Литературная критика

    

      Для текста немаловажно, с какого слова за него возьмутся.

     Логософия. Ну и словечко проклюнулось, надо же. И от него в воздухе букет архаики повис. А над ним  Страсти Иларионовы, торжественно так плывут. Но торжественность, как известно, стесняет свободный  замысел. Для человека же свобода превыше всего; после мамоны, разумеется. 

     Тогда может софология? Вовсе шиворот-навыворот вышло. Потому за шиворот и в окошко, проветриться.

     Проще, проще надо быть, - говорил мой единственно профессиональный критик. Последуем совету. Добавим разве иронии чуток. Ведь вы не против иронии? Надеюсь, даже если и боготворите союз букв выведенных в заголовок. Хотя, конечно, к религиозному следует относиться с особым пиететом. И всё же рискнем.

     И что вышло? Логософики вышли. То есть мы и мысли наши околомудрые, в смысле подле мудрости лежали. Ну что же, и жмых от семечек некоторое время пахнет, затем живет воспоминаниями. С этого места и тронемся в путь.

     Он, человек, вышел чёрти откуда, в смысле рождения, и идет чёрти куда, в смысле смерти. И путь этот из чёрти откуда в чёрти куда похож на чёрти что. Жизнь, одним словом.

     Допустим, кто-то кого-то поименовал в этой жизни поэтом, пусть даже поэтишкой. В нашем случае без разницы. Очевидно я не о тех, кто специализируется на одах и гимнах.

     Вспомнил вдруг, как на днях знакомый первоклашка удивил: и зачем этот гимн учить, всё равно его не говорят, а слушают; а если говорят, то хором. Пытался вразумить школяра, да только и смог: скажи спасибо, что "боже, царя храни" зубрить не заставляют. 

     Понятно, я здесь о тех поэтах, которые взор обращают на самость человека, о тех, которых не оставляет страстное желание разгадать эти самые "откуда" и "куда". Безрадостная, надо признать, у них картина выходит, много печальнее нашего "чёрти куда".   

     Так вот, поэт этот, или поэтишка, если угодно, день и ночь писал – бодался с фонемами, складывал буквы в слова, стада слов сгонял в строки. Писал – фиксировал выброс мозга, как остроумно подметил опять-таки мой критик.

     Вас смутил факт мозгового выброса? Ну что вы, не половых же желез, в конце концов. Гипертрофированным попахивает? Но искусство ведь только и занимается тем, что утрирует реальность. Подметит какие-то детали, и ну выпячивать на умственную потеху народонаселения. Хотя, чтобы употребить по назначению какого-нибудь бертолуччи или кубрика, без деформации душевного начала никак не обойтись. Нет, та душа, что на заход солнца повернута, она, конечно, и так готова; а мы вот недооформлены, что ли. Ладно, с хичкоками как-то разберемся.

     А как же господа быхоффы? такие сходные, – вскинется поднаторевшая на "мы"-пробах душа. – Как с ними быть? Они пусть и не мыфилы, но задницы-то прислонили к нашим просторам. Хотя лица, оплывшие удовлетворением, ко всяким одиссеям и обращают. И вежливые-то какие: извините, мол, но мы не виноваты, что гениями среди вас оказались. Осведомленность их потрясающа, а говорливость неподражаема. Всё пояснят: и как чичиковых трактовать, и как воландов понимать. Танцу их языка нам ещё учиться и учиться. И вот кое-кто уже готов уверовать в сию исключительность, да что-то нас удерживает. Может едва уловимый душок хлестаковщины, а может и нашенская тяпколяпковщина,  кто знает.

     Вернемся, однако, к поэту нашему. Упрямый был, настырный, будто чего боялся, или опасался. Потому бодался до конца, пока не убодался в ящик – простенький такой, из прессованных опилок, обтянутый дешевой синтетикой. На холмик водрузили букву Ы. Подлинная буква. Хотя могли и О – дырку от бублика. Или А-а-а!  Крик отчаяния, что ещё остается от поэта.

     Много букв у нас и самая чудная из них Й. И не звучит почти, заика бедная, а вот, поди, жизнь другим дает. Альтруист наш кудрявый. И в хвосте не брезгует пребывать. А есть ведь и вовсе жертвенные – Ь, Ъ. Всех себя без остатка другим отдают.

     Не сочтите невзначай, будто я тут вздумал фонологию разводить. Упаси боже рассуждать о том, чего не разумеешь.

     Да, среди букв мы впереди планеты всей. Нет, может и есть где племя какое, но так, чтоб широко известное, то нет. Каких только племен на свете не бывает. Одни щеку себе протыкают, другие – душу. А иные норовят проткнуть всё что угодно, но только в чужом теле.

     Буквы наши свидетельствуют о нашей же иррациональности. Где уж не припомню, но прочел: жажда нравственного начала поглотила в нас всё. Оттого мы и логософики. Оттого и алчем безнравственного, алчем до основания, чтобы ничто уже не воспротивилось царству справедливости.

     Мы не усские и не плоские, как заявляют поклонники латинского алфавита. Шире и глубже нас нет на свете. И внутрь, и вдаль. Даль наше слово. Это не какое-то там distance. Даль – среда нашего обитания; в ней родились, в ней и умрем. И никак нам не смириться с тем, что даль эта чёрти откуда и чёрти куда. Каждый из нас – пусть, но мы и даль наша – никогда! 

     Мы-ы-ы!

     Не подумайте, что я тут мычание развел. Впрочем, можете думать что угодно. Ведь размышляют же люди подле кучи навоза от зомбоящика. Хотя и зомбоящик и навоз от него – не наше ноу-хау. 

     Но мык-то наш. От него и рык наш, единственный и непревзойденный. Потому берегись латинский недомерок. Грядёт час, выйдут из засады семь всадников, и вся конница магическим числом тридцать три помчит с копьями наперевес.

     Мы-ы-ы…ы-ы-ы.