Литературная критика

          Эти строки считающейся народной песни  на стихи Юрия Голубенского мне вспомнились, когда я дочитала повесть Максима Лаврентьева «Воспитание циника» (ООО Группа компаний «Рипол-классик», М., 2019).           

Максим Лаврентьев... В 33-хлетнем возрасте главный редактор (с 2008 по 2010 гг.)  созданного Максимом Горьким журнала «Литературная учеба», где я публиковалась. Мы познакомились на одной из литературных встреч, когда М. Лаврентьев посетил Петербург. Этот период его деятельности высоко оценил В.В. Огрызко – главный редактор газеты «Литературная Россия»: «Лаврентьев сделал невозможное. Он фактически возвратил “Литучёбу” из небытия. Журнал стал площадкой для острых литературных дискуссий. Он зафонтанировал неожиданными идеями. В нём исчезла слащавость, зато появились соль и перец». При следующем главном редакторе – А. Варламове он, к сожалению, пополнил список  «толстых» журналов, почивших в бозе. После творчество критика и поэта М. Лаврентьева исчезло с моего горизонта.    И вот  совсем недавно увидела его страницу В Контакте,  где он преимущественно публиковал стихи и информацию о последнем  своём творении – «Псалмы Давида». Среди многочисленных постов мелькнуло сообщение о его книге прозы «Воспитание циника», вышедшей три года назад. На вопрос, где её можно приобрести, он ответил, что в Москве она распродана. В петербургском Доме книги и Книжной лавке писателей ответ тот же – нет, но обрадовал вездесущий Озон; и мне доставляют последний экземпляр повести объёмом около 10 печатных листов. В наше время это объём почти романа. 

Главный герой романа –  московский болезненный в детстве мальчик, «вечно под опекой мамы, не спускавшей с меня настороженно-влюблённого взгляда», живущий с мамой в пятикомнатной квартире, уже «в то же время чувствовал свою особость, исключительность» (с. 12-13), становится сначала слушателем подготовительных курсов, где читали стихи и пили, а затем  и студентом Литературного института. Автор, сам выпускник ЛИТа, с изрядной долей сарказма рассказывает   и о своих преподавателях   –   одна из них, замужняя 35-летняя женщина забрасывает его весьма комплиментарными стихами, о гордости ректора за бесплатные обеды, которыми кормили студентов, и о разочаровании  рассказчика студентками Лита, которые «выглядели ощипанными курицами. За исключением, пожалуй одной. У неё было необычное и запоминающееся имя  –  Наина, смеющиеся карие глаза и длинные каштановые, рыжевшие  на солнце волосы»  (с. 15).

Автор следует законам постмодернизма, давая героине повести  имя пушкинской колдуньи из «Руслана и Людмилы», которая очень поздно узнаёт любовь. В повести Наина ещё до встречи с рассказчиком познала и радость первой любви, и предательство, и обман, и измену, и горькое счастье материнства матери одиночки, перед которой стоит задача найти не только любовь, но и мужа, способного содержать её с сыном и стать настоящим отцом для него.  Герой повести,  двадцатилетний девственник, который  не умеет даже целоваться, по отзывам предыдущей подружки, буквально околдован этой  женщина  «с опытом». Талантливо описана страсть, захватившая героя повести на фоне  драматических событий жизни страны.

Наина – партнёрша рассказчика с изрядной долей цинизма оценивает перспективы развития их отношений и параллельно решает свои финансовые проблемы,  без колебаний и сомнений принимая предложение преподавателя ЛИТа по имени Саид стать девушкой по вызову для его друзей. Обман, предательство? Правда, однажды ей приснилось, что она совершила предательство, но отнюдь не по отношению к сегодняшнему  сексуальному партнёру, мальчику – поэту, проводившему много часов в Музее изобразительных искусств им. Пушкина, критически рассматривая копии античной скульптуры и картины импрессионистов. Она «предала» Колю – свою первую любовь, Колю, отказавшегося признать своим их сына! Весьма своеобразные представления о морали у студентов ЛИТа – будущих «инженеров человеческих душ». «Нормальная» жизнь околотворческой богемы? 

Главный герой, от имени которого ведётся рассказ, столь откровенно описывает сексуальные сцены и испытываемые им  ощущения,   что  писатель Сергей Есин, один «из ректоров Литературного института», даже считает, что «с такой откровенностью и смелостью секс ещё не описывался» (стр.3). По меньшей мере,  несколько странное утверждение... А «Венера в мехах»  Захер Мазоха (1870 г.) или поближе по времени «Любожид» Эдуарда Тополя, например? Но наклеить на повесть (18+) ярлык «порнографического издания», как это сделали некоторые «критики» – это уж слишком. СТРАСТЬ! Страсть с большой буквы. Конечно, «Амок» Цвейга  написан более целомудренно. И в пролёт не брошусь, /И не выпью яда,  /И курок не смогу над виском нажать/  Надо мною, кроме твоего взгляда / Не властно лезвие ни одного ножа», –  выплеснул всю силу своей страсти к некоей Лиле Брик Владимир Маяковский  почти сто лет назад.  

Столкнувшись с предательством любимой, рассказчик мгновенно взрослеет: это уже  поступок не мальчика, но мужа! Стресс у героя... «К вечеру неожиданно поднялось давление, сердце сильно и гулко забилось. Пока ехала “скорая помощь”, я, лёжа  в своей комнате, лязгал зубами от страха: мне казалось, что это пришла смерть. “Сильное переутомление” –   таков был вердикт “скорой помощи”. Целыми днями я лежал в постели  –  спал, а проснувшись, пил смесь пустырника и валерианы (...) И вздрагивал при каждом телефонном звонке...» (Стр. 92).

Но трагического финала а ля «Амок» Цвейга не последовало:  неврастению подлечили, случайная встреча  рассказчика с Наиной  и её признание в любви (кстати, первое, до этого в дневнике студентки было только циничное описание расчёта и секса) закончилась весьма ожидаемо:

«Стеклянная дверь закрылась за ней.

– Дура... Писательница чёртова...

Разумеется, я не позвонил и никуда не поехал. Больше она не подходила ко мне» (стр. 95-96). 

Первая часть повести (96 страниц) заканчивается небольшим послесловием. «Через пять лет, уже в новом тысячелетии,  все те, кто осилил учёбу, благополучно окончили институт и разлетелись кто куда – места в литературе ни для кого из нас всё равно не было (Курсив всюду мой – Т.Л.».  Горькая  ремарка  о бесцельно прожитом пятилетии?

Впрочем, это не единственная ремарка  о реальной жизни постперестроечной России  на фоне пылающей любовной страсти героя.  Например, предмет гордости ректора ЛИТа –  бесплатные обеды –  главный герой оценивает так:  «На первое давали обычно скучные щи или –   верный признак дешевизны  –  суп из перловки, на второе макароны с зеленоватыми сосисками, да ещё набивший оскомину тёплый компот из сухофруктов.  Я чаще всего воздерживался от принятия такой пищи или отдавал Наине по её просьбе  – она уплетала сомнительные институтские яства за обе щёчки» (стр. 19).   Вот один из фрагментов  перестроечных 90-х годов ХХ века с расслоением общества,  голодными обмороками зачастую учителей и преподавателей вузов, которым месяцами не платили зарплату. А рядом новогодний стол у матери рассказчика, где «... на жаркое была утка, обложенная варёным картофелем» (стр. 42). Это конечно, не вазочка с чёрной икрой, которую  ест ложкой ценитель чёрной икры золотистого цвета Виктор Ерофеев вместе с хозяйкой немецкого ресторана, и не меню ресторанов Куршавеля, но всё же, всё же... 

Или ещё яркий социальный фрагмент встречи нового года у матери героя: «Выпивая,  обсуждали последнюю новость: российские войска выведены из Чечни.

– Позор! Просто позор! – кипятился дядя Боря. –  А вспомните, какая  была страна у нас, а? (...) Но ведь этот меченый просто развалил всё, а потом другой, беспалый, окончательно всё просрал!.. (...) 

Наина смеялась» (стр. 42).

Одним словом «смеялась» М. Лаврентьев показал глубокую пропасть, разделившую в 1990-е годы взгляды поколений детей и отцов на историю страны. Во второй части –  отметит рассказчик –  Наина станет-таки писательницей весьма и весьма либерального толка.                                 

В отличие от М. Лаврентьева, написавшего повесть из двух частей, её герой  пишет роман и в мысленном споре с редакторшей, отвергнувшей его произведение, формулирует своё кредо.          «Я  – голос поколения, воспеваю годы хаоса и развала, пору всеобщего отчаяния и безнадёги, когда, не сговариваясь, как последние язычники, устроили мы оргию во имя Вакха и Венеры, затеяв чудовищно прекрасный праздник юности и любви среди обломков поверженной империи....» (стр.98).  «Голос поколения» исходит из «Евгения Онегина»[1], правда без Марса? Но, полагаю, что  сформулированное  кредо в полной мере можно отнести и к первой части повести М. Лаврентьева. Любовь как протест? Продолжение того самого протеста из детства болезненного (но с «особостью») мальчика под неустанной  опекой мамы: «...чем плотнее меня опекали, тем всё более непримиримые формы принимало моё неповиновение» (стр.12).

Вторая часть повести – значительно слабее первой – это последовательный рассказ о сексуальных отношениях  взрослеющего рассказчика – редактора одного из толстых журналов, –   как с поклонницами из студенческой жизни, так и с новыми подругами. «На то она и первая любовь, /Чтоб вслед за ней/ Скорее шла / Вторая»?  Нет! О любви здесь больше речь не идёт. Да и о страсти тоже. Только секс, причём частенько рассказчику приходится демонстрировать свою изворотливость, когда отношения развиваются параллельно. И хотя герой женится на студентке, подрабатывающей продавщицей в книжном магазине, с символическим именем Констанца (надежда на постоянство?), но образ его жизни  – «не моралиста» – совсем не меняется. Правда, некоторые вопросы у рассказчика по этому поводу возникают: «А может быть, только для того я так подробно всё описываю, чтобы влить новые силы в своё сорокалетнее, уже угасающее либидо?». Как говорится, ему виднее.

И вдруг  по сюжету  крутой поворот – неожиданная  встреча с Наиной, спустя двадцать лет. «Итак, моя первая женщина, моя прекрасная и ужасная Наина, явилась передо мною снова. (...) Но в отличие от прочих, чужих и посторонних, всё в ней для меня было мне знакомо и памятно. Всё было  – я удивился, отчего это слово пришло мне на ум, – священно.

Конечно же, я не забыл ни её дневника, ни её предательства. Ту, прежнюю Наину, я по инерции презирал и ненавидел. А эту?» (стр.155).

По законам постмодерна на страницах романа  появляется пушкинская Наина, которая лишь в старости узнала, что сердце «...для нежной страсти рождено». И снова аллюзия на «Евгения Онегина» –   постмодернистская вариация письма Татьяны  Онегину –   письмо Наины рассказчику с обещанием «полной верности». Рассказчик, ощутивший себя свободным,  принимает решение  у стен любимого и ненавидимого Литературного института, который «... Чудовищными своими корнями оплёл, схватил и сдавил он душу мою» (стр. 183). А в финале –  неизбежный крах и второго пришествия любви.  И для героя, и для героини.

Повесть –   первая часть, а в совокупности со второй половиной я бы её назвала романом, –    написана талантливо. Мне кажется, что «редакторша» (персонаж со стр. 97 повести), увидевшая главного героя малосимпатичным «самовлюблённым циником», не права, несмотря на сравнительно большой донжуанский список героя и рекламное название книги М. Лаврентьевым  –   «Воспитание циника». Это, повторюсь, увлекательный, легко читаемый роман о первой любви не только рассказчика, но даже циничной –  в значительной степени в силу социальных условий – Наины.

«На то она и первая любовь, / Чтоб мы её / Всю жизнь не забывали».

PS: В конце повести читатель узнаёт настоящее имя героя –  Ицхак. Это библейское имя, единственный раз прозвучавшее в повести, в переводе с иврита означает: «он смеётся». Некоторые критики в рецензиях обсуждают загадку имени, доходя в своих предположениях, что эта повесть  иронического характера, автор просто смеётся. Но если это смех, то это смех сквозь слёзы.

                   Санкт-Петербург