Литературная критика

/Алексей Небыков. Чёрный хлеб дорог. – М.: Вече, 2024/

…На самом деле, «ужасное» в этом сборнике «русского хтонического рассказа» - в его классическом смысле – присутствует в трех текстах («Ждан», «Чертоги деревни Кедрач», «Пустошь»). А в остальном дебютный «Черный хлеб дорог» Алексея Небыкова – это коллекция интересных авторских конструктов, с которыми он работает, не забывая о связи с традицией и упомянутой классикой.

Так, например, из уведомления к книге мы узнаем, что стилистику произведений Алексея Небыкова часто сравнивают с прозой Андрея Платонова, которой можно наслаждаться и на уровне языка, и на уровне неизъяснимой сложности содержания. 21 история представлена в книге неслучайно, ведь именно 21 грамм, если верить ученым, весит душа человека. На самом деле, все гораздо проще, и красивая схема с количеством страха на душу населения имеет еще меньшее количество вариантов ее истолкования, которые в свое время предложил Р.П. Уоррен. Исходя из первого, человек не способен разглядеть подлинный ужас за пугающим лицом действительности. Во втором случае он познает странный восторг ужаса от сознания собственной обреченности. Наконец, в третьих, испытывает ужас, узнавая цену спасения.

Все три момента, так или иначе, присутствуют в рассказах Небыкова. «В лучших местах это выглядит как «Платонов встречает Стивена Кинга», - утверждает на обложке Андрей Рубанов, и у нас нет повода этому не верить. Более того, смешение стилистик, когда былинный сказ той же «Жданы» Небыкова, мерцающий тенями Хлебникова и Саши Соколова (то есть, сказочного фольклора и «народного» постмодернизма), мешается с цифровой энергетикой в фантастическом рассказе «31 «Б», позволяет увидеть инфернальное зло во всех его временных проявлениях. Не забывая при этом не только о Платонове, но также о прочих апологетах жанра – от Достоевского до Мамлеева, «Шатуны» которого, как видим, продолжены не только сценарием Сорокина к фильму «4» Ильи Хржановского.

Впрочем, именно в этом и заключается упомянутая инфернальность страха, разлитого практически во всех сюжетах Небыкова. А их у него – хотя бы в жанровом соотношении – немало: антиутопия, притча, космическая фантастика, детектив. То есть, если уж упомянули Платонова, подобная заинтересованность природой страха у автора носит отнюдь не модный эпизодический характер, которым, например, была отмечена даже «Звезда Соломона» Куприна, со стилем которого лучше сравнивать «готику» Небыкова, нежели с пролетарской поэтикой «Чевенгура».

Точно так же, не порывая с классицизмом в теме страха, автор книги то и дело предлагает соответствующие эпиграфы, напоминающие о связи с традицией. «Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: - цитирует от Монтеня, - сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит вас этому; она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей…» Кстати, напоминает булгаковское «никогда и ничего не просите - сами предложат и сами все дадут», не так ли? «Учёная шпана» в книге Небыкова – характерный рассказ и вовсе уж с булгаковской атмосферой: «Время клонилось к десяти, окрестности опустели, и старичок повернул к восточному блоку Университета, не зная, что тот находится на ремонте, а входы и выходы с территории в той стороне закрыты». И оказывается на поверку отличнейшим милицейским детективом, как и следующая «Остановка в пути»: «Проницательный читатель должно быть уже догадался, что японцем был никто иной, как переодетый Назар Калина, а бродягой – Иван Путилин. – Ни с места! Уголовный розыск! – зарычал на шевелящихся хулиганов Путилин, в то время как Калина уже во всю свистел в свисток, и на подмогу студентам сбегались милиция и дружинники…»

Используя широкий жанровый спектр сюжетов, автор при этом намерено делает поправку на «русский» характер страха, который вошел в плоть и кровь обывателя настолько, что стал материалом народного фольклора: страшилок, пионерских рассказок, анекдотов. И даже классический «Страх и трепет» Кьеркегора унифицирован в соответствующем рассказе сборника лишь в «трепет» – например, ветра, треплющего волосы главного героя: «Тихон стоял на улице перед банком, и волосы его трепетались на внезапно налетевшем ветру», но и судьбоносных предсказаний, носящихся в воздухе…»

Чем-то конструкт прозы Небыкова – с отсылками к традиции и классическими вставками в духе постмодернизма - напоминает своеобразный палимпсест, о котором речь в рассказе «Пустошь»: «А еще историк говорит, что лежим мы в земле во много слоев друг под другом. Есть и такие затворники, что расположены глубоко под нами. Когда-то давно разместили пустошь нашу на костище, где проходила в доисторические времена битв. Так вот и лежим мы на стыке миров – уже не живые и пока не обновленные. Лежим, слушаем и обоняем». Герой-затворник, который и описывает всяческие манипуляции, переживаемые человеком после смерти, когда он все еще ощущает – в морге, на кладбище - неожиданно оживает, оказавшись в гробу. Опять-таки, то ли как «классический» («перевернувшийся в гробу») Гоголь, то ли как заживо погребенная героиня Умы Турман в фильме «Убить Билла» Тарантино.

Таким образом, в книге перебраны, кажется, все виды таинственных смертей – в прошлом, будущем, даже в небытии. И те, и другие (и особенно третьи) завораживают реальностью описания, заставляя, то и дело встряхиваться, вспоминая все-таки о жизни. Ну, и ценить ее, наверное, что ли…