как религия произносит свое слово о спасении, а философия о вопрошании.  

Но из этой всегдашней онтологической ловушки философия сама и выходила, опираясь на тех, кто слышит вопрос о смысле Бытия. Сейчас предел слышимости приближается к нулю. Зов Бытия не слышен. Наступает эра всеобщей немоты и глухоты при изобилии культурного шума. Никогда еще человечество так громко не звучало, знача при этом ничтожно мало. Ничтожность существования больше не смущает, и уже никто не вызывает на дуэль небытие.      

Увы, жизнь продолжается и в таких условиях. Ее всеядность и остервенелая выживаемость готова смириться с любыми даже самыми подлыми и низкими условиями существования. Жизни ведь много не надо. И в человеке может жить одно лишь биологическое под видом «культурного».

Можно ли спасти культуру? Нужно ли? Не стоим ли мы на пределе самого мощного смыслового выгорания в истории? И кто нам поможет? И на что надеяться?

Что сейчас важнее всего?

Понятно, что нужно мужество Ницше, Розанова, Кьеркегора, Шестова, Хайдеггера... Мужество вновь и вновь ставить вопрос о смысле Бытия и вопрос о смысле смерти. Но все дело в том, что он сегодня не ставится. И многие философы поверили в то, что он уже и не может быть поставлен, провозгласив «смерть философии». Даже такой автор как Левинас впал в резиньяцию, торжественно провозгласив, что «наш век станет для всех концом философии». Но не означает ли конец философии, что наступает конец человека, вернее, той его способности, которая удерживает человеческое в человеке?

Отказ философа ставить вопрос о смысле Бытия есть самый острый показатель «духовной ситуации времени», его «духовного кризиса», который ошибочно трактуют в религиозных терминах. Духовный кризис – это не кризис веры, это кризис смысла, самого желания вопрошать о нем. Вера обретается в ситуации держания смысла; если этого держания больше не существует, то и сама вера теряет смысл. Результат – множество религий, разместившихся на смысловых пустотах. В мире, которой покинул смысл, всегда много религии.   

Утрата вопрошающей сущности культуры и есть собственно кризис. Причем не культура вопрошает, это делает философия, но культура внимает этому вопрошанию, внимает в благоговейном трепете и восторге, в восхищении и преклонении. И тогда она творит, творит нечто новое, а значит, сущностное, выбивая из небытия бытие. Если этого нет, она просто тиражирует уже ставшее, множа вторичное, порождая хлам и незначительность. «Духовный секонд-хэнд» – вот что такое культура, не имеющая больше мужества и духа воспринимать вопрошание, идущее от философии.   

 Вопрос о Бытии сегодня не ставится не потому, что он не стоит, а потому, что его некуда поставить. В самой философии, в ее недрах, в ее «сакральном этосе» вопрос о Бытии, разумеется, стоит, ибо такова сущность философии. Но его сегодня некуда поставить, поскольку культура находится в состоянии «метафизической импотенции». Культура более не возбуждается Истиной, Смыслом, Бытием, она растеклась как мутная лужа по бесконечным просторам духовно незначимых вещей. Ее волнует политика, меньшинства, еда, путешествия, она озабочена «борьбой с режимом» или «духовными скрепами» – все равно, ибо то и другое – мимо цели. Мимо главной цели, вокруг которой главная забота человека. Культура утратила жар метафизического горения вопрошать о смысле Бытия, назвав этот пыл наивностью, «тоталитарностью», «мета-нарративом», разрешив человеку быть не человеком.

Мертвая культура может быть либеральной или консервативной, но она мертвая, поскольку она не внемлет вопрошанию. И это, наверное, конец культуры. Ведь дело не в том, что сегодня нет мыслителей уровня Ницше или Шестова, они есть, а в том, что куда-то ушла почва, «культурный контекст», восприимчивое и чуткое окружение, в котором их слово истины поразило бы насмерть, как молния. У философа, этого самого одинокого существа в мире, у этого «пастуха бытия» всегда была своя паства, было свое малочисленное «стадо». Сегодня стадо стало умным, оно захотело «по своей, по глупой воле» пожить, оно захотело «свободы» от метафизического принуждения, не понимая, что освобождаясь от философского поиска истины, оно попадает в рабство к мелочной обывательской бессмысленности. Но это его не пугает, поскольку все равно, ибо все равно. Время невероятного разнообразия оборачивается потрясающим однообразием. Все различны, кроме одного, одно сегодня объединяет всех – изгнание философии из храма Бытия. Все объединены всеобщей ненавистью к философии, к ее претензиям на истину и смысл.     

Культура всегда мертвеет, она не может не мертветь. Таков ее бренный удел. Но это и задача для философии: вопрошанием о смысле Бытия создавать новую культуру. И культура рождается, живет, плодоносит, если она способна услышать вопрошание, идущее от философии. Если она настроена на это. Все-таки не может человек жить «просто так», по крайней мере, не мучаясь от неразрешимости трагического противоречия своего бытия. Не нужно быть мудрецом и пророком, чтобы это понимать. Люди всегда будут жить так, как они живут, ориентируясь на очень простые и, в сущности, примитивные ценности. Но они еще живут в культуре, которая не может и не должна ориентироваться на эти ценности, но обязана смотреть туда, куда смотрит философия.  

Бытие – это мысль о Бытии, и если угасает вопрошание – исток мысли, то угасает и Бытие. Наступают сумерки культуры, сумерки жизни. Тьма тоже плодоносна, и ночь всегда соблазнительнее дня, но лишь днем, то есть в свете истины свершаются великие дела жизни. 

Прежнюю культуру не нужно воскрешать (одухотворять, преображать, исправлять). Прежнюю культуру надо оставить в покое и похоронить. И на новом месте вопрошанием о смысле Бытия, раздуванием угасающего Логоса сотворить новую культуру, показав, тем самым, нетленность философской истины.