Бесконечность… или долгая, долгая дорога в небо (6)
Продолжение
3. Истина как предчувствие. Парменид
Вероятно, это именно так: в основании наших грандиозных космологических систем – отражение нашего мышления. Если точнее, наши представления о генезисе мироздания воспроизводят возникновение и формирование мысли в нашем уме. Во всяком случае, это можно сказать о многих известных космогонических представлениях, основанных на возникновении многообразия из единства. Очевидно, другого пути нет: в мышлении мысль всегда возвращается к себе, опирается на себя, образуя замкнутый круг мысли и мыслимого, создаёт мысленную «параллельную реальность» – модель существующей реальности.
Вне зависимости верны или нет наши представления, выйти за пределы своих познавательных возможностей мы не можем. Мы буквально на ощупь познаём реальность, формируем модель окружающего нас мира, делая его понятней, удобней, более предсказуемым для нас. Об истинности этой картины, к которой взывает наша научная мысль, говорить мы не можем. Эта истинность – относительна, зависит от способа познания и нашего чувственного опыта, если более широко – от нашей природы и методов исследования, и заглянуть за этот «горизонт возможностей»[1] невозможно принципиально. Можно говорить только об адекватности (или неадекватности) наших представлений о реальности. Это в идеале. На деле всё значительно сложнее, и периодические кризисы сотрясают наше научное познание. Но сейчас не об этом.
Итак, космогонические представления древности – это отпечаток человеческого мышления и интересны они нам именно как такой отпечаток, как отражение нашего мышления. Вопрос о бесконечности – неизменный их спутник – тоже отпечаток нашего мышления. Если, конечно, бесконечность вообще можно мыслить.
Неопределённость как основа познания
Как рождается мысль? Нет, не как новая комбинация известного и банального: в этом случае мышление, не имея начала, не смогло бы возникнуть. Мысль рождается интенцией, являясь из неопределённости навстречу нашему стремлению. Не как спорадический «приток информации» или что-то в этом роде, а как результат воли и намерения. Мысль рождается в нашем уме как понимание и схватывается нашей памятью. И когда из неопределённости начинают проступать ещё не ясные очертания мысли, это вызывает восторг предчувствия рождения нового. Это первый акт. Мысль пока трудно схватить, она ускользает. Она ещё непригодна для памяти, а значит, исключает знание. Сейчас она определена только контекстом, который, ограничивая её, создаёт пока единственную её форму: «не то, не это…». Новая мысль ищет[2] своей явленности, выраженности, стремиться найти своё место в семантическом пространстве. Она стремится стать знанием. Но «мысль изречённая есть ложь».[3] Став знанием, обособившись, мысль теряет свою невыраженную первозданную полноту, которую она разделяла с контекстом. Она жертвует этой полнотой ради своего существования и ради творения нового. Это делает мир богаче, привносит в него всё новые и новые оттенки и акценты, восполняя утрату полноты многообразием. Это и есть творчество в самом широком понимании. Когда из Безмолвия рождается Слово…
У начала мысли или иррациональные основания мышления
Проблема начала мышления та же что и проблема начала мира. Точнее, это одна проблема: всякое начало неопределенно.[4] Проблема начала – это самостоятельная философская проблема, неизбежно связанная с понятием бесконечности. Мы привыкли, что наше мышление всегда на чём-то основано, что ему предшествует сложившаяся система представлений, но если попытаться достигнуть самого начала формирующей эти представления мысли, то за ним не обнаружится ничего определённого, ничего из того, что утвердило бы наше мышление и наше познание на чём-то неоспоримом и надёжном. И если утверждение о «начале всего» с тем или иным успехом может быть оспорено, в отношении мышления и знания, как результата мышления, можно с уверенностью сказать, что в основании его – неопределённость, и пути знания и мысли начинаются в тумане неясности. Действительно, когда-то ни нас, ни нашего мышления не существовало, и знать, то, что можем знать мы, было некому. А то, что не существует, то и не имеет определения, неопределенно, и то, что возникает к существованию, возникает из неопределённого.
Итак, начала наших знаний теряются в глубине тысячелетий, в круге ещё доисторических представлений, неизвестно как сформированных, вобравших в себя множество предрассудков и случайных мнений. Проходит не малое время, прежде чем мысль разовьётся до возможности рефлексии, образуя в процессе этого развития совершенно причудливые для нашего дисциплинированного мышления формы. Эта плохо дифференцированная смысловая среда в своём развитии формирует те самые «многомерные комплексы смыслов» (или комплексы связных представлений), которые некогда заменяли термины и понятия.[5] Уже на ранних этапах мысль человека включается во Вселенную, в космос, который изначально представляется целостным живым организмом, и эта уверенность возвышает человека над повседневностью, включая и повседневность в общий космический контекст. Архаический космизм как единство восприятия бытия и быта закладывает на будущее возможность развития, которые пока находят выражение в эпосе и мифе. Эпоха господства иррационального заканчивается с эмансипацией личности, выделением личности в собственный, отдельный «космос». После «эпохи героев» иррациональное «коллективное бессознательное», раз поставленное под сомнение, уже не ощущается безопасной гаванью. Рождённое сомнение порождает вопросы, вопросы ищут ответы. Эти вопросы и ответы и станут основой будущих научных знаний, но лоном их рождения остается весь этот тысячелетний плотный слой иррационального, против которого они и начинают свой поход.
Иррациональность можно считать недостаточностью мышления, недомыслием, объявить дефектом мышления. Но тогда и начала нет, не должно быть: начало всегда иррационально. А Вечность в этом случае оборачивается банальным «всегда», бесконечностью существования в бесконечной череде сменяемых форм. Прошлое и будущее теряются где-то за пределами внимания, оставляя нескончаемость времени где-то там, «за забором» ограниченной мысли, ибо помыслить бесконечность времени также невозможно, а добросовестная попытка сделать это снова ввергнет в иррациональность. Представление о мироздании становятся обусловленными простой экстраполяцией «здесь» на «там» и теряет манящую таинственность, когда-то пробудившую мысль. Конечно, в прагматических целях частных задач познания это может получить оправдание: такой мир проще и понятней, а то, что непонятно (то есть, не определено нашим разумом), как бы и не существует. Но ведь и поэзия иррациональна.
Можно с уверенностью сказать, что любое новое знание изначально возникает из неопределённости, точнее, из неясности, которая и есть семантическая неопределённость. Семантическую неопределённость необходимо понимать не как отсутствие, а именно как неясность существующего смысла. Ясность в этом случае представляется как мера реализованности смысла. И дело не в том, что в познании неясность сменяет ясность, а в том, что любое знание в своей основе, в глубинах своей структуры сохраняет эту неопределённость. Изначальная неопределённость остаётся в основании знания, следовательно, и начала наук не выводимы, не верифицированы в своём истоке. А это означает, что не существует положительного исходного знания, на которое можно было бы опереться как на твёрдый фундамент. Это ставит под сомнение все наши кажущиеся незыблемыми представления. Казалось, мы теряем почву: твёрдое основание логической доказательной уверенности уходит из-под ног. Всё на чём основано наше представление об окружающей реальности становится сомнительным и относительным, и вопрос о истине («что есть истина?») звучит с пилатовской интонацией. Ещё шаг, и мы скатимся в нигилизм и софистику.
Герменевтический круг познания
Мысль как знание существует только в контексте знания как системы представлений, иначе существование её скоротечно, и тогда это лишь реплика, вскрик, эхо, затухающее вдали. Знание вне контекста немыслимо. Знание всегда в отношении чего-то. Это всегда система. Знание неизбежно обладает структурой. Обосабливаясь в стремлении к существованию, мысль пытается закрепиться в круге современных ей представлений, при этом сохраняя непротиворечивое единство с контекстом, не сливаясь с ним, и не отделяясь от него. В этом цель научного поиска. «Доступно пониманию лишь действительно совершенное единство смысла», – пишет Гадамер в статье «О круге понимания».[6] Только в этом единстве является красота мысли, гармония смысла, совершенство знания. Совершенство постигаемого знания способно вызывать такой же восторг, как и предчувствие рождения нового: познание комплиментарно творчеству. Вслед за Гадамером эту комплиментарность следует назвать «таинством причастности одному смыслу».[7] Именно внутреннее единство, связность смысла даёт возможность познания. Каждый момент этого смыслового единства репрезентирует всю полноту смысла, в каждом моменте по иному и по иному, и мы можем предчувствовать или же предугадывать его, постигая его в полноте и понимая в частностях. «Предполагается, что не только имманентное единство смысла ведет читателя, но что и читательское понимание постоянно направляется и трансцендентными смысловыми ожиданиями, коренящимися в отношении к истине того, что подразумевается».[8] Без этого смыслового ожидания, предвосхищения смысла, понимание невозможно. Иррациональное по своей сути, смысловое ожидание направляет и оптимизирует поиск. Без него поиск становится путешествием от непонимания к непониманию, от тупика к тупику в тщетной надежде когда-нибудь нащупать истину.
Текст, в процессе чтения должен давать надежду на понимание, на осмысленный положительный результат его прочтения. И это ожидание не может не предполагать, что содержание непротиворечиво и совершенно, в определённом смысле – истинно. Гадамер называл это ожидание «предвосхищением или презумпцией совершенства».[9] Иными словами, истина в смысловом единстве текста или же, шире, в познании реальности для нас присутствует как предчувствие. Предчувствие здесь следует понимать не как экстраполяцию, построенную на рациональных принципах, а именно как ожидание и интуицию. Предчувствие иррационально по своей природе, связано с единством и непрерывностью контекста, которое обеспечивает возможность понимать целое как полноту и единство замысла. И это предчувствие более обосновано, чем просто наивная надежда: каким-то образом оно связана со «знанием бесконечности».
Система знаний, основанная на неопределённости своих начал, представляет собой герменевтический круг, выход за границы которого делает наши представления неадекватными, неистинными, ложными.[10] Мартин Хайдеггер в книге «Бытие и время» пишет: «Этот круг понимания … выражение экзистенциальной пред-структуры самого присутствия.[11] … В нем таится позитивная возможность исходнейшего познания, которая конечно аутентичным образом уловлена только тогда, когда толкование поняло, что его первой, постоянной и последней задачей остается не позволять всякий раз догадкам и расхожим понятиям диктовать себе предвзятие, предусмотрение и предрешение, но в их разработке из самих вещей обеспечить научность темы».[12] Иными словами, герменевтический круг познания в меру полноты своего развития должен гарантировать адекватность описания реальности, приближая нас к истине, которую здесь мы понимаем как соответствие наших представлений реальности, «тому-что-есть». Научность будет заключаться в поиске обоснования своей интуиции, заменой иррациональных предпосылок рациональным знанием.[13] Вне зависимости, идёт ли речь о литературном тексте, или о представлениях о мире, для вопросов познания этот принцип всегда один и тот же.
Если герменевтический круг авторского текста (его наличие) определяется способностями автора, в случае мироздания это означает нашу априорную уверенность в гармоничном единстве мира. Доверие буквально религиозного характера, и зависит оно не столько от доказательств, сколько от личных установок, ожиданий, опыта. Мы снова оказываемся перед недоказуемым, но на этот раз задача сложнее: требуется нравственный выбор, своя оценка этого мира. По большому счёту возможны только два варианта: либо признать мир принципиально целостным и гармоничным, либо объявить его ложью и иллюзией, хаотическим нагромождением случайностей. И в последнем случае познание невозможно, а нравственность – бессмысленна. Если исключить всё субъективное и личное, то ничего кроме нравственного критерия здесь мы предъявить не можем.[14] Это выбор принятия/непринятия мира и определения своего места в нём.
Поле возможностей
Возникшая из неопределённости определённость становится семенем, из которого произрастёт пробудившийся мир. И эта определённость первично определяет формирующиеся связи будущей реальности или же поля смыслов, определяя и поле возможностей для рождения других смыслов. Определённость возрастает, а поле возможностей суживается, но пока жива мысль, оно не исчезло. Мысль жива, пока сохраняется смысловая неопределенность. Мысль, мышление живёт только в динамичной среде, где есть возможность движения, и становится «ненужной» там, где всё предопределено, или же попросту всё, что могло быть сказано, сказано, все связи и отношения определены, и «больше нечего мочь».[15] Творчество же – это нахождение или даже создание неопределённости и создание нового в преодолении этой неопределённости. Готовый шаблон-программа – уже не мысль. Это голая структура, информация.[16]
Поле возможностей – та же неопределённость. Здесь семантика как бы каждый раз конструируется заново, по-разному касаясь внешних границ, расширяя поле значений, обогащая их палитру. Отсутствие терминологической определённости может создавать затруднения, но как восхитительно это путешествие по бескрайнему морю языковой стихии, которая отнюдь не хаотична, а связанна живой тканью всего своего явленного и неявленного семантического богатства! Да, это именно беспредельное море смыслов. И в этом море самостоятельность мысли – дарованная свобода.
Поле возможностей – дальнее эхо изначальной, «реликтовой» неопределённости. Оно заполняет лакуны оттенками и возможными толкованиями, становится связующей субстанцией смыслового поля и само не лишенное значений, занимает своё место в семантическом пространстве, делает его структуру гибкой и способной к развитию. Накопленный опыт и рефлексия со временем корректируют представления, придавая определённую достоверность познанию, изменяют и расширяют сам герменевтический круг.
Картезианское отступление
Казалось бы, именно здравый смысл,[17] к которому обычно апеллируют, когда аргументы исчерпаны, должен приводить нас к мысли об ограниченности нашего познания и, как к следствию, осознанию несоответствия нашей картины мира истинному положению вещей. Это так и есть, если идти в познании от его начал, а не пытаться в тщетной надежде поставить познание на твёрдое основание абсолютной уверенности, помещать в его основание то, что нам представляется неоспоримым. Соблазн обладать непогрешимой истиной требует исключение всякой неопределённости и иррациональности в основании всей суммы познанного. Проблема сводится к поиску краеугольного камня истины, твёрдой опоры своей уверенности. Декарт как раз и пытался найти этот краеугольный камень. С целью иллюстрировать нерешаемость этой задачи, мы совершаем данное «картезианское отступление» от темы.
Декарта, как и многих его современников, угнетает мысль, что ни в философии, ни в науке нет бесспорных и твёрдых начал, и всё может быть подвергнуто сомнению. Декарт правильно определил проблему, как врождённую иррациональность знания. Поэтому, подвергая сомнению всё, что может быть ему подвергнуто, даже строгость математики (и она может оказаться мистификацией) он приходит к единственно для него бесспорному утверждению, которое он выразил в формуле: «Мыслю, следовательно, существую» (cogito ergo sum). И именно на этом неоспоримом факте самосознания собственного существования попытаться построить единое здание истинного знания. Действительно, что может быть очевидней простой данности себе, доступной, по выражению Джамбаттисты Вико, любому простецу?[18] Другой вопрос, что на этой очевидности можно построить. Проблема здесь в том, что вывести из этого простого факта истинность наших представлений о познаваемом мире невозможно. Точность математики и достоверность саморефлексии между собой не связаны никак, и требуется найти «общий знаменатель». Декарт находит его в метафизике, точнее в Боге. Однако это не Бог Священного Писания. Бог Декарта – это скорее «Великий Геометр». Таким образом, Декарт находит выход из этой апории в метафизике, объявив научные истины непосредственными данными ума (врождёнными идеями), независящими от нас и зависящими только от Бога: они таковы, какими их хочет видеть Бог. Желая исключить чувственное в познании, Декарт часто повторяет, что наиболее важные интуиции «почерпнул … не с помощью чувств и потому остается лишь считать, что она у меня врожденная, точно так же как мне врожденна идея меня самого».
Конечно, Декарт понимал уязвимость тезиса о врождённых идеях в платоновском виде, поэтому он интерпретировал их как врожденные способности мыслить определённое содержание. Однако критерий врождённости идей по существу не был найден. Абстрактный принцип необходимых и всеобщих истин разума носит не практический, а скорее декларативный характер.
Его современник и критик аристотелевской философии Пьер Гассенди (1592-1655), обращаясь непосредственно к автору нового учения, справедливо утверждает, что врождённых образов не существует, и то, что тот считает врождёнными образами, так же образы внешние.[19]
Благодаря неубедительной метафизике и опоре на факт элементарного самосознания картезианский метод оказался сведённым к протагоровскому «человек мера всех вещей».[20] Теория приобрела эгоцентрический оттенок, замкнувшись в границах «круга очевидностей». Замыкание герменевтического круга метода оставило за своими пределами большую часть беспокоящих нас вопросов. Вопрос о бесконечности тоже остался вне него. Бесконечность у Декарта, конечно, присутствует, но скорее в виде прямолинейности, ноля кривизны, теоретическим следствием которой и является бесконечность.[21] И это к нашему заявлению о реальности бесконечности отношения не имеет.
Несмотря на вполне справедливую критику новой теории, мейнстрим остался за картезианством: простые и эффективные решения привлекают своей плодотворностью и кажущейся доступностью, и пока они работают, сомнений не возникает. Если, конечно, не задавать «лишних» вопросов. Уверенность в надёжности и исключительности рационального познания утвердилась на ближайшие три столетия, утвердив веру (никак не иначе) в истинность упрощённой пространственно-протяжённой картины мира, которая, как казалась, не может иметь альтернативы. Как-то потерялись метафизические основания декартовой теории, а их место заняла математика, которая представлялась как образец истинного знания, опирающегося на очевидные вещи. Сама же метафизика превратилась в эквивалент дремучего невежества, а диалектическое соперничество «островного» эмпиризма и «континентальной» склонности к теоретическому знанию обеспечило развитие науки на несколько столетий. Критерием истины стала простота и наглядность, которые теперь воспринимались как убедительность. Новая модель будет исправно работать до тех пор, пока познание не достигнет границ очевидного. Кризис научного познания разразился в XX веке и потребовал корректировки всей научной эпистемологии. Теория относительности (которая является следствием законов Максвелла), открытия в космологии и квантовой механике явно противоречили многим «очевидным» физическим принципам. Математика то же не оказалась панацеей, преткнувшись о понятие бесконечности. Если коротко, то всё стало как в эпиграмме Джона Сквайра: «Пришёл Эйнштейн, и стало всё как раньше».[22]
Наработанные и сформировавшиеся методы исследований потребовали дополнений в научной эпистемологии, которые звучат под час банально, а порой и курьёзно. Таков антропный принцип, появление которого было запрограммировано победой картезианских представлений три столетия назад. Не развивая здесь эту тему, в качестве примера приведу лишь одну его формулировку в варианте А. А. Зельманова: «Мы являемся свидетелями процессов определенного типа, потому что процессы другого типа протекают без свидетелей». Своеобразное «дополнение до бесконечности», без которого что-то важное оставалось бы недосказанным.
Картезианство это выражение веры в существование единой основы познания. Мы же утверждаем, что таких оснований нет. Однако нет и оснований делать из этого мировую трагедию. Наше познание действительно во многом выращено человеческими усилиями, но на уже готовой почве иррационального. Попытки отрицать почву иррационального приводят к тому, что всё наше познание при последовательном подходе представляется безосновательным, и это порождает нигилизм и цинизм, то, что губительно для человеческого сознания и человеческой личности. Однако для раскрытия заявленной темы об этом сказано достаточно.
(Продолжение следует)
[1] «Горизонт возможностей» – параллельно космологическому понятию «горизонт событий». Происходящее за горизонтом событий не наблюдаемо принципиально.
[2] «Мысль ищет…» – метафора. Я ни в коем случае не предполагаю возможным считать мысль самостоятельной сущностью. Вообще какой-либо сущностью.
[3] Из стихотворения Ф. Тютчева «Selentium» («Молчание»).
[4] М. В. Антипов, «Принцип ограниченности», глава 1: «В самых первых обнадеживающих проблесках сначала возникла мысль, и мир тут же снова не погрузился во тьму только потому, что она сопровождалась сомнением. Она и была сомнением. И ей суждено остаться сомнением…» Замечательно яркое вступление к работе по математике. И хотя мы говорим несколько о другом, даже двигаемся в ином направлении, пафос наших следований и понимание проблемы истинности примерно одинаков.
[5] См. раздел «Апейрон в стихиях смыслов» в статье «Апейрон – очарование непостижимого». https://www.topos.ru/article/ontologicheskie-progulki/beskonechnost-ili-...
[6] Г. Гадамер. «О круге понимания». // Актуальность прекрасного, с. 78.
[7] «…Задача герменевтики — прояснить это чудо понимания, а чудо заключается не в том, что души таинственно сообщаются между собой, а в том, что они причастны к общему для них смыслу». Там же, с. 73.
[8] Там же, с. 78.
[9] «Содержательный же смысл круга целого и части, лежащего в основе любого понимания, необходимо … дополнить еще одной характеристикой. Мне хотелось бы назвать его предвосхищением совершенства Предвосхищение, или презумпция совершенства, направляющая все наше понимание, оказывается содержательно определенной». Г. Гадамер. «О круге понимания». с. 78. Неоднозначное при переводе на русский язык Vorgriff было предложено переводчиком в двух гранях как предвосхищение, предугадывание, так и как презумпция, доверие автору, априорная уверенность, что текст содержит истину. Там же с. 346-347.
[10] Параллельно М. В. Антипов, «Принцип ограниченности», глава 1: «Теория … в сносках настаивает на необязательности и преждевременности вполне понятных недоумений, поскольку-де последующее укрепит исходное и снимет возможные возражения. …на основании внушенного экстраполяционного доверия к правоте таких построений действительно возникает мысль о естественности вторжения жестких определений на зыбкую почву полной изначальной неясности. Тщательно взращенный эффект запечатления рождает затем стойкое убеждение о всеохватности разума, создающего истину из подозрительных кирпичей собственного производства. Но ложно соображение, что, отталкиваясь от неопределенного, можно достичь абсолютности».
[11] У Хайдеггера «здесь-бытие», dasein.
[12] Мартин Хайдеггер. «Бытие и время» с. 153.
[13] Выражение «научное предвиденье» – оксюморон: научным может быть только прогноз, построенный на рациональных основаниях.
[14] Ну вот, здравствуй, Кант.
[15] Известная фраза О. Шпенглера из книги «Закат Европы», для начала XX века – преждевременная. Самое интересное и захватывающее в западной мысли появилось уже во время написания им «Заката Европы», но это «интересное и захватывающее» стало путём «измены» рационализму. Иррациональное, оставленное где-то на середине пути, вернулось в виде ряда парадоксов, которые волновали научный мир на протяжении XX столетия. Да, это другое качество иррационального другое его осмысление. Бунт иррациональности, разразившийся одновременно в западном искусстве, говорил о давно назревшем кризисе. «Нечего больше мочь» – это скорее о сегодняшнем дне. В Византийской империи таким же пессимистическим глашатаем конца пути был Теодор Метохит (1270-1332), утверждавший, что его времени больше нечего сказать (ουκ εστι νὖν λεγειν). «Груз античной и патристической классики давил на плечи византийских гуманистов, в значительной мере лишая их творчество оригинальности» (Медведев И. П. «Византийские гуманисты» с.214).
[16] По Н. Винеру информация – это структура.
[17] В противовес того, что Г. В. Чефранов называл «Главной Иллюзией Здравого Рассудка»: «Сущность этой иллюзии заключается в отождествлении объективной реальности (материального) с единственно доступным наглядному восприятию человеческого организма корпускулярно-фигуративным (координатным) описанием мира…». Г.В. Чефранов. Бог. Вселенная, Человек. С. 140.
[18] Джамбаттиста Вико – известный оппонент картезианства. По его мнению, в реальности всё сложней для понимания: Бог не геометр, реальность – не математическая структура, а человек – не творец мира, чтобы объяснить этот мир из своих «врождённых» идей. «Определенность мысли о присутствии сознания еще не наука: обывательская данность самому себе доступна любому идиоту, но разве это та драгоценная истина, найти которую суждено лишь избранным?» В основном тексте я несколько смягчил перевод, резкость которого может оказаться на совести переводчика. Впрочем, на латыни idiota действительно скорее простак, но в русском языке слово приобретает исключительно резко негативную коннотацию.
[19] См. «Метафизическое исследование, или сомнения и новые возражения против метафизики Декарта». Часть I. Против «Третьего размышления». Вопрос II. // Пьер Гассенди. Сочинения в 2-х томах. Том 2 – М.: «Мысль». С. 424.
[20] Мы не берём в расчёт сомнительную трактовку Хайдеггера.
[21] В «Первоначалах философии» он пишет: «Недопустимо рассуждать о бесконечном, но следует просто считать беспредельными вещи, у которых мы не усматриваем никаких границ». Декарт Р. Сочинения в 2 т. т.1. (Философское наследие; Т. 106). 1989. с. 324.
[22] Сквайр «дописал» эпиграмму Александра Поупа на Ньютона, которая звучала так:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
